едактора В. Кочетова, «Литературная газета» опубликовала статью И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого», где, — по оценке П. Горелика и Н. Елисеева, — «поэт, еще вчера известный лишь в узких кругах, был выведен едва ли не в первые ряды советской поэзии».
Конечно, вернувшись из отпуска, В. Кочетов распорядился 14 августа напечатать заметку за подписью учителя физики Н. Вербицкого с приговором и С., и И. Эренбургу: «…подавляющее большинство из того, что вы приводите в качестве образца, по-моему, очень мало похоже на поэзию». Дело, однако, было сделано. Как с понятным удовлетворением годы спустя отметил сам С.,
моя поэтическая известность была первой по времени в послесталинский период новой известностью. Потом было несколько слав, куда больших, но первой была моя «глухая слава». До меня все лавры были фондированные, их бросали сверху. Мои лавры читатели вырастили на собственных приусадебных участках[2665].
И действительно, в 1957 году выходит его первая книга «Память», в том же году С. по рекомендациям П. Антокольского, Н. Асеева и С. Щипачева принимают в Союз писателей, в октябре 1957-го он вместе с другими советскими «звездами» выезжает в Рим для участия в трехдневной конференции «Поэзия нашего времени», журнальные подборки следуют одна за другой, а то, что «не для печати», распространяется в списках.
Единственный, зато оглушительный сбой произошел 30 октября 1958 года, когда на общемосковском собрании писателей С. принял участие в «избиении» Б. Пастернака.
Об этих пяти минутах на сцене Дома кино кто только за 65 лет не писал, так что нам можно не гадать, только ли по приказу партбюро взял слово С. или он и в самом деле думал, что «поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у заморского дяди»[2666]. Важно знать, что многие друзья от С. на какое-то время отвернулись, Е. Евтушенко там же в кулуарах протянул ему «две монеты по пятнадцать копеек» (вот, мол, вам «тридцать сребреников»)[2667], и этот эпизод тенью лег на всю последующую судьбу поэта, хотя больше ничего подобного с ним не случалось.
Сказав еще после войны Д. Самойлову: «Я хочу писать для умных секретарей обкомов»[2668], в партии С. и сейчас не разуверился, даже избирался, — как вспоминает С. Мнацаканян, — секретарем партийной организации московских поэтов, «и в этой роли из него вылезало „военное прокурорство“»[2669]. Однако — «рулевая фигура современной поэзии, „комиссар литературного ренессанса“» (А. Вознесенский)[2670] — в стихах он никакой потачки правящей идеологии не давал и вел себя абсолютно безупречно: 24 ноября 1962 года, в параллель с солженицынским «Иваном Денисовичем», успел напечатать в «Литературной газете» антикультовые стихотворения «Тридцатые», «Бог» и «Хозяин», в феврале 1966-го подписал «Письмо 25-ти» о недопустимости частичной или косвенной реабилитации Сталина, а в мае 1967-го — обращение к делегатам IV съезда писателей с протестом против цензуры.
Причем подписи свои С. ставил, не поддаваясь стадному чувству, как иные многие, а с большим разбором — за И. Бродского, считавшего его одним из своих учителей, например, не вступился, сказал Д. Самойлову: «Таких, как он, много»[2671]. И под заявлениями в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, а позднее А. Гинзбурга и Ю. Галанскова фамилии С. тоже нет: чуждый ему образ поведения, не его литература — следовательно, и война не его.
Осторожничанье? Да нет, честность, и пусть ее нет в числе классических категорий эстетики, любили стихи С. именно за грубоватую честность и пронимающую правдивость в каждом слове. А братья-писатели ценили его здравомыслие, вроде бы совсем не полагающееся лирическому поэту, и безотказную готовность приходить на помощь всем, в ком он чувствовал хотя бы искорку таланта, — отчего с восторгом откликнулся на первые книги В. Шаламова (Литературная газета, 5 октября 1961 года) и А. Решетова (Юность. 1965. № 8), среди рекомендованных им в Союз писателей есть даже В. Кожинов, а среди его — неверных, впрочем, — учеников значатся Ст. Куняев и Т. Глушкова.
Недаром же так горевали литераторы, когда пришло известие, что после смерти любимой жены С. впал в глубокую депрессию, из которой до конца дней так и не вышел. Стихи, помимо огромного цикла о его Тане, датируемого началом 1977 года, больше уже не писались, но, благодаря неустанным разысканиям Ю. Болдырева в огромном, как оказалось, архиве С., публикации по-прежнему шли в печать — при жизни поэта пристрелочно, преодолевая сопротивление цензуры, а после смерти уже и океанской волной.
Так они и покоятся теперь на Пятницком кладбище вместе — поэт, его жена и муза Татьяна Дашковская и его душеприказчик Юрий Болдырев.
Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1991; О других и о себе. М.: Вагриус, 2005; То же. М.: ПРОЗАиК, 2019; Без поправок… М.: Время, 2006; Лошади в океане. М.: Эксмо, 2011; Покуда над стихами плачут… М.: Текст, 2013; Стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 2018; Снова нас читает Россия… М.: Эксмо, 2019.
Лит.:Ройтман Г. Борис Слуцкий: Очерк жизни и творчества. Tenafly: Hermitage Publishers, 2003; Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005; Горелик П., Елисеев Н. По теченью и против течения… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество). М.: Новое лит. обозрение, 2009; Оклянский Ю. Праведник среди камней: док. проза // Дружба народов. 2015. № 5. С. 27–96; Чухонцев О. В сторону Слуцкого. // Знамя. 2012. № 1; Фаликов И. Борис Слуцкий: майор и муза. М.: Молодая гвардия, 2009 (Жизнь замечательных людей); Гринберг М. «Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево»: Поэтика Бориса Слуцкого. СПб.: БиблиоРоссика, 2020.
Смеляков Ярослав Васильевич (1913–1972)
В канун 1931 года был объявлен призыв ударников в литературу, а уже в 1932-м у 19-летнего С. вышла первая книга стихов.
«Ударником» этого свежеиспеченного выпускника полиграфической фабрично-заводской школы называли, конечно, с большой натяжкой. Однако и в сборнике «Работа и любовь», и в четырех новых книгах, подряд последовавших тотчас за дебютом, завораживали такой комсомольский напор и такое жизнелюбие, что, — по словам М. Алигер, — С. мгновенно стал «наиболее заметной фигурой среди молодых поэтов. Он сразу привлек к себе внимание»[2672].
Причем не одними стихами, а еще и образом поведения — удивительно раскованным и, — выразимся по-нынешнему, — безбашенным. Например, — как с чужих слов рассказывает Е. Евтушенко, — С. то ли «публично справил малую нужду на портрет Сталина, который собирались подтянуть на веревках на фронтон здания»[2673], то ли, — как тоже с чужих слов сообщает Е. Винокуров, — «кием в бильярдной проткнул портрет Вождя»[2674]. Или налево-направо давал почитать невесть как попавшую к нему книгу А. Гитлера «Моя борьба», которую ЦК ВКП(б) издал крайне ограниченным тиражом и отнюдь не для распространения[2675]. Или грозился в знак протеста против писательских начальников публично покончить с собою[2676].
Нарывался, одним словом. И нарвался — 14 июня 1934 года, то есть за два месяца до открытия I съезда советских писателей, М. Горький ударил по С. и другим поэтам-хулиганам статьей «Литературные забавы», одновременно появившейся и в «Правде», и в «Известиях», и в «Литературной газете», и в «Литературном Ленинграде».
Политическим «врагом», как П. Васильев, С. в этой статье назван не был. Указано, однако, что от него «редко не пахнет водкой», а в тоне «начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюбленности, и поведение Смелякова все менее и менее становится комсомольским». В общем, еще не приговор, а только его обещание, так что С., отделавшегося взысканием по комсомольской линии, в Союз писателей все-таки приняли и лишь 22 декабря арестовали, а 4 марта 1935-го вместе с подельниками — поэтами Л. Лавровым и И. Белым — осудили на три года ИТЛ.
И это С. еще, можно сказать, пофартило, так как взятых позже его друзей П. Васильева и Б. Корнилова просто расстреляли. С. же отсидел свое в Ухтпечлаге и, осенью 1937-го выйдя на свободу, был в 1939 году даже восстановлен в Союзе писателей. Все можно было начинать с начала, но тут война, и С. удивительно не повезло: совсем недолго прослужив рядовым в Карелии[2677], он угодил в финский плен, где, по его собственному признанию на допросах, писал частушки для лагерной самодеятельности и (по содержанию, впрочем, невинные) заметки в газету для военнопленных «Северное слово».
Этого, понятно, было вполне достаточно, чтобы по освобождении из финского лагеря отбыть два года уже в советском проверочно-фильтрационном лагере под Сталиногорском (ныне Новомосковск). Условия, впрочем, там были для него относительно терпимыми: С. работал банщиком, затем учетчиком на шахте, стал позже даже ответственным секретарем в газете «Сталиногорская правда». И писалось ему неплохо[2678], и препятствий его стихам не чинили, так что в 1948 году вышел сборник «Кремлевские ели», встреченный статьями с говорящими названиями «Второе рождение» да «Заблуждения талантливого поэта», а в 1949-м появилась поэма «Лампа шахтера» о сталиногорском стахановце.
Жизнь, словом, продолжилась — вплоть до 20 августа 1951 года, когда С. снова взяли — то ли по доносу собратьев-поэтов, то ли просто как «повторника» и укатали на этот раз по полной — на 25 лет в Инту солнечной Коми АССР.