И имя Х., конечно, тоже осталось — в подстрочных примечаниях к роману А. Бека.
Холин Игорь Сергеевич (1920–1998)
Буйной фантазией Х. наделен вроде бы не был. «Пишу, что вижу», — то ли жаловался он, то ли гордился. Зато в рассказах о начале своего жизненного пути вольничал, как хотел, а возможно и сам не знал всего, так что, перебирая не стыкующиеся друг с другом версии его происхождения, Е. Лобков отмечает: «Биография Игоря Холина мифологична, где и как прошли детство, отрочество и юность — неизвестно»[3037].
Достоверно мы знаем лишь то, что, исколесив беспризорником всю страну, начало войны он встретил курсантом Гомельского пехотного училища. Получать знания тогда было некогда, так что Х. в должности помкомвзвода отправился на фронт, уже там получил младшее офицерское звание, в пехоте дошел до Праги, а войну закончил только в 1946-м в Ровенской области, где его дивизия вела бои с Украинской повстанческой армией.
Путь, словом, славный, напоминанием о чем стали два ранения и орден Красной Звезды, к которому уже к 40-летию Победы прибавился орден Отечественной войны 1-й степени. Однако, уволившись из армии капитаном, на гражданке Х. попал в скверную историю: избил то ли солдата, то ли пьяного сослуживца и два года отсидел на зоне близ поселка Долгопрудного, к северу от Москвы. Там, благодаря тому что среди начальства оказался его недавний однополчанин, попал в так называемую самоохрану и во время дежурств на вышке от нечего делать стал сочинять стихи — пока еще, — как он вспоминает, — стилизованные то под фольклор, то под М. Исаковского.
А дальше истинно святочная история. Самоохранникам разрешали выходить из лагеря, и однажды Х. пришел в соседнюю деревенскую библиотеку и попросил книгу Блока. Изумленная библиотекарша, которой оказалась Ольга Ананьевна Потапова, пригласила его к себе домой, где и познакомила с мужем — Евгением Леонидовичем Кропивницким.
Начались разговоры, каких Х. сроду ни с кем не вел, пошло чтение книг, о которых он не подозревал. И это добро Х. — «самоучка (2 класса образования)»[3038] — будет помнить всегда: «Я обязан Кропивницкому всем. Когда я пришел к нему впервые, я не знал ничего. Всякое отсутствие культуры. Он рассказывал мне о поэтах, о художниках. Читал стихи, водил на выставки»[3039].
И, что тоже станет судьбоносным, об этой встрече Кропивницкий написал своему ученику Г. Сапгиру, который тогда служил в армии срочную.
Когда я вернулся в Москву, — рассказывает Г. Сапгир, — Холин уже вышел из лагеря и — мы подружились мгновенно. Вскоре уже ходили по осенней Москве, по бульварам, засыпанным розовой листвой (тогда все ходили), и говорили, говорили, говорили. Мы решали насущный для нас вопрос: каким должно быть современное искусство. То, что было вокруг и в прошлом, нас не устраивало, кроме некоторых личностей вроде Катулла и нашего Учителя. Современное официальное искусство сплошь было фальшивым и несовременным. А кругом была жизнь, которая вопила, чтобы ее изобразили. Это толкало на радикальные действия. Мы сочиняли и искали других, похожих на нас. Они искали нас тоже. Постепенно мы находили друг друга[3040].
Так возникло то, что позднее назовут «Лианозовской группой». И стихи у Х., начиная с 1952 года, пошли уже не под кого-либо, а свои. Такие, например: «Вот сосед мой, / Как собака: / Слово скажешь — / Лезет в драку. / Проживаю я в бараке, / Он — в сарае у барака». Или вот: «Это было дело в мае, / во втором бараке Рая / удавилася в сарае. / Почему? Никто не знает… / Да, на свете все бывает». Или еще: «Сегодня суббота, сегодня зарплата, / сегодня напьются в бараках ребята».
Вряд ли возможно утверждать, что именно Х. открыл для русской поэзии мир социального и нравственного дна. Барачные стихи писал и его учитель. Однако именно Х. до nec plus ultra довел этот отстраненный, будто бы равнодушный взгляд в упор на то, от чего хочется отвести глаза. И самого себя тоже не пощадил: «Вы не знаете Холина / И не советую знать / Это такая сука / Это такая блядь / Голова — / Пустой котелок / Стихи — / Рвотный порошок / Вместо ног / Ходули / В задницу ему воткнули».
Помню, — говорит Х., — однажды читал я где-то стихи. Одна (во время чтения) женщина воскликнула: «Мне кажется, что на меня (имея в виду мои стихи) выливают помои». Вот высшая похвала «барачному поэту». Чувство низменного существования людей должно быть передано с такой силой, чтобы (если описывается драка) человеку (читателю) казалось, что его самого избивают. Чтобы стихи пахли: клопами, помойкой, обоями, кухней, лестничными клетками, говном, мочой — всем, что окружает простых граждан, живущих в бараках, в общественных квартирах. <…> Надо чтобы взгляд был несколько со стороны, и не зло[3041].
