[2927]. И К. Федин согласен: «У Тихонова изумительные стихи. <…> Пастернак, Маяковский уже позади. Он теперь один на поле, веселый и крепкий»[2928]. И И. Соколов-Микитов подтверждает: «Тихонов стоит тысячи Пастернаков и Мандельштамов»[2929]. И Горький согласен: «Тихонов для меня уже и теперь выше Есениных всех сортов»[2930]. Да вот и Б. Пастернак в письме Т. признается: «Вы поэт моего мира и понимания, лучше не скажешь и нечего прибавить»[2931].
Все будто сговорились, хотя… В. Маяковский, С. Есенин, А. Ахматова, О. Мандельштам этих восторгов, кажется, не разделяют. Однако В. Каверин, В. Шкловский, Л. Гинзбург, другие строгие ценители отзываются о Т. исключительно комплиментарно, а Ю. Тынянов посвящает его балладам отдельную главу в знаменитой статье «Промежуток» (1924)… И этого достаточно, чтобы за Т. закрепилась слава, может быть, первого по своему происхождению советского поэта, чьи стихи пусть и не славят революцию так оголтело, как у рапповцев и «комсомолят», но обогащают пресноватый социалистический канон привлекательными романтическими нотами.
Он, если вспомнить слово, любимое Луначарским и Троцким, образцовый попутчик. То есть в партию не вступает, литературных боев сторонится, лишнего никогда не говорит, но к власти всегда лоялен и ее правоту поддерживает без колебаний. Неудивительно, что в 1930-е годы, когда самых «неистовых ревнителей» приструнили, эта позиция пришлась как нельзя более кстати — на Первом съезде советских писателей Т. не только поручают сделать содоклад о ленинградской поэзии, но и огласить в день открытия состав почетного президиума во главе со Сталиным. «Жить он будет, но петь — никогда», — прислушиваясь к тому, как торжественно в этих речах вибрирует голос Т., вздохнул В. Шкловский[2932].
И действительно, стихи, стоящие любви и включения в антологии, в новых книгах Т. встречаются все реже, патетика заглушает природный лиризм, а «фирменная» романтичность кажется уже казенной. Зато его, — как заметила Н. Громова, — «номенклатурная звезда»[2933] восходит все круче, и в дни Большого Террора, когда арестовывают подряд всех секретарей Ленинградской писательской организации, именно Т. назначают ее председателем.
Органы, впрочем, тоже не дремлют и, судя по опубликованным ныне протоколам допросов, именно его же втайне определяют на роль вождя некоего глобального антисоветского заговора. И более того — когда в июле 1938 года готовились списки писателей к награждению орденами, Т. был отмечен Берией среди тех, на кого «в распоряжении НКВД имеются компрометирующие документы в той или иной степени…»[2934].
Сталин, а он и только он решал, «кому быть живым и хвалимым», мог бы прислушаться. Так ведь нет же, Т. не тронули — и в январе 1939 года он получил орден Ленина, потом три Сталинские премии, и все первой степени (1942, 1949, 1952)[2935], два с половиной года руководил Союзом писателей СССР (февраль 1944 — август 1946)[2936], стал (с 1946 года и до конца дней) депутатом Верховного Совета СССР, а в 1949 году был назначен председателем Советского комитета защиты мира.
И лучше этого поста в советской иерархии не было ничего. Теперь уже можно было пожизненно восседать в президиумах, странствовать по миру в комфортной роли особо важной персоны или, — как ядовито откликнулся В. Кирпотин, — «свадебного генерала»[2937], общаться с президентами и такими же, как он, «борцами за мир во всем мире»…
А в кляузные, мелкотравчатые писательские дела больше не входить. Он и не входил — за исключением случаев особой значимости. И мы помним, что именно Т. председательствовал 27 октября 1958 года на заседании, где Пастернака, друга его молодости, исключали из Союза писателей. И что он, возглавляя Комитет по Ленинским премиям, мог бы в апреле 1964 года проголосовать за кандидатуру А. Солженицына и тем самым, — говорит А. Твардовский, —
увенчать свою пустопорожнюю старость поступком, который окрасил бы всю его литературную и гражданскую жизнь самым выгодным образом, но этот «седой беспартийный гусь» предпочел другое — поделом ему презрение, в лучшем случае — забвение[2938].
И, наверное, всё — включая подписи под коллективными заявлениями против А. Синявского и Ю. Даниэля (1966), А. Сахарова и А. Солженицына (1973) — могли бы искупить новые книги, и они издавались во множестве (библиографы насчитывают 162 книги, выходившие свыше 400 раз на 50 языках народов мира), но кто же их теперь помнит, даже прозаический сборник «Шесть колонн», в 1970 году удостоенный Ленинской премии?
И значит ли что-нибудь теперь, что именно Т., и без того осыпанный всевозможными государственными почестями, стал первым среди писателей Героем Социалистического Труда (1966)?
Все равно в читательской памяти если что и осталось, то «Баллада о гвоздях», лучшие стихи из «Орды», «Браги», может быть, из «Поисков героя» (1927) и «Стихов о Кахетии» (1935), написанных тогда, когда Т. не обменял еще свой самородный талант на статус литературного вельможи.
Соч.: Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1981 (Библиотека поэта. Большая серия); Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1985–1986; Перекресток утопий: Стихотворения, эссе. 1916–1929. М.: Новый ключ, 2002; Из могилы стола. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 2005.
Лит.:Шошин В. Поэт романтического подвига: Очерк творчества Н. С. Тихонова. Л.: Сов. писатель, 1976.
Торопыгин Владимир Васильевич (1928–1980)
Его сейчас мало кто помнит. И зря, думается, так как Т. являет собою типический пример того, что в годы Оттепели можно было, во-первых, обрести респектабельный писательский статус даже при весьма умеренном таланте[2939], а во-вторых, что, даже и при вполне успешной литературной карьере, можно было сохранить репутацию человека сердечного, компанейского, доброжелательного или, во всяком случае, незлобивого.
Дебютировал он еще школьником — стихами в «Пионерской правде» (1945), а через год после окончания Ленинградского университета (1951) выпустил первую книгу «День открытых дверей» (1952). Стихи там обыкновенные, как у всех тогда молодых поэтов, — немножко лирики, а так все больше о Ленине, героях-краснодонцах и комсомольских стройках. Но было в книжке и стихотворение запомнившееся — о том, что в жизнь вступает «четвертое поколение» советских людей, которому дают уроки и «бывалые люди гражданской войны», и «счастливые люди тридцатых годов».
Вот это-то словосочетание «четвертое поколение» — и со ссылкой на авторство Т., и безо всякой ссылки — на десять лет прижилось в печати, нехотя уступив место только пресловутым «шестидесятникам». А сам Т. продолжил печататься — прежде всего, как певец гражданственности в стихах и публицистике, а затем вдобавок еще и как прозаик. Развивалась и карьера — служа поначалу в молодежной газете «Смена», он рано вступил в КПСС (1954), спустя некоторый срок перешел в журнал «Костер» заместителем главного редактора, с тем чтобы в 1962 году стать уже и главным.
Не Бог весть, конечно, какой журнал, всего лишь пионерский, но все-таки именно здесь и именно при Т. печатал свои стихи для детей Иосиф Бродский — как до ссылки (1962. № 11)[2940], так и после нее (1966. № 1, 10, 12). Вряд ли по приглашению главного редактора, но уж точно с его согласия. А в декабре 1963 года Т. проявил уже и собственную инициативу: «На заседании партбюро Союза писателей, — рассказывает Лев Лосев, —
ему поручили быть общественным обвинителем на процессе Бродского. И вот что он сделал. Тут же после партбюро спустился в буфет и нарочито прилюдно нахлестался коньяку до безобразия — с криками, битьем посуды, опрокидыванием мебели. И на следующий день явился, опухший, в ресторан спозаранку и все безобразия повторил, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: у Торопыгина запой, выпускать в суд его нельзя. Это был бунт маленького человека в советском варианте, но все равно бунт, даже, пожалуй, подвиг[2941].
К этому бунту власть отнеслась, впрочем, снисходительно, и спустя еще несколько лет Т. сменил Нину Косареву на посту главного редактора журнала „Аврора“ — посту уже вполне номенклатурном, дающем, — говорит Илья Бояшов, — право „общаться с властью, часто бывать в Москве“, „заседать в президиумах, принимать участие в многочисленных конференциях, чувствовать себя нужным поэтам, писателям, критикам, художникам, да и просто людям, нуждающимся в его поддержке“. Тем более что, — продолжим цитировать И. Бояшова, —
редакторство в журнале такого уровня приносило и существенную материальную выгоду. Зарплата главного редактора составляла огромные по тем временам для советского человека деньги: четыреста пятьдесят рублей! — и была сопоставима с зарплатой директора крупного предприятия или Секретаря Обкома[2942].
Тут, казалось бы, и жить, выпуская номер за номером и одну свою собственную книжку за другой. Однако случилась катастрофа, а именно как катастрофу и, более того, как преступление Ленинградский обком расценил публикацию в „Авроре“ (1976. № 10) стихотворения Нины Королевой „Оттаяла или очнулась…“. Вернее, даже не всего стихотворения, а его концовки: