иректора, а чуть позже и. о. директора ИКПЛ, то есть Института красной профессуры литературы (1936–1938). И хотя в бурных баталиях тех лет Х. предусмотрительно почти не участвовал, о текущем художественном процессе не высказывался, членом Союза писателей он однако же стал (1934), присматривал за академической серией «Литературное наследство» в качестве заместителя главного редактора (1934–1939), выпустил книгу «Н. В. Гоголь» (1936), написал вступительную статью к гоголевскому же 6-томнику (1937).
Историками литературы эти бесцветные труды замечены не были, зато и начальством не осуждены, так что по избранной стезе, в меру сил приноравливая классику к нормативным требованиям сталинской идеологии, ему и дальше бы двигаться. Но партии виднее, и в мае 1938-го Х. был назначен заместителем председателя, а спустя полтора года председателем Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, на без малого десять (да еще каких!) лет оказавшись для себя неожиданно первым в нашей истории министром культуры.
А здесь, конечно, и ответственность иная, и задачи совсем другие: либо все живое, не рассуждая, давить и не пущать, либо — и Х. выбрал именно эту стратегию — пытаться так подчинять интересы деятелей культуры интересам власти, чтобы и волки чувствовали себя сытыми, и овцы оставались целыми, — по крайней мере, относительно. Не запачкаться в то время и в той роли было, разумеется, все равно невозможно, но и то, однако же, помнится, что Х., человек по своей натуре миролюбивый и склонный к компромиссам, сам с особо злобными инициативами не высовывался, помогал, случалось, и Б. Пастернаку, и Д. Шостаковичу, и С. Коненкову, иным многим, хотя, понятное дело, служил верно, стремясь угадывать не только смену правительственного курса, но и капризы прихотливого сталинского вкуса.
Получалось по-всякому. Ну кто, в самом деле, мог ожидать, что в 1940 году вождю не понравится невинная «Метель» Л. Леонова, а патетическая опера В. Мурадели «Великая дружба» в 1948 году приведет его в бешенство? Но ведь случилось же, и Х., которого Сталин, по легенде, запросто называл «свинопасом», а то и вовсе «говном», в первый раз отделался предупреждением, что «при повторении подобных ошибок он будет смещен с должности»[3047], а на второй раз должность все-таки потерял — «как не обеспечивший правильного руководства»[3048].
Тут-то давние занятия Гоголем его и выручили. Отсидев несколько месяцев без работы, когда в семье, — как рассказывают, — не расставались с приготовленным «на всякий случай» чемоданчиком, Х. мягко спланировал в Институт мировой литературы, воспринимаясь и новыми коллегами, и кураторами из ЦК как сановник — пусть отставной, но все же сановник, чей ресурс отнюдь не исчерпан. Поэтому и карьера опять пошла — сначала с оглядкою, без спешки, а после смерти Сталина все ускоряясь и ускоряясь: защитил докторскую диссертацию в 1953 году, был на всю оставшуюся жизнь избран членом правления Союза писателей СССР (1954), побывал — по совместительству — даже на оказавшемся вдруг вакантным посту главного редактора журнала «Октябрь» (1954–1957), стал членом-корреспондентом (1958), академиком (1966), заместителем академика-секретаря (1957–1963), исполняющим обязанности (1963–1967) и наконец с 1967 года полноправным академиком-секретарем Академии наук по Отделению литературы и языка.
Роль главноначальствующего в советской филологии пришлась Х, что называется, впору: он, как и в 1930–1940-е, по-прежнему «политических колебаний и уклонов от генеральной линии партии не имел»[3049], в излишней самостоятельности замечен не был, хотя и борозды, сколько возможно, не портил. «Тусклый чинуша», конечно, — как отозвался о нем К. Чуковский[3050], — но все ж таки не из худших. Тем более что, прирожденный дипломат, Х. умел и со статусными учеными ладить, и с властями говорить на их языке. Например, — по его собственным воспоминаниям, — перед докладом министра обороны Р. Малиновского на Президиуме ЦК просветил маршала относительно возможностей применения семиотики в военном деле и тем самым будто бы спас ее от печальной участи генетики или какой другой буржуазной науки[3051]. Или вот еще: настоял на том, чтобы 30-томное собрание сочинений Достоевского (1972–1990) вышло без купюр.
Теми, кто был в курсе интриг в академическом поднебесье, эта дипломатическая искусность Х. ценилась, как ценилась и его природная незлобивость. Поэтому, должно быть, Д. Лихачев отзывался о Х. вполне приязненно, а неукротимый обычно Ю. Оксман еще в 1963 году поддержал выдвижение книги «Лев Толстой как художник» на соискание Ленинской премии. Что же до подавляющего большинства тогдашних молодых историков и теоретиков литературы, то они запомнили совсем другое: что, — говорит О. Проскурин, —
без подобострастных ссылок на труды М. Б. Храпченко не обходилась в те годы ни одна идейно выдержанная литературоведческая работа: ссылки на него были так же бесчисленны, бессмысленны и обязательны, как упоминание трудов тов. Деррида в сочинениях американских университетских карьеристов 80-х — 90-х[3052].
Трудно сказать, насколько высоко оценивал Х. свой исследовательский потенциал и каким вкладом в науку считал изобретенный им историко-функциональный метод. Важнее, что его увесистые труды издавались и переиздавались едва не ежегодно, были переведены на языки всех стран социалистического содружества[3053], а сам он возглавлял Международную ассоциацию преподавателей русского языка и литературы (1970–1986), входил во все мыслимые и немыслимые редколлегии, редсоветы, оказываясь по должности специалистом и по русской классике, и по зарубежной, и по наследию А. Луначарского, С. Есенина, И. Сельвинского — да кого угодно.
Удивительно ли, что ордена, медали, почетные звания, Ленинская (1974) и Государственная (1980) премии сыпались на Х. как из рога изобилия и что он единственный из всех литературоведов стал Героем Социалистического Труда (1984). Даже и похоронен был со всеми почестями, подобающими государственному деятелю, на Новодевичьем кладбище.
А вопрос, обращается ли кто-нибудь сейчас к его трудам, наверное, лучше оставить открытым. Может быть, здесь и в самом деле не надо слов?
Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1980–1982[3054]; Горизонты художественного образа. М.: Худож. лит., 1982, 1986; Познание литературы и искусства: теория пути современного развития. М.: Наука, 1987; Николай Гоголь: литературный путь, величие писателя. М.: Современник, 1984; То же. М.: Наука, 1993.
Лит.: Михаил Борисович Храпченко. М.: Наука, 1983; Литература. Язык. Культура: К 80-летию со дня рождения академика М. Б. Храпченко. М.: Наука, 1986; Балашов Н., Караулов Ю. Путь русского филолога в ХX веке: К 100-летию со дня рождения академика М. Б. Храпченко // Вестник Российской академии наук. 2005. Т. 75. № 12. С. 1123–1131; Деятели русского искусства и М. Б. Храпченко, председатель Всесоюзного комитета по делам искусств: апрель 1939 — январь 1948. Свод писем. М.: Наука, 2007.
Хрущев Никита Сергеевич (1994–1971)
В отличие от Сталина, который много читал и при случае любил щегольнуть знанием писательских имен и текстов, Х. не читал почти ничего. «Некогда, — как он рассказывает, — было читать художественную литературу. Помню, как-то Молотов спросил меня: „Товарищ Хрущев, вам удается читать?“ Я ответил: „Товарищ Молотов, очень мало“. „У меня тоже так получается. Всё засасывают неотложные дела…“»[3055]. И еще цитата, уже из речи на III съезде писателей в 1959 году:
Я читал некоторые произведения, изданные в последнее время, но читал, к сожалению, мало. И не потому, что нет потребности, нет желания читать. Читаю я, наверное, не меньше вас, но читаю сообщения послов, министров иностранных дел, читаю то, что сказал президент США, что сказал премьер-министр той или иной страны. Такой литературы читаю гораздо больше, чем ваши произведения. Конечно, не потому, что эту литературу больше люблю, а потому, что в моем положении невозможно ее не читать[3056].
Но если так, если неотложные дела действительно засасывают, то и не высказываться бы дорогому Никите Сергеевичу о литературе. Но ведь нет же — он, будто завзятый литературоцентрист, мало того что вставлял соответствующие пассажи в собственные парадные доклады и выступления, так еще — в отличие от своих предшественников и преемников — завел особый формат как бы неформальных «встреч руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства», где — спервоначалу под вино и водочку, под сытное угощение — истинно давал себе волю.
Товарищи по Президиуму ЦК, случалось, даже морщились, вспоминая, — сошлемся на слова Л. Кагановича, — «какие „культурные“ плоды дало такое гибридное сочетание содержимого на столе с содержимым в голове и на языке Хрущева. Это был непревзойденный „шедевр ораторского искусства“»[3057].
Пил Х. на этих встречах, впрочем, не всегда. Но неизменно — и 19 мая 1957 года, и 17 июля 1960-го, и 17 декабря 1962-го, и 7–8 марта 1963-го — далеко отступал от текстов, заранее подготовленных спичрайтерами, и начинал импровизировать. Поэтому всякая речь его, — говорит В. Каверин, — «была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи». Впрочем, так лишь казалось, потому что «как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен»