, ни Е. Евтушенко, который мало того что называл себя его учеником («Без Владимира Соколова меня бы как поэта просто-напросто не было»), так еще и писал о его стихах много, со щедрым вдохновением.
«Нет школ никаких. Только совесть, / Да кем-то завещанный дар, / Да жизнь, как любимая повесть, / В которой и холод и жар», — сказано в 1971 году и сказано навсегда. Так что, — процитируем Д. Самойлова, — «незаносчивое слово» С. живет не коловращеньем окрестных дней, а внутренними, чаще всего любовными, драмами поэта, живет попыткой понять тайну мира, не впадая в отчаяние, хотя отчаяние, бывает, накрывает с головой: «Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек. / И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек».
Понятно, что при всей простоте лексики и ритмики, при прозрачности поэтического строя[2713] шумный успех таким стихам не угрожает. Но поэты и вообще люди литературы его ценили и ценят, поэтому особенно важно, что, получив болгарский орден Кирилла и Мефодия (1977) и Государственную премию СССР (1983), он в 1995 году стал еще и самым первым лауреатом Государственной Пушкинской премии, так как в жюри этой премии входили не чиновники, а поэты.
И не менее важно, что именем С. названо не что-нибудь, а именно библиотеки — в его родном Лихославле и в ставшей родной Москве.
Соч.: Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1981; Стихи Марианне. М.: ПРОК, 1996; Белые ветки России: Стихи. М.: Рус. книга, 2000; Это вечное стихотворенье… М.: Лит. газета, 2007.
Солженицын Александр Исаевич (1918–2008)
Жизнь С. прослежена в мельчайших подробностях. Поэтому вполне возможно ограничить поле зрения только временем Оттепели. Да и то начинать не со смерти Сталина, о которой ссыльный С. узнал в ауле Кок-Терек Джамбульской области Казахстана. И даже не с 6 февраля 1957 года, когда определением Военной коллегии Верховного суда СССР его, уже школьного учителя математики, наконец реабилитировали. А с 30 июня 1959 года, когда был закончен рассказ «Щ-854».
Написано и упрятано в схроны к этому времени было уже многое: стихи, повесть в стихах «Дороженька», главы повести «Люби революцию», первые «крохотки», драматическая трилогия («Пир победителей», «Пленники», «Республика труда»), ранние редакции романа «В круге первом». Но открыться С. рискнул только рассказом — в ноябре того же года он дает прочесть его Л. Копелеву, своему товарищу по марфинской «шарашке»[2714], а через два года, уже после XXII съезда партии и отважной речи А. Твардовского на нем, соглашается на то, чтобы Р. Орлова, жена Л. Копелева, передала «облегченную» версию «Щ-854» А. Берзер в «Новый мир».
И все опять-таки движется пока еще не быстро — главный редактор, а только он может принять решение, то пребывал в запое, то был занят, пока наконец, в одну ночь прочитав и перечитав рукопись, 11 декабря, в день рождения С., распорядился дать ему телеграмму: «Прошу возможно срочно приехать редакцию нового мира зпт расходы будут оплачены = Твардовский».
При встрече в редакции автора осыпают похвалами, с ним тут же, — как вспоминает С., — заключают «договор по высшей принятой у них ставке (один аванс — моя двухлетняя зарплата)»[2715], но принять решение о публикации осмеливаются только через семь месяцев, 23 июня 1962 года. К этому времени, на что и был тайный расчет Л. Копелева[2716], рукопись в машинописных копиях уже расходится по Москве[2717], и С., сроду не приученный входить в чужие резоны, будет впоследствии выговаривать Твардовскому, к тому времени уже покойному, за это промедленье. Однако Твардовский, зная, с какой властью он дело имеет, держит в уме, что ровно в эти же месяцы арестовали роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», и, соответственно, ведет себя «по-кутузовски»: собирает отзывы К. Чуковского, С. Маршака, М. Лифшица[2718], заручается поддержкой кремлевских царедворцев В. Лебедева и И. Черноуцана, личным письмом от 6 августа испрашивает разрешение у Хрущева, и тот, 12 октября оформив свою волю постановлением Президиума ЦК[2719], 20 октября приглашает к себе Твардовского, чтобы дать ему наконец отмашку[2720].
И события полетели стремительно. Пока повесть сдавалась в производство, едва ли не вся литературная Москва, успевшая познакомиться с необыкновенной рукописью, ждала ее публикации как на иголках[2721]. И дождалась — 16 ноября появляется сигнальный экземпляр журнала, и уже 17-го его приветствуют К. Симонов в «Известиях» («Солженицын проявил себя в своей повести как подлинный помощник партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями»)[2722], 22-го Г. Бакланов в «Литературной газете», 23-го В. Ермилов в «Правде», 25-го Г. Митин в «Красной звезде», 28-го А. Дымшиц в «Литературе и жизни». Да и журнал «Коммунист», центральный партийный орган, в передовой статье отметил, что «такие произведения воспитывают уважение к трудовому человеку, и партия их поддерживает» (1963. № 1).