Шансов на публикацию у такой, извините за выражение, лирики не было. Хотя нельзя сказать, что Х. не пытался — и писать что-либо «более правильное», и пробиться в печать, и даже вступить в Союз писателей. Но это было уже позже, после того как Г. Сапгир пристроил друга к конвейерному производству стихов для детей, и в интервале между 1961 и 1976 годами у него в издательствах «Детский мир», позже — «Малыш» вышло более тридцати книжек с выразительными названиями типа «Как непослушная хрюшка едва не сгорела», «О Лентяе Лентяеве», «Чудесный теремок» или «Я тоже к звездам полечу».
Чем, казалось бы, не промысел? Но то, что склонного к игре Г. Сапгира развлекало, Х. явно тяготило. В 1950-е он предпочитал работать официантом (например, в шикарном «Метрополе»), потом фарцевать, с годами, по наводке художника М. Гробмана, стал приторговывать арт-объектами и антиквариатом, а признание получал, читая стихи в компаниях таких же, как он сам, нонконформистов. Пришла и нежданная слава — как вчерашний уголовник, превратившийся в никчемного графомана, Х. дважды оказался персонажем фельетонов в «Известиях» (2 сентября 1960-го и 10 июня 1961-го), где сказано недвусмысленно: «Сознательно лишив себя того, что делает человека человеком — труда, он слоняется возле жизни, брюзжит, изливая желчь в своих плохо срифмованных упражнениях».
А время между тем ползло. В публичные интеллектуалы Х. так и не вышел, прямой антисоветчины сторонился и воспринимался скорее как колоритная фигура андеграундной жизни, появляясь — артистичный же от природы! — в салонах и подвалах то в кирзовых сапогах и ватничке, то, — вспоминает художник В. Воробьев, — «английским лордом»: «модный реглан „шоко“, клетчатая шляпа, роговые очки и дождевой зонт с резной ручкой»[3042].
Что же до стихов, то они в семидесятые годы писались все реже. Х. переключился на громоздкие поэмы, а затем и на прозу. У нее есть свои поклонники, поэтому после перестройки прозаические коллажи Х. появлялись в России в журналах «Соло» (1993. № 10), «Знамя» (1995. № 10), «Новое литературное обозрение» (1998. № 6; 1999. № 2) и даже выходили отдельными книгами. Однако, — констатирует В. Воробьев, — «великий поэт, отлично звучавший в поэзии, в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле»[3043].
Так что проза Х., будем говорить честно, для гурманов и узких специалистов, а стихи, в особенности ранние, для всех, и мало что из андеграундной кладовой так повлияло на позднейшее развитие русской поэзии, как его преднамеренно бедные, лишенные всяких архитектурных излишеств и эмоционально будто бы обескровленные строки.
Которые, — как часто говорят, — «кажутся написанными не на бумаге, а, допустим, на заборе. Или на плакате типа „Не проходите мимо“. Или на обшарпанной стене барачного коридора».
Соч.: Избранное: Стихи, поэмы. М.: Новое лит. обозрение, 1999; Избранная проза. М.: Новое лит. обозрение, 2000; Поэмы. М.: РИК Русанова, 2005; Кошки мышки: Роман. Вологда, 2015; С минусом единица. Вологда, 2020.
Лит.:Кулаков В. Поэзия как факт. М.: Новое лит. обозрение, 1999; Гробман М. Левиафан: Дневники 1963–1971 годов. М.: Новое лит. обозрение, 2002; Конаков А. Песня о Холине // Colta, 17 июня 2014 года.
Храпченко (Храпченков)[3044] Михаил Борисович (1904–1986)
«Когда, — напоминает О. Проскурин[3045], — в 1993 году под грифом Академии наук была переиздана монография „Николай Гоголь: литературный путь, величие писателя“, только что созданный журнал „Новое литературное обозрение“ на этот монументальный труд покойного к тому времени Х. откликнулся вместо рецензии всего одной фразой: „Нет слов!“»
Интеллектуальное хулиганство, конечно. Но и вызов, на который можно попытаться ответить рассказом о судьбе этого ныне полузабытого, а некогда самого титулованного, самого чиновного из всех советских литературоведов.
Начиналась она романтически: уже в 14-летнем возрасте Х., испытывая, — как сказано в его автобиографии, — «чуть ли не гонения со стороны крестьян», организовал в родной деревне ячейку коммунистического союза молодежи, а став первокурсником Смоленского университета, даже выходил из комсомола в знак протеста против нэпа, сочтя его «изменой делу рабочего класса»[3046].
Мог бы, наверное, пострадать, но обошлось, так что Х. закончил и университет (1924), и аспирантуру Института литературы РАНИОН (1929), еще аспирантом дебютировал в журнале «На литературном посту» теоретическими статьями «К проблеме стиля», «О смене стилей» (1927), а главное — в 1928 году вступил в ВКП(б).
Коммунисты-филологи были тогда еще наперечет, поэтому карьера пошла ровно, в конечном счете выведя Х. к должности заместителя д