Да вот и с писательством тоже. Начав, — как сказано в Википедии, — литературную деятельность в 1936 году, С. на этой стезе ничем не прославился, пока, уже в 1945-м, ему, в ту пору ответственному секретарю «Комсомольской правды», не попала на глаза пьеса сталинградского собкора А. Шейнина «Далеко от Сталинграда». И он заинтересовался, предложил свою помощь в доведении пьесы до ума и ее продвижении на сцену. А потом, когда А. Лобанов поставил пьесу в театре Ермоловой, как-то так вышло, что и на афишах, и в гонорарной ведомости имя Шейнина исчезло и осталась одна только фамилия С.[2813]
ЦК ВЛКСМ, где разбирался этот инцидент в 1946 году, по сути, взял сторону С., хотя и перевел его из «Комсомольской правды» в ведомственный журнальчик «Комсомольский работник». Но карьера продолжилась, так что С. побывал со временем и ответственным секретарем журнала «Смена», и заместителем главного редактора газеты «Советское искусство». А главное, продолжил поставлять в театры пьесы за своей подписью. И очень успешно — «Обида» («Большая судьба»), «Земляк президента» («Бесноватый галантерейщик») широко пошли по стране, а «Зеленая улица», поставленная во МХАТе, и «Рассвет над Москвой», представленная на сцене Театра имени Моссовета, даже принесли С. по Сталинской премии второй степени в 1949 и 1951 годах.
Так что С. стал богат, знаменит и занялся активной общественной деятельностью. Очень, правда, специфической, нацеленной на истребление космополитов в драматургии и театральной критике. Здесь многие, конечно, тогда усердствовали, но С. и среди них выделялся: всегда пьяный или с похмелья грохотал на собраниях, требовал скорой расправы, кричал, например, в ГИТИСе, — как вспоминает М. Строева, — «Я с омерзением ложу руки на эту кафедру, с которой вам читали лекции презренные космополиты!»
Доставалось от С. в пьяном кураже и своим. Устроил, например, драку с ближайшим сподвижником М. Бубенновым, столь эффектную, что Э. Казакевич описал ее (как говорят, с участием А. Твардовского) в бессмертном сонете:
Суровый Суров не любил евреев,
Где только мог, их всюду обижал.
За что его не уважал Фадеев,
Который тоже их не обожал.
Но вышло так: сей главный из злодеев
Однажды в чем-то где-то не дожал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
За ним вдогонку с вилкой побежал.
Певец «Березы» в жопу драматургу,
Как будто иудею Эренбургу,
Фамильное вонзает серебро.
Но следуя традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Все это расценило партбюро[2814].
И все бы ладно, все бы, может, и дальше сходило С. с рук, но однажды, уже в марте 1954 года, он устроил пьяный дебош и на избирательном участке по выборам в Верховный Совет СССР: разорвал публично бюллетень с кандидатурой Н. А. Булганина, а оторопевших членов избирательной комиссии покрыл площадной бранью.
И этого терпеть было уже нельзя. 28 апреля С. был исключен из Союза писателей[2815], а его дело, по обычаям тех лет, стало разбираться на писательских собраниях. Где и выяснилось, что все свои пьесы он сочинил, скажем так, в соавторстве — и как раз с теми самыми выброшенными из профессии безродными космополитами: «Обиду» и «Зеленую улицу» — с Н. Оттеном, «Бесноватого галантерейщика» и «Рассвет над Москвой» — с Я. Варшавским.
Было ли это плагиатом, то есть воровством? Нет, всякий раз дело, по крайней мере, начиналось с обоюдного согласия, и какими-то деньгами (впрочем, минимальными) С. делился, на что он и напирал, оправдываясь и называя своих соавторов «советчиками», «редакторами», «наставниками» и даже «крестными отцами». Однако специально созданная летом 1954 года писательская комиссия (В. Ажаев, Н. Атаров, Ю. Либединский и другие) оказалась неумолима, заклеймив «отвратительное, крайне вредное явление суровщины» и потребовав сурового наказания тем, кто создал «обстановку попустительства грязным делам А. Сурова, который более восьми лет безнаказанно занимался авантюризмом и уголовным предпринимательством в литературе».
Так вот С. и выбросили из литературы. Наступили, — как свидетельствуют знавшие его люди, — десять лет удручающей нищеты. Одну книжку он, правда, в 1963 году выпустил — «Одного кремня искры: Иртышские были», а потом вроде бы устроился все-таки на работу в Радиокомитет, где писал передовицы для «Рабочей радионедели», но в «Краткую литературную энциклопедию» уже не попал. И заново принят был в Союз писателей уже в 1982 году, когда Московской организацией СП управлял Ф. Кузнецов, и то принят не как «драматург», а как «публицист».
Лит.:Борщаговский А. Пустотелый монолит: Документальный детектив. М.: МИК, 2002.
Суслов Михаил Андреевич (1902–1982)
Биография С. — секретаря ЦК КПСС (1947–1982), члена Политбюро (Президиума) ЦК КПСС (1952–1953, 1955–1982), бессменного депутата Верховного Совета СССР, дважды Героя Социалистического Труда (1962, 1972), покоящегося ныне рядом со Сталиным у Кремлевской стены, — прослежена до мельчайших деталей. По бесчисленным, ну хотя бы, телесериалам знаком каждому и его облик — «человек в футляре» или, если угодно, изможденный государственными заботами, «недоброжелательно-вобленный»[2816] аскет, «Кащей развитого социализма»[2817]: неизменные галоши, долгополое пальто, старомодная шляпа…
А вот с репутацией сложнее. «Догматик, сухарь, но образован», — ссылаясь на мнение И. Эренбурга, встречавшегося с С., говорит А. Гладков[2818], тогда как А. Солженицын, вспоминая о своем единственном (и то «на ногах», как выражаются дипломаты) разговоре с С., допускает вдруг, что перед ним «законсервированный в Политбюро свободолюбец»[2819]. «Масон», — однозначно утверждает И. Шевцов[2820], выведя С. в романе «Набат» под именем Мирона Андреевича Серова, незримо покровительствующего сионистам, тогда как С. Семанов без колебаний относит С. к числу тех, кто, в отличие от «подлинного жидомасона» Ю. Андропова, на самом верху «осторожно» сочувствовал идеям и активистам русского национализма.
Да, войдя в первые послевоенные годы в круг партийных идеологов, С., вне всякого сомнения, деятельно участвовал в разгроме космополитов, пользуясь полным доверием Сталина, который (по ничем, впрочем, не подтвержденному мнению Р. и Ж. Медведевых)[2821] чуть ли не увидел в нем своего возможного преемника на посту Генерального секретаря. И да, начиная с середины 1950-х С. в общественном сознании играл роль и главного партийного теоретика[2822], и вообще «серого кардинала», с санкции которого принимались самые одиозные политические решения. «Никогда, — рассказывает его зять Л. Сумароков, — не „давил“, но, если высказывал какое-то свое мнение, вопрос далее обычно уже не обсуждался. Старались поступать так, как он сказал. Как он сумел поставить и держать себя во всяких ситуациях и обстановке, бог один знает»[2823].
Неясно, правда, в какой степени С. руководствовался соображениями политической (она же карьерная) целесообразности, а в какой личной позицией. И особенно это неясно в том, что относится к сфере культуры, впрямую подведомственной С. на протяжении более чем тридцати лет.
Во всяком случае, в своих статьях и речах, собранных в увесистый трехтомник (М., 1982), он до перехода на личности, то есть до называния конкретных имен и произведений, как правило, не опускался. И его собственные эстетические вкусы гадательны: вроде бы симпатизировал М. Шагинян и В. Катаеву, а с М. Шолоховым состоял в натянутых отношениях[2824]. Что еще? Кино, что считалось частью работы, просматривал по выходным на казенной даче: причем, — сошлемся на воспоминания Л. Сумарокова, —
любил видовые фильмы, хронику. Из художественных фильмов обычно предпочитал отечественные (заграничные, за некоторыми исключениями, например, с Лолитой Торрес или Ришаром, особенно не жаловал). Помню, с удовольствием смотрел «А зори здесь тихие», «Семнадцать мгновений весны». Весело смеялся вместе с внуками, когда смотрел «Бриллиантовую руку» или «Кавказскую пленницу»[2825].
В театрах, если исключить протокольные культпоходы на премьеры с другими членами Политбюро, не бывал, художественные выставки (кроме той, что была в Манеже в декабре 1962 года) не посещал, в музыкальных пристрастиях не замечен. Позировал, правда, однажды И. Глазунову да принял в подарок небольшую картину А. Шилова — вот и все, собственно.
И к личным встречам с писателями, с деятелями культуры склонен не был, хотя, — как упоминает работавший с ним А. Романов, — «подолгу беседовал с К. Фединым и А. Сурковым»[2826], но опять же не как с художниками слова, а как с литературными бюрократами, мало чем в этом смысле отличавшимися от заведующих отделами и секторами ЦК. Единственное известное нам исключение — разговор с В. Гроссманом 23 июля 1962 года после изъятия романа «Жизнь и судьба», но и то не по своему ведь хотению, а по поручению Президиума ЦК.
Для С., которого и цекисты называли «творцом аппаратной политики»[2827], безусловно привычнее был формат совещаний, а еще лучше бумагопроизводства: то есть письма, к нему обращенные, он прочитывал, но отвечать на