[3058] — ударить по рукам, приструнить, устроить выволочку писателям, которые, выпусти их только из-под присмотра, тут же что-нибудь такое «протащат», плодя в стране мятежный дух и своими книгами угрожая морально-политическому единству партии и народа.
Это вот, на самом деле, и есть литературоцентризм по-советски: так несоразмерно преувеличивать влияние литературы на общество, что именно в ней видеть своего потенциального врага. Х. ведь, собственно, и выступать перед интеллигенцией стал после того, как ему донесли, что контрреволюционные волнения в Венгрии осенью 1956 года начались с дискуссий в писательском «кружке Петефи» и что у нас тоже, мол, есть уже охотники посвоевольничать — В. Дудинцев с романом «Не хлебом единым», М. Алигер и другие редакторы альманаха «Литературная Москва».
Многосотстраничный альманах, назвав его «грязной и вредной брошюркой», Х., — по свидетельству И. Черноуцана, в ту пору инструктора ЦК, — «в глаза не видел»[3059], как не откроет он в дальнейшем ни пастернаковского «Доктора Живаго», ни гроссмановскую «Жизнь и судьбу». Зато роман В. Дудинцева он читал, «и, надо сказать, без булавки читал», отметил даже «правильные, сильно написанные страницы»[3060], однако обрушился на него и на редакторов «ЛитМосквы» с такой яростью, что, — вспоминает В. Каверин, — запахло арестами, да и как не запахнуть, если в той же приснопамятной речи прозвучало: «Мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов»[3061].
В тот раз обошлось. И позже — в отношении, по крайней мере, статусных, именитых деятелей культуры — тоже чаще всего обходилось державным рыком «Бойся!!!», требованиями покаяться и, конечно же, декадами ненависти, с хрущевской подачи прокатывавшимися по всей стране. Во всяком случае, угрозы угрозами, но ни Б. Пастернака в 1958 году, ни А. Вознесенского в 1963-м все-таки не посадили и советского гражданства не лишили, а В. Гроссмана в 1960-м и вовсе удушили втихую — самого автора не тронули и даже продолжили издавать другие его книги, но криминальный роман изъяли, как казалось властям, навечно.
Чтобы другим неповадно было. И чтобы эти самые другие отныне и всегда ставили правильные спектакли, снимали правильные фильмы и книги писали только правильные. То есть соответствующие тому, что Х. называл «линией партии» и что на самом деле служило его собственным прихотливо менявшимся политическим интересам, да и его самоуправному художественному вкусу тоже. Так, поэма А. Твардовского «Теркин на том свете» была расценена Х. как клеветническая в 1954 году и как удивительно своевременная, «нужная» напечатана по его приказу в 1963-м. И так — еще один пример — Х. в октябре 1962 года буквально продавил сквозь Президиум ЦК решение печатать рассказ «Один день Ивана Денисовича»[3062], а спустя всего несколько месяцев, в апреле 1963-го