Его статью о поэме Евг. Евтушенко «Братская ГЭС», разумеется, сняли из сентябрьского номера «Нового мира»[2647], сняли и имя С. из подготавливавшего тогда каталога «Библиотеки поэта», да и вышедшую в том же сентябре историческую повесть Ю. Даниэля пустили под нож. Тут же поползли слухи:
за истекшую неделю после ареста Синявского и Даниэля, — рассказывает А. Солженицын, — встревоженная, как говорится, «вся Москва» перепрятывала куда-то самиздат и преступные эмигрантские книги, носила их пачками из дома в дом, надеясь, что так будет лучше[2648].
Но это слухи, это паника[2649]. А первыми об аресте, и только в середине октября, сообщили «Монд» и «Нью-Йорк таймс», затем западные голоса[2650]. Власть же в стране держала паузу, решала, должно быть, ограничиться товарищеским судом или пустить дело по уголовному, как 13 декабря настойчиво рекомендовали председатель КГБ В. Семичастный и Генеральный прокурор СССР Р. Руденко[2651]. Тогда как, — если верить воспоминаниям С. Микояна, — его отец А. Микоян
долго говорил с Брежневым, настоял на том, что они не будут преданы суду. Как нередко он поступал для достижения главной цели, предложил компромисс — в крайнем случае, ограничить дело «товарищеским судом» в Союзе писателей СССР. Брежнев согласился, но потом дал себя переубедить зашедшему к нему позже Микояна тогдашнему «главному идеологу» Суслову[2652].
Решающим, судя по всему, стал совет, который 5 января 1966 года дал К. Федин в доверительной беседе с Брежневым, что, мол, «ниже достоинства Союза писателей заниматься подобной уголовщиной»[2653]. И дело завертелось: создали специальную пресс-группу для освещения будущего процесса[2654], напечатали билетики для тех, кого пропустят на заседания, объявленные открытыми. И наконец 13 января «Известиях» появилась зловещая статья Д. Еремина «Перевертыши», 16 и 18 января ее дружно поддержали разгневанные деятели культуры и рядовые читатели, 22 января со статьей З. Кедриной «Наследники Смердякова» выступила «Литературная газета».
Дальнейшее известно, и нет, наверное, смысла пересказывать «Белую книгу», в том же году составленную А. Гинзбургом, или сборник материалов «Цена метафоры» (1988). Уместно лишь обратить внимание на то, что прозу Терца не приняли ни А. Твардовский («муренция»)[2655], А. Ахматова («Уберите от меня эту смрадную гадость!»), ни Л. Чуковская («Не верю, что Синявский = Терцу. Если он Терц, он мне мерзок»)[2656], ни Ю. Оксман («Я не могу сочувствовать Терцам…»)[2657], ни Н. Мандельштам, ни Н. Любимов, ни Л. Бородин, ни многие, многие другие достойные люди.
Однако эстетические разногласия эстетическими разногласиями, а, — еще раз процитируем бескомпромиссную Лидию Корнеевну, — «сажать в тюрьму людей, чтобы они не писали, — гнусно»[2658]. И она отсылает протестующее письмо в «Известия», пишут В. Корнилов, Ю. Герчук, И. Роднянская, Вяч. Вс. Иванов, Л. Копелев, иные многие, да и те, кто не пишет, публично не высказывается, сплотились вокруг униженных и оскорбленных. Закон, знаете ли, чести, чести русской интеллигенции.
Что же до Терца-Синявского, то он, похоже, так и дожил свой век в роли самого спорного русского писателя. И этот выбор был сознательным.
Почему-то люди, даже из числа моих добрых знакомых, любят Андрея Синявского и не любят Абрама Терца, — сказано в романе «Спокойной ночи». — И я к этому привык, пускай держу Синявского в подсобниках, в подмалевках у Терца, в виде афиши. Нам всем нужна в жизни скромная и благородная внешность. И если бы нас тогда не повязали вместе — в одном лице, на горячем деле, о чем я до сей поры глубоко сожалею, — мы бы и сожительствовали мирно, никого не тревожа, работая каждый по профессии в своей отрасли, не вылезая на поверхность, укрытые в норе советского безвременья, в глухом полуподвале на Хлебном. И Абрам Терц, наглый, сказочный Абрам Терц, будьте уверены, действовал бы по-тихому, не зарываясь, до скончания дней Синявского, ничем не пороча и не омрачая его заурядную биографию. Он втайне бы наслаждался остротой фабулы, нахал, черпая удовлетворение в одном том уже, что вот он, заправский вор и оторвыш, соседствует по-семейному с честным интеллигентом, склонным к компромиссам, к уединенной и созерцательной жизни, и лишь в виде погашения Бог знает когда и какого комплекса собственной неполноценности взогревшим в душе — этого терпкого злодея по кличке Абрам Терц, кривляку, шута, проходимца по писательскому базару, сказав ему однажды: «Давай-давай! не то я за себя не ручаюсь!..»[2659].
Соч.: Собр. соч.: В 2 т. М.: СП «Старт», 1992; Кошкин дом: Роман дальнего следования // Знамя. 1998. № 5; «Опавшие листья» Василия Васильевича Розанова. М.: Захаров, 1999; Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М.: Аграф, 2001; Основы советской цивилизации. М.: Аграф, 2001; Литературный процесс в России. М.: Изд-во РГГУ, 2003; 127 писем о любви: В 3 т. М.: Аграф, 2004; Спокойной ночи. М.: АСТ, 2015.
Лит.: Цена метафоры. М.: Книжная палата, 1989, 1990; Гачев Г. Андрей Синявский — Абрам Терц и их(ний) роман «Спокойной ночи»: Исповесть. М.: Вузовская книга, 2000; Непомнящи К. Абрам Терц и поэтика преступления. Екатеринбург: изд-во УГУ, 2003; Ратькина Т. Никому не задолжав…: Литературная критика и эссеистика А. Д. Синявского. М.: Совпадение, 2010; Голомшток И. Занятие для старого городового: мемуары пессимиста. М.: АСТ, 2015; Маркезинис Э. Андрей Синявский: герой своего времени. М., 2020; Богданова О., Власова Е. «Филологическая проза» Андрея Синявского. СПб.: Алетейя, 2022.
Скорино Людмила Ивановна (1908–1999)
Закончив Литературный институт (1937) и защитив кандидатскую диссертацию (1949), С. пришла в редакцию журнала «Знамя» в конце 40-х годов и в должности заместителя главного редактора проработала здесь вплоть до выхода на пенсию в 1976 году. Написала за это время, наверное, десятки вполне казенных статей и рецензий, выпустила книги о П. Бажове (1947), В. Катаеве (1965), М. Шагинян (1975), не востребуемые ныне ввиду своей бесцветности даже специалистами.
И вспоминают ее, как правило, не без иронии:
За большим столом сидела полная дама с лицом малявинской крестьянки[2660]. Мне показалось, что, облаченная в обтягивающую ее зеленую кофту, с гладко зачесанными и собранными в пучок волосами, она выглядела бы более естественно не за столом редакции, но за прилавком какого-нибудь магазина. <…> Внезапно, навалившись всем телом на столешницу, заговорщицки прошептала:
— Учтите: я здесь — единственный настоящий марксист![2661]
Поэтому главная, может быть, причина появления этой «почтенной матроны от критики»[2662] в словаре Оттепели — не верная служба и скучные книги, а то, что В. Шаламов в воспоминаниях назвал С. своей «как бы дважды крестной матерью». Именно она рекомендовала его самый первый рассказ «Три смерти доктора Аустино» для публикации в журнале «Октябрь» (1936. № 1), где была тогда одним из редакторов, и первой напечатала его стихи из колымских тетрадей уже в «Знамени» (1957. № 5)[2663].
Так что, вспоминая известную притчу из «Братьев Карамазовых», можно сказать: вот та самая «луковка», которая и самого заурядного человека может уберечь от забвения.
Слуцкий Борис Абрамович (1919–1986)
Обширный род Слуцких расслоился в 1920 году. Семья Меира, одного из двоюродных братьев, отправится искать счастья в Палестине, где он в школе сменит свою фамилию на Амит и спустя десятилетия станет руководителем военной разведки Израиля, а позднее Моссада. Другой двоюродный брат Борис, домашнее имя Борух, явится на свет в Славянске тогда еще Харьковской губернии и уже в детстве начнет писать стихи.
Они никогда не встречались, но черты фамильного сходства просматриваются и в жестоковыйных, «комиссарских» характерах, и в нацеленности на карьеру — в одном случае политическую, в другом литературную. Во всяком случае, забудем об Амите, С., в 1937-м поступив в Московский юридический институт, уже через два года будет параллельно учиться еще в литинститутском семинаре И. Сельвинского, попадет под опеку Л. Брик[2664], сблизится с начинавшими тогда «лобастыми мальчиками невиданной революции» и вместе с А. Кронгаузом, М. Кульчицким, С. Наровчатовым, Д. Самойловым, тогда еще Кауфманом, впервые напечатает свои стихи в мартовском номере журнала «Октябрь» за 1941 год.
В 1941–1946-м стихи, правда, почти не писались: пройдя путь до гвардии майора, С. служил следователем в военной прокуратуре, затем армейским политработником, вступил в партию (1943), получил ордена Красной Звезды и Отечественной войны обеих степеней, был ранен, перенес тяжелую контузию и уже после демобилизации два года долечивался.
Мирное время для него началось только в 1948 году, неласковом для евреев-стихотворцев, так что начинать пришлось с составления композиций для Радиокомитета и переводов по подстрочникам. Но стихи, сопровождаемые, — как сказал С., — «глухой славой», шли уже неудержимо, иногда прорывались в печать — «Памятник» в «Литературной газете» от 15 августа 1953 года, подборки в «Октябре» (1955. № 2, 8; 1956. № 1), «Лошади в океане» в «Пионере» (1956. № 3), — а 28 июля 1956 года эта глухая слава вдруг стала громкой — воспользовавшись отсутствием главного р