[2630] Нам же достаточно ограничиться эпиграммой Н. Коржавина: «Вам навеки остаться хочется / Либералом среди черносотенцев. / Ваше место на белом свете / Образ точный определит: / Вы — лучина. / Во тьме она — светит. / А при свете она — коптит»[2631].
И достаточно сказать, что преемники Сталина отнеслись к его любимцу без особой благосклонности. Едва 19 марта 1953 года вышла передовица «Священный долг писателя», как сам Хрущев, позвонив в редакцию, потребовал отстранить С. от руководства «Литературной газетой», и 14 августа, воспользовавшись случайным предлогом, его действительно отстранили. И М. Шолохов, почувствовав, что С. лишился кремлевской защиты, 21 декабря 1954 года грубо нахамил ему с трибуны II съезда писателей. И в депутаты его произвели в 1955 году уже не союзного, а всего лишь республиканского Верховного Совета, и на XX съезде избрали не кандидатом в члены ЦК, а только членом Центральной ревизионной комиссии, и наградами к первым юбилеям не почествовали. Утешительным призом после потери «Литературной газеты» стало очередное редакторство в «Новом мире» (1954–1958), но и тут С. не просчитал риски с публикацией романа В. Дудинцева «Не хлебом единым», так что пришлось ему каяться и — увы, увы — предавать своего опешившего автора.
Неудовольствие, шедшее с самого верха, было вроде бы мягким, но явственным, и С. — случай в своем роде единственный — в 1958-м попросился лично у Хрущева в добровольную опалу, на два года уехав в Ташкент собкором «Правды». И хотя вернулся он из этой самоизоляции, безусловно, со щитом, с большим романом, но на III писательском съезде (1959) его демонстративно не выбрали секретарем, с Ленинской премией его «Живых и мертвых» все-таки прокатили (1961), и командных, обеспеченных должностями позиций в литературе С. тех пор никогда уже больше не занимал.
Даже при Брежневе, хотя тут-то награды снова пошли валом: ордена Ленина (1965, 1971, 1974), наконец-то Ленинская премия (1974), Золотая звезда Героя Социалистического Труда (1974). Увидело свет Собрание сочинений в 6 томах (1966–1970), ежегодные издания и переиздания исчислялись десятками, со спектаклями и фильмами по его произведениям тоже все было отлично. И звонки С., его письма и хлопоты решали многое — например, в вопросах, появятся ли «Мастер и Маргарита» на страницах журнала «Москва» (1966. № 11; 1967. № 1), а дебютная повесть никому не известного Вяч. Кондратьева «Сашка» в «Дружбе народов» (1979. № 2).
Удача, словом, вернулась? Это да, но на то и советская власть, чтобы даже сановники не чувствовали себя всесильными. Так, Главлит и, в особенности, ГлавПУР насмерть воспротивились публикации «Разных дней войны»[2632], и пробить эту публикацию симоновских дневников, подготовленную «Новым миром» к печати еще в 1966 году, удалось только спустя годы (Дружба народов. 1973. № 1, 2; 1974. № 4, 5, 6, 11, 12; 1975. № 1).
Вот ситуация, в которой С., казалось бы, должен был взбунтоваться, подписать коллективный протест против цензуры, адресованный писателями своему IV съезду (1967). Так ведь нет же, не подписал, как в феврале 1966-го не подписал и коллективное обращение писателей против ресталинизации[2633]. Предпочел спустя месяц обратиться к Брежневу со своим личным — и, как обычно, максимально сбалансированным — мнением: «Нам нет нужды ни очернять, ни обелять Сталина. Нам просто нужно знать о нем всю историческую правду»[2634].
Здесь не трусость. Здесь позиция человека, который советскую власть всегда ощущал своей, а ее интересы не отделял от своих и готов был давать ей смелые уроки. А со всем, что власти (и ему лично) казалось неприемлемым, сражался — как в 1956 году вытолкнул «Доктора Живаго» из «Нового мира» и как в 1966-м в качестве эксперта ЦК осудил и роман А. Солженицына «В круге первом»[2635], и сочинения «двурушника» А. Синявского[2636].
Так и дальше пойдет. Коллективку в поддержку ошибочного, на его взгляд, решения о вводе войск Варшавского Договора в Чехословакию С. подписать отказался[2637], а такую же коллективку самых сановных советских писателей с осуждением А. Сахарова и А. Солженицына (Правда, 31 августа 1973 года) подписал и лишение А. Солженицына советского гражданства одобрил.
И опять же — С. можно порицать, можно защищать, можно входить в его положение.
Надо только помнить, что всякий раз, как и в молодости, это был его выбор.
Соч.: Собр. соч.: В 10 т. + 2 т. доп. М.: Худож. лит., 1979–1987; Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине. М.: Книга, 1990; Симонов и война. М.: Время, 2016.
Лит.: Константин Симонов в воспоминаниях современников. М.: Сов. писатель, 1984; Лазарев Л. Константин Симонов. М.: Худож. лит., 1985; Гареев М. Константин Симонов как военный писатель. М.: ИНСАН, 2006.
Синявский Андрей Донатович (1925–1997)
Партийные критики назвали С. «перевертышем». И небезосновательно, так как биографий у него было две.
Одна принадлежит русскому дворянину, добронравному выпускнику Московского университета (1949), автору кандидатской диссертации о «Жизни Клима Самгина» (1952) и одному из соавторов как безоговорочно правильной монографии «Поэзия первых лет революции» (1964; вместе с А. Меньшутиным), так и рискованной, но все же приемлемой брошюры «Пикассо» (1960; вместе с И. Голомштоком), преподавателю МГУ, Школы-студии МХАТ, научному сотруднику Института мировой литературы Академии наук и члену Союза писателей с 1961 года.
А во второй, нелегальной, орудует прожженный плут и прохиндей, прирожденный, словом, трикстер Абрам (или, еще лучше, Абрашка) Терц, чье имя, начиная с середины 1950-х годов, возникает на титульных страничках совершенно возмутительных рассказов «В цирке», «Ты и я», «Квартиранты», «Графоманы», повестей «Суд идет», «Гололедица» и «Любимов», угадывается в авторе стопроцентно антисоветского эссе «Что такое социалистический реализм?».
Уживались они мирно. И кто знает, не Терц ли еще в начале пятидесятых вел хитроумную игру с КГБ, когда доблестные органы вознамерились в своих видах поженить С. на французской студентке, дочери военно-морского атташе Э. Пельтье? Не Терц ли, когда в октябре 1958-го потребовалось отмежеваться от Б. Пастернака, вместо С. вышел, — по рассказу Г. Белой, —
на трибуну, у него была борода, он что-то пожевал, пожевал в эту бороду и сошел с трибуны. Владимир Родионович Щербина, замдиректора, встал и сказал: «Мы ничего не поняли», — на что Андрей Донатович сыграл роль убогого и пожал плечами: «Ну, не поняли, что я могу сделать?»[2638]
И уж точно можно сказать, что вольнодумие Терца исподволь сказывалось в статьях о поэзии, фельетонах и рецензиях, которые С. печатал у А. Твардовского в «Новом мире», став вскоре одним из самых заметных литературных критиков Оттепели и лютым врагом всех казенных стихотворцев — от А. Софронова до Е. Долматовского.
Благодаря все той же Э. Пельтье-Замойской сочинения Терца уже ушли на Запад, появились в польском журнале «Kultura» (1959)[2639], который издавался в Париже, во французском журнале «L’ Esprit» (1959) и английском «Encounter» (1960), отдельной книгой напечатаны в Мюнхене (1960), когда в июне 1962 года С. принял ответственное поручение — написать вступительную статью к однотомнику Б. Пастернака в Большой серии «Библиотеки поэта».
Работа шла трудно — еще и потому, что издатели хотели, чтобы автор статьи дал «совершенно четкую идейно-политическую оценку» пастернаковских «ошибок», а С. был неуступчив: «Писать о политических и философских ошибках Пастернака я не считаю правильным и для себя возможным»[2640]. В параллель же шел розыск Терца. И публичный — Б. Рюриков уже в январском номере «Иностранной литературы» за 1962 год сообщил читателям, что появилась очередная «неумная антисоветская фальшивка». И, разумеется, тайный. Подозревали, например, Ю. Оксмана, подозревали кого-то из сотрудников ИМЛИ[2641], подозревали И. Эренбурга, и даже проницательный О. Ронен «готов был поклясться, что „Суд идет“ — это старческий грех Эренбурга»[2642].
Вопрос о том, как ищейкам удалось выйти на след, видимо, так и останется открытым[2643], но в мае 1964 года в КГБ было заведено дело оперативной разработки «Эпигоны» в отношении уже именно С. и его друга Ю. Даниэля. И много месяцев еще прошло, пока 25 мая 1965 года не был наконец-то подписан в печать пастернаковский однотомник[2644] и пока 8 сентября того же года на троллейбусной остановке у Никитских ворот по дороге на лекцию в Школу-студию МХАТ не был арестован С.[2645]
Это, — как рассказано в автобиографическом романе «Спокойной ночи», — было похоже на то, что я написал за десять лет до ареста, в повести «Суд идет». Теперь, на заднем сиденье, со штатскими по бокам, я мог оценить по достоинству ироничность положения и наслаждаться сколько угодно дьявольской моей проницательностью. Впрочем, надо сознаться, я многое недоучел. Как они быстро, как мастерски умеют хватать человека — средь бела дня, на глазах у всех, — с концами, не оставляя доказательств. Густая толпа у Никитских даже не заметила, что меня арестовали…