Начальные страницы биографии С. годятся в приключенческий роман для младшего школьного возраста.
Родился, если верить словарям, в семье цирковых акробатов, полуполяка-полуэстонца и еврейки. В шестилетнем возрасте пережил блокадную зиму и был вывезен из Ленинграда по Дороге жизни под пулеметным обстрелом с самолетов. На оккупированной Кубани трижды побывал в гестапо, а затем жил в партизанском отряде, которым командовал дядя С. Этот отряд и его командир были расстреляны фашистами на глазах у С., а сам он уцелел лишь потому, что за четверть часа до этого был ранен в голову осколком мины и видел расстрел сквозь застилавшую лицо кровь. Мальчика, которого от смерти уберег сердобольный немецкий врач, каким-то чудом нашел отец, ставший к тому времени командиром корпуса[2762] Войска Польского, и он мало того что взял 8-летнего Виктора «сыном полка», мало того что посылал его в разведку, так еще и поставил снайпером, и уже в 2006 году, явно фраппируя интервьюера, С. с видимым удовольствием вспоминал: мол, «этих немцев я много прихлопнул. Выжидал, то есть садизм во мне еще был, а выдержка, выносливость у меня — до сих пор дай бог! <…> Вот он выглядывает из окопа, каску приподнимет — тюк, и готов»[2763].
Да было ли все это? И в самом ли деле грамоте он еще в оккупации учился по книгам, написанным на старославянском языке? И действительно ли уже в юности стал мастером спорта, а проходя срочную армейскую службу на Новой Земле (1955–1958)[2764], будто бы получил изрядную дозу облучения при испытаниях термоядерной бомбы? И выучился ли он чему-нибудь на философском факультете ЛГУ, куда, судя по документам, точно поступил, но куда, по свидетельству друзей, и дня вроде бы на занятия не ходил?
В биографии С., написанной с его слов, — говорит Т. Соснора (Ердякова), вдова поэта, — «фантазия плотно переплетена с реальностью, самая бредовая история оказывается правдой, а простое и очевидное — святой выдумкой»[2765]. И можно согласиться с Я. Гординым, заметившим, что С. «с самого начала вступил в саркастическую игру со своими будущими биографами и современниками»[2766], убогой анкетной правде предпочел ошеломляющую «тактику жизнетворчества», и в этом смысле его легендированная биография — такое же художественное произведение, как поэмы или романы.
Тут всё кстати. И, чуть позже, алкоголь, который, — по словам Я. Гордина, — «стал одним из фундаментальных элементов той модели существования, которую Витя выстраивал»[2767]. И то, что первые зрелые стихи по мотивам древнерусской истории пошли у С. тогда, когда он действительно работал слесарем-электромонтажником на Невском машиностроительном заводе (1958–1963).
Пролетарская, значит, косточка, и это производило впечатление не только на барышень из питерских ЛИТО. Так что одними из дебютных стали публикации «поэта-слесаря» в «Известиях» (1 мая 1960 года) и в софроновском «Огоньке» (1960. № 52), а «неоднозначного» А. Дымшица, который, — вспоминает С., — служил тогда «в самом реакционном журнале „Октябрь“ „серым кардиналом“»[2768] и вроде бы взялся его опекать, легко было дурачить словами про то, что, дескать, «мое место среди людей, стучащих молотком по зубилу»[2769], и что «я давно мечтал написать о Ленине и сейчас, наконец, набросал две баллады — о перегримированном Ильиче и о маленьком, забытом паровозике на Финляндском вокзале, на котором он перебирался в Россию»[2770].
Стихи в кочетовском «Октябре» (1962. № 9) действительно появились, но, конечно, отнюдь не об Ильиче, так что безобидно халтурная поэма «Электросварщики» осталась единственной за всю жизнь уступкой С. советской конъюнктуре[2771]. В общем-то уже и не очень обязательной, поскольку его стихи к тому времени успели прочесть Н. Заболоцкий и Л. Мартынов, а Б. Слуцкий свел 23-летнего «небывалиста» с Н. Асеевым[2772], и, — рассказывает С., — «этот старый и опытный боец футуризма» еще в октябре 1959 года взялся за дело: «к Новому году он уже выступил по всесоюзному радио»[2773], предварил своими восторгами значимые публикации в еженедельнике «Литература и жизнь» (4 марта 1960 года) и в том самом «Огоньке», написал для С. предисловие к его первой книге «Январский ливень» (1962) и рекомендацию в Союз писателей (1963). Пошли выступления в Ленинграде и Москве, пошли, как это было тогда принято, поездки со стихами в Сибирь, в Хибины, да куда угодно, и похвальный отклик К. Симонова в «Правде» (28 ноября 1962 года) только подтвердил, что все в судьбе С. в полном порядке.
