Стихи Анны Регат — хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы их. Но разве это умаляет их достоинство? <…> Все ее вещи, собранные Арионом, разные и каждая хороша по-своему[2857].
И вполне возможно, что лирический талант Т. в дальнейшем развернулся бы как должно, однако революция, Гражданская война… Ее муж поэт и пушкинист Г. Маслов отправился воевать к Колчаку в Сибирь и умер там от тифа (1920)[2858], а Т. осела в Поволжье, где летом 1917 года агитировала за правых эсеров на выборах в Учредительное собрание, при красных без особого повода подверглась заключению в концлагерь (с 16 июля по 12 ноября 1919 года), а с осени 1921-го по весну 1922-го работала инспектором в ARA (Американской администрации помощи голодающим).
Понятия «иностранный агент» тогда еще не было, но Т. в марте 1922 года арестовали в Самаре, отправили в Петроград и по приговору, принятому без ее присутствия в закрытом заседании судебной коллегии ГПУ, выслали в Архангельск, откуда она смогла вернуться в родной город только в конце 1927-го. И сразу же — не очень заметно, но плотно — вошла в питерскую литературную жизнь: выпустила сборники рассказов «Зимний берег» (1929, 1931) и «Ревизоры» (1935), книги детских стихов «Поясок» (1929), «Венчики-бубенчики» (1930), занималась очеркистикой, переводами якутского и долганского фольклора, побывала среди участников группы «Перевал» (1929–1932) и была принята в Союз советских писателей (1934), опубликовала повести «Желанная страна» в «Красной нови» (1934, № 10) и «Праздник жизни» в «Литературном современнике» (1937).
А в марте 1938-го ее вновь арестовали — на этот раз чтобы добыть компромат против руководителя Ленинградской писательской организации Н. Тихонова, вокруг которого, по версии следствия, «примерно с 1931 года группировались антисоветски настроенные писатели: Заболоцкий Н. А., Корнилов Б. П., Добычин Л. И., О. Мандельштам, Целсон, Колбасьев С. А., Эрлих В. И., Дмитроченко И. Т., Калитин П.»[2859].
Масштабный, как замышлялось, процесс то ли развалился, то ли был отменен вышестоящими инстанциями, так что Н. Тихонов остался на свободе и в январе следующего года даже награжден орденом Ленина, Б. Лившица, проходившего по тому же делу, расстреляли, Н. Заболоцкий, в том числе и на основании показаний, вырванных у Т., получил 5 лет лагерей, а сама Т., приговоренная к 10 годам ИТЛ, этапирована на Колыму.
И там, что называется, от звонка до звонка. Причем ее, уже и отправленную в 1948 году на вечное поселение сначала в Магадан, затем в Бийск, в 1951 году арестовывают снова и снова требуют показаний, в частности, против Н. Заболоцкого. Но опыт каторжницы — это опыт каторжницы, так что Т. отказывается не только сотрудничать со следствием, но и от показаний, которые дала в 1938 году. Итог — еще три года спецпоселения в Северном Казахстане, откуда ее освобождают лишь в сентябре 1954-го.
Властям бы повиниться перед незаконно репрессированными. Но нет же, Т. вплоть до реабилитации в 1956 году проживание в Москве и Ленинграде запрещено. Поэтому она уезжает к дочери в Саратов, и слава Богу, — рассказывает В. Огрызко, — что
все хлопоты о Тагер взвалила на себя семья Корнея Чуковского. Они прислали Елене Михайловне в Саратов и деньги, и какие-то вещи[2860], а главное — предложили работу. Корней Иванович, схоронивший перед этим свою жену, позвал Тагер к себе на дачу в подмосковное Переделкино, чтобы совместными усилиями выверить для печати новую книгу воспоминаний о Репине. И весь месяц, пока Тагер жила в Переделкино, Чуковский продолжал звонить в прокуратуру, добиваясь для Елены Михайловны полной реабилитации[2861].
В конечном (и лишь в конечном) счете справедливость вроде бы (и только вроде бы) восторжествовала. Правда, — 13 марта 1956 года сказала Т. в письме Л. Шапориной, — «умерщвленных товарищей не вернешь, но я счастлива, что дожила до отмены клеветы, тяготевшей над их памятью. Знаете, как называют нашу эпоху? Поздний реабилитанс»[2862].
Да и дела самой Т. пошли — опять-таки вроде бы — на лад: она была восстановлена в Союзе писателей, смогла наконец, пусть и на птичьих правах, без жилья, вернуться в Ленинград, переиздала в обновленном составе книгу «Зимний день» (1957), опубликовала в Ученых записках Тартуского университета (1961, вып. 104) короткий мемуарный очерк «Блок в 1915 г.»[2863]. Но новым сочинениям ходу не было, и отношения с писательской организацией с самого начала не сложились. В. Панова, известная в общем-то своим добронравием, даже заявила на одном из собраний: «Хватит с нас возни с этими реабилитированными»[2864] — и Т. ответила самым, пожалуй, известным своим стихотворением: «Ну, правильно! Хватит с вас этой возни, / Да хватит и с нас, терпеливых, / И ваших плакатов крикливой мазни, / И книжек типически лживых. <…> Задача для вас оказалась легка: / Дождавшись условного знака, / Добить Мандельштама, предать Пильняка / И слопать живьем Пастернака. / Но вам, подписавшим кровавый контракт, / В веках не дано отразиться, / А мы уцелели. Мы живы. Мы факт. / И с нами придется возиться»[2865].
Стихи Т., не принимая в расчет ее трагическую биографию, по одной лишь эстетической шкале оценивать трудно. Известно, что А. Ахматова не только ходатайствовала за Т. в процессе реабилитации, но и, — по свидетельству Д. Максимова, — плакала над ее стихами[2866], а на титульной странице своего томика в «Библиотеке советской поэзии» оставила надпись: «Елене Тагер, чьим стихам я предрекаю долгую и славную жизнь»[2867].
Увы, пророчество не сбылось. При жизни ни одно из лагерных и послелагерных стихотворений Т. напечатано не было. Так что она увидела только домодельный сборник «Сквозь пурги…», на машинке отпечатанный Б. Тайгиным в количестве восьми экземпляров.
И из жизни, — как рассказывает Л. Шапорина, — Т. ушла 11 июля 1964 года «в полном одиночестве». Через два дня, 14 июля, вскрыли дверь ее квартиры. Похороны состоялись 15 июля, и «провожали гроб главным образом „колымчане“, друзья с Колымы, и некоторые старые друзья, вроде меня». Только
Корней Иванович Чуковский прислал в Союз писателей Прокофьеву следующую телеграмму: «Скорблю о преждевременной смерти Елены Михайловны Тагер. Живой укоризной встает перед нами обаятельный образ этой талантливой и благородной страдалицы»[2868].
Соч.: Десятилетняя зима. М.: Возвращение, 1994.
Тайгин (Павлинов) Борис Иванович (1928–2008)
По образованию и профессии Т. — тогда еще, конечно, Павлинов — был паровозным машинистом, но с 1946 года смыслом его жизни стал отнюдь не железнодорожный транспорт, а подпольная артель «Золотая собака», где записывали для продажи так называемую музыку на ребрах.
Естественно, что 5 ноября 1950 года его с подельниками взяли, — как сказано в обвинительном заключении, — за «изготовление и распространение граммофонных пластинок на рентген-пленке с записями белоэмигрантского репертуара, а также сочинение и исполнение песен, с записью их на пластинки, хулиганско-воровского репертуара в виде блатных песенок»[2869]. Ему бы испугаться и раскаяться, но на суде он будто бы заявил: «Я фокстрот танцевал и фокстрот танцевать буду!»[2870], так что, выйдя в 1953-м по амнистии на свободу, свой бизнес продолжил — вплоть до конца 1950-х, пока случайно не попал в ЛИТО «Нарвская застава», и, — вспоминает Т., — «все мои другие интересы — собирание коллекций, фотографирование, звукозапись на ленту магнитофона понравившейся музыки — отошли на второй план»[2871].
Стихи и песенки он, собственно, начал писать еще в лагере и, ободренный новыми друзьями, напечатался в двух номерах самиздатского альманаха «Призма» (1961, 1962) — еще под псевдонимом Всеволод Бульварный, а приняв в память о сибирской отсидке фамилию Тайгин и тем самым, — говорит Г. Горбовский, — «как бы совершив поэтический постриг»[2872], даже выпустил, почему-то в Стокгольме, свою первую книжку «Асфальтовые джунгли» (1964).
Однако — случай редчайший! — чужие стихи он любил больше своих, вполне симпатичных, но не более того, поэтому и в историю вошел не как поэт, а как издатель. То есть сначала на трофейном Rheinmetall, а потом на импортной Kolibri стал перепечатывать особо понравившиеся стихи особо понравившихся ему авторов и книжечки эти переплетать, так что выглядели они почти как настоящие. Были в их числе избранные произведения Н. Гумилева, И. Северянина, М. Цветаевой, О. Мандельштама, но преимущественный интерес Т. клонился к стихам еще отнюдь тогда не статусных К. Кузьминского, Г. Горбовского, Г. Алексеева, И. Бродского, Я. Гордина, Д. Бобышева, так что в итоге сложилась библиотечка питерского (и отчасти московского) андеграунда в полторы сотни изящных томиков. Объемом каждый в 10–40 страничек, и каждый тиражом не более 10 копий, на каждом порядковый номер и обозначение издательства: Бэ-Та, то есть Борис Тайгин.
И возникает вопрос: зачем, работая светотехником на Ленфильме, киномехаником в Доме кино (1954–1976), вагоновожатым грузовых трамваев (1976–1988), Т. ночи напролет просиживал за пишущей машинкой и самодельным переплетным станком? Для продажи этих книжек? Так тиражи, напомним, микроскопические, их даже в самиздат не запустишь. Конечно, рассказывают, что Н. Рубцов был принят в Литинститут по предъявлении своей первой, именно «тайгинской», книжечки «Волны и скалы» (1962). И, конечно, Г. Горбовский, уже в постперестроечные годы составляя собрание своих сочинений, ориентировался не столько на собственный архив, сколько на продукцию Бэ-Та, где вышли, по разным подсчетам, то ли более тридцати, то ли чуть ли не более ста его сборничков.