Словом, — как вспоминает В. Лакшин, — через два-три дня о повести неизвестного автора говорил весь город, через неделю — страна[2723], через две недели — весь мир. Повесть заслонила собой многие политические и житейские новости: о ней толковали дома, в метро и на улицах. В библиотеках 11-й номер «Нового мира» рвали из рук. В читальных залах нашлись энтузиасты, сидевшие до закрытия и переписывавшие повесть от руки. <…>
Редакции разрешили допечатать к обычному тиражу — дело неслыханное — 25 тысяч экземпляров. В ближайшие дни после выхода номера заседал многолюдный, с приглашением гостей, как тогда полагалось, Пленум ЦК[2724]. В киосках, расположенных в кулуарах, было продано свыше 2 тысяч экземпляров 11-го номера. Вернувшись с Пленума, Твардовский рассказывал, как заколотилось у него сердце, когда в разных концах зала замелькали голубенькие книжки журнала[2725].
Стремясь ковать железо, пока горячо, Твардовский передает отрывок из «Случая на станции Кречетовка» в «Правду» (23 декабря 1962 года)[2726], ставит этот рассказ вместе с «Матрениным двором» в первый номер журнала за 1963 год, готовит публикацию рассказа «Для пользы дела» в июльском номере, печатает подборку читательских откликов в октябрьском, а в декабре выдвигает «Ивана Денисовича» на соискание Ленинской премии.
Все, как мы видим, необыкновенно прекрасно: С. в обход стандартной процедуры принимают в Союз писателей, повесть дуплетом выпускают в «Советском писателе» и «Роман-газете», «Ленфильм» намеревается ставить «Случай на станции Кречетовка», а театр «Современник» — пьесу «Республика труда», «облегченную» до «Оленя и Шалашовки». И сам С. вроде бы ведет себя как человек, мечтающий, — по словам В. Лакшина, — «„врасти“ в советскую литературу и общественную жизнь»: знакомится не только с А. Ахматовой, что произошло еще до публикации «Ивана Денисовича», но и с самим Хрущевым, с М. Шолоховым, шлет в Вешенскую почтительное письмо автору «Тихого Дона»[2727], просит Д. Шостаковича свести его с Е. Евтушенко[2728]. И кто знает, — продолжает В. Лакшин, — «займи руководство лично к нему более лояльную позицию, не помешай оно получить ему в 1964 году Ленинскую премию, дай напечатать на родине „Раковый корпус“ и „В круге первом“ — и Солженицына мы видели бы сегодня иным»[2729].
Все возможно. Однако жалует царь, но не жалует псарь, и «псари» из ЦК, КГБ и, конечно же, СП с самого начала увидели в недавнем зэке, по меньшей мере, чужака. Это во-первых. А во-вторых, и «царь» от него почти сразу же отступился[2730]: уже 25 апреля 1963 года на заседании Президиума ЦК назвал «Матренин двор» «дрянной книгой» и обвинил С. в том, что он пока-де «не писатель, а едок», мечтающий о кормушке, а «кормушка — Союз писателей»[2731].
И, почуяв слабину, «псари» сорвались: «масляному, — как говорит С., — Кожевникову поручили попробовать, насколько прочно меня защищает трон»[2732] — и еще 2 марта в «Литературной газете» появляется «круглообкатанная», но кусачая статья «Товарищи в борьбе», в конце марта по рассказам С. на пленуме правления СП СССР проходится главный редактор журнала «Дон» М. Соколов, а Н. Сергованцев в апрельском номере «Октября» покушается уже и на высочайше одобренного «Ивана Денисовича».
Какая уж тут Ленинская премия, если и сборник рассказов не дают выпустить книжным изданием!.. Твардовский взбешен и сокрушен, а С., сообщивший как-то А. Ахматовой, что у него «крепкие нервы»[2733], спокоен: «говорит о премии: „Присудят — хорошо. Не присудят — тоже хорошо, но в другом смысле. Я и так, и так в выигрыше“»[2734].
Он уже весь во власти своей миссии, понятой как горделиво одинокое противостояние режиму. И слово одинокое можно выделить, так как С. ни тогда, ни позже действительно не числил себя в каком бы то ни было общем ряду. В резоны «Нового мира» не входил, чужую помощь принимал как само собой разумеющееся, но сам поддерживать других не спешил: и В. Шаламову толком не помог с публикациями