Так, — говорит Н. Королева, — страна узнала «худого, малорослого юношу с профилем Данте и кривоватой улыбкой, говорящего нараспев, читающего стихи в неповторимой манере — медленно и по складам, с выявлением аллитераций и изысканной музыки слова»[2774]. И не только страна, но и Европа — благодаря, прежде всего, Л. Брик «со всем ее громадным международным фейерверком»[2775], которая именно в С. увидела законного наследника Маяковского, Хлебникова и Цветаевой[2776].
Самооценка С., и без того высокая, выросла до небес: «мои книги 63–64 гг., — написал он Л. Брик 18 августа 1964 года, — занимают первое место в нашей современной российской поэзии». Да и как самооценке не вырасти, если в 1965 году на большом поэтическом вечере в Париже он сорвал овации едва ли не более оглушительные, чем выступавшие там же А. Твардовский, Л. Мартынов, Б. Слуцкий, А. Вознесенский и Б. Ахмадулина[2777]. И если его стихи наперебой переводят на европейские языки, а его самого приглашают к себе западные университеты.
Триумфальной эта слава была, впрочем, недолго, уже с 1970-х начиная мало-помалу не то чтобы сходить на нет, но сменяться известностью пусть и устойчивой, однако же только в узких кругах как западных славистов, так и отечественных стихолюбов. Причин здесь много: от становившейся с годами все нагляднее отчужденности С. от литературной среды до все более возраставшей переусложненности его поэтики и его идеолекта. Это так, но главным, пожалуй, явилось то, что в стихах у С., как это ни странно для «фаворита эстрады», почти напрочь отсутствовали ноты протеста, социального критицизма, столь остро востребованного тогдашней публикой и понимаемого ею как «патент на благородство» и гражданскую смелость.
В борьбе за спасение И. Бродского от суда и ссылки С. участия не принимал[2778], зато — единственный, кстати сказать, из питерских поэтов — выступил в поддержку солженицынского письма IV съезду писателей. Однако и тут, — отмечает Вл. Новиков, —
его гневная филиппика (получившая распространение в Самиздате) касалась исключительно цензурных ограничений, вызванных в его личном случае не только и не столько политическими соображениями, сколько неприемлемой для советского официоза новаторской поэтикой и высокой степенью семантической сложности стихов и прозы нестандартного автора[2779].
Это, — по словам Вл. Новикова, — тоже диссидентство, конечно, но особого рода — эстетическое, к пониманию которого массовая читательская аудитория не была готова и на которое власть отвечала не репрессиями, а блокадой. Книги вроде бы выходили: «Триптих» (1965), «Всадники» (1969), «Аист» (1972), «Кристалл» (1977), «Стихотворения» (1977), «Песнь лунная» (1982), «Возвращение к морю» (1989). Но почти все они составлялись почти исключительно как избранное из давно апробированных и залитованных вещей, тогда как, — вспоминает С., — «за эти годы у меня накопилось дома на полках более 30 книг ненапечатанных стихов и 4 романа»[2780].
И вместе с чувством избранничества возникло ощущение изгойства и изгнанничества, частью вынужденного, а частью и добровольного. «Пророк — про рок, про свет — поэт, / Мне — нет судьбы и нет святилищ, / Мне просто в мире места нет. / Не жалуюсь. Уж так случилось», — сказано в стихах. Так, «самый элитарный изгнанник русской литературы», «изгнанник из жизни»[2781], он и прожил все послеоттепельные десятилетия, и о них, наверное, тоже можно будет написать роман, но только уже не авантюрный, а эсхатологический, полный трудов и горестных утрат, освещенный одиночеством и гордыней. Гордыней и одиночеством.
В девяностые, в двухтысячные к С. вернулось триумфальное признание, подтвержденное и потоком книг, вырвавшихся на свободу, и весомыми премиями Аполлона Григорьева (1999), Андрея Белого (2004), иными многими, а когда в 2011 году С. приехал в Москву получать национальную премию «Поэт», весь Большой зал Политехнического музея приветствовал его стоя.
Сроки тем не менее были уже измерены. За книгой с выразительным названием «Больше стихов не будет» (2007) последовала обозначенная столь же выразительно «Последняя пуля» (2010). И ушел он после отпевания в польском католическом храме вот уж истинно как «ничей современник», и прах его развеяли над водами Ладоги.
Соч.: Стихотворения. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018; Проза. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018; Вторая проза. М.: Рипол классик, Пальмира, 2018.