[2735], и письмо в защиту И. Бродского не подписал[2736], и вообще, — как часто утверждают, — сражался только за себя и только за свои книги.
Этот стиль поведения позднее назовут инструментальной этикой, обвинят С. в предельном эгоцентризме и увидят, как прав был К. Паустовский, вскоре после публикации «Ивана Денисовича» заметивший в разговоре с К. Чуковским, что С. — «враг интеллигенции»[2737]. Но это позднее, а все 1960-е годы, вплоть до высылки, эти самые интеллигенты будут видеть в С. своего лидера, ледокол, проламывающий вечную мерзлоту, а «Архипелаг ГУЛАГ», написанный еще в пору Оттепели, и ныне воспринимается как главный обвинительный документ сталинской эпохе.
И не вина разобщенной, как обычно, интеллигенции в том, что сплотившиеся «псари» режима, благословляемые верховной властью, окажутся сильнее. Запускаются слухи о том, что С. «был полицаем, сидел в немецком лагере» и что он вообще «еврей — настоящая фамилия Солженицер»[2738]. Разуверившийся в возможностях Твардовского, С. предлагает свои произведения другим изданиям — и всюду отказ. После статьи «Не обычай дёгтем щи белить, на то сметана» (Литературная газета, 4 ноября 1965 года) и рассказа «Захар-Калита» (Новый мир. 1966. № 1) доступ С. в советскую печать перекрыт окончательно. «Этюды и крохотные рассказы» проникают в эмигрантские «Грани» (1964. № 56). Пока еще без ведома автора, но, — вспоминает писатель, — «в том же октябре с замиранием сердца (и удачно) я отправил „Круг первый“ на Запад[2739]. Стало намного легче. Теперь хоть расстреливайте!»[2740]
И его стали расстреливать — слежка, конфискация архива, поток докладных записок председателя КГБ В. Семичастного и Генерального прокурора Р. Руденко, адресованные в ЦК доносительные отзывы А. Суркова, К. Симонова, других литературных вельмож[2741], и, наконец, первый секретарь ЦК КП Узбекистана Ш. Рашидов (тоже, кстати сказать, романист), опережая всех, шлет на Старую площадь просьбу «определить для Солженицына меру наказания».
Не сразу, совсем не сразу, но эта мера будет найдена: 4 ноября 1969 года С. исключат из Союза писателей, а 13 февраля 1974 года лауреата Нобелевской премии (1970) под конвоем вышлют из Советского Союза. Его бой с коммунистическим режимом перейдет в заочную фазу и одна за другой начнутся его попытки дирижировать, с ленинской крутизной управлять «теченьем мыслей» как в родной стране, так и в эмигрантской среде.
Но об этом, кажется, и так все знают.
Соч.: Собр. соч.: В 30 т. М.: Время, 2007–, т. 1–16, 18–19, 26–29; Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхне-Волжское изд-во, 1995–1997; Россия в обвале. М.: Русский путь, 1998.
Лит.: Кремлевский самосуд: Секретные материалы Политбюро о писателе Солженицыне. М.: Родина, 1994; Слово пробивает себе дорогу: Сб. статей и документов об А. И. Солженицыне. М.: Русский путь, 1998; Лакшин В. Солженицын и колесо истории. М.: Алгоритм, 2008; Солженицынские тетради: Материалы и исследования: В 8 вып. М.: Русский путь, 2012–2021; Солженицын. Мыслитель, историк, художник: Западная критика. 1974–2008. М.: Русский путь, 2010; «Ивану Денисовичу» полвека: Юбилейный сб. М.: Русский путь, 2012; Сараскина Л. Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2018 (Жизнь замечательных людей); Немзер А. Проза Александра Солженицына: Опыт прочтения. М.: Время, 2019.
Солодин Владимир Алексеевич (1930–1997)
С. учился в Тульском, затем в Тамбовском (1947–1949) суворовских училищах и в составе сводного полка суворовцев даже принял участие в Параде Победы на Красной площади 24 июня 1945 года. Сведений о его дальнейшем прохождении службы у нас нет. Известно лишь, что он закончил Московскую академию внешней торговли и аспирантуру МГИМО, а в 1961 году заступил на работу в Главное управление по охране военных и государственных тайн в печати, где за 30 лет прошел путь от рядового цензора до начальника управления по контролю общественно-политической и художественной литературы, то есть главного надсмотрщика над советскими писателями, издателями и журналистами.
По статусу главным был, разумеется, не он, а долголетний (1957–1963, 1966–1986) начальник Главлита П. К. Романов, однако, — процитируем А. Кондратовича, —
работники Главлита рассказывали мне, что Паша (так его заглазно называют) никогда не читал представляемых в его учреждение произведений. Даже тех, по которым он должен выносить решение. Как же он принимает это решение? А очень просто. Спрашивает мнение своих подчиненных и особенно прощупывает, как относятся к этому произведению в ЦК, в отделе культуры, а лучше в агитпропе. Вот и все. И ему ясно, как самому относиться[2742].
Зато С. и сотни подчиненных ему сотрудников по всей стране[2743] читали, перечитывали и еще раз перечитывали, по мере продвижения рукописи к типографскому станку дважды, а то и трижды ставя или не ставя разрешительные штампы (это называлось — литовать) на миллионах экземпляров печатной продукции — от стихотворений и романов до почтовых открыток. Учтено должно было быть все — и соответствие текста все пополнявшимся секретным инструкциям, и поступающие из КГБ сведения о предосудительном поведении того или иного автора, и доносившиеся из ЦК веяния, часто неопределенные и нуждавшиеся еще в разгадывании. Ведь следить надлежало не только за прямым смыслом высказываний, но и за их подтекстом, за тем, что принято было называть неконтролируемыми ассоциациями, а их истолкование — дело мало что творческое, так еще и требующее особой натасканности. «В этом учреждении, — вспоминает Ю. Изюмов, служивший первым заместителем главного редактора „Литературной газеты“, — твердо знали: перебдят — никто слова не скажет, недобдят — жди беды»[2744].
Поэтому от всевидящего глаза цензоров не мог ускользнуть никто — ни фрондеры, действительно норовившие протащить в печать что-либо недозволенное, ни самые верные автоматчики партии, ибо — не сомневались в этом ведомстве — и на старуху бывает проруха[2745]. Так что редкое произведение проходило с лету, а чаще возвращалось в редакцию испещренным карандашными пометами: доработать, урезать, прояснить, исправить.
Понятно, что работников Главлита ненавидели — по преимуществу, разумеется, тайно, ограничиваясь бессильными проклятиями в кулуарах и слезами на кухне. Но кто-то и открыто, как А. Солженицын, требовал отмены предварительной цензуры или, — сошлемся на письмо В. Конецкого IV съезду писателей (1967), — надеялся получить хотя бы «право личной встречи с цензором и право апелляции в высшие цензурные инстанции и в конечном счете к Правительству»[2746]. Однако как бы заморозки ни чередовались с потеплениями, в главном власть не уступала ни пяди.
В одном из позднейших интервью С. вспоминал, что в конце 1968 года Политбюро ЦК будто бы рассматривало проект «Закона о печати», будто бы упразднявший цензуру. И тогда — опять-таки будто бы — М. Суслов напомнил, что от отмены цензуры в Чехословакии до ввода наших танков прошел всего год: «Чьи танки и когда мы будем вводить в Москву?»[2747].
Документальных подтверждений у этой чудесной истории нет, но смысл ее нагляден. Так что и в последние свои десятилетия власть сохраняла за Главлитом полномочия не только идеологического контролера, но и морального арбитра, но и судьи во всем, что касалось поэтики и стилистики, то есть так называемых художественных исканий.
Хотя… Время тем не менее менялось, и С. в соответствии с этими переменами гибко менял — не свой образ мысли, конечно, а свою тактику. Как свидетельствует Л. Гущин, в годы перестройки работавший в «Огоньке»,
образованнейший человек, знаток литературы, он часто советовал нам, каким иезуитским образом можно было преодолеть идеологические рогатки и опубликовать что-то из Мандельштама, Набокова, Алданова, Мережковского…[2748]
Такая гибкость, такой уникальный опыт и такой набор профессиональных качеств не могли быть, разумеется, не востребованы уже новой властью. Поэтому, когда Главлит в 1991 году сначала перевели на хозрасчет, а потом все-таки прикрыли, С. недолгое время поработал редактором на телевидении и — незаменимые у нас все-таки есть — был возвращен к привычным обязанностям на этот раз в Министерстве печати РФ: обеспечивал выгодное государству информационное освещение межнациональных конфликтов на Кавказе и в Закавказье, в 1992 году выступал в роли общественного обвинителя (!) на процессе по делу КПСС, в сентябре-октябре 1993-го держал в узде издания, оппозиционные по отношению к ельцинскому режиму[2749].
А в ноябре С. ушел, наконец, на покой. И сожалеть можно только о том, что ни дневников, ни воспоминаний, ни писем он не оставил или что они, по крайней мере, до сих пор не найдены.
Солоухин Владимир Алексеевич (1924–1997)
Воевать с фашистами С. не случилось. В рассказе «Старичок с интеллигентным лицом» он вспоминает лето 1942 года и комиссию, которая, решая судьбы 18-летних новобранцев, определила его на службу в Кремлевский полк, «в недосягаемости, — как он рассказывает, — от всех тогдашних военных лишений, бед и невзгод, включая тяжелые ранения, плен и смерть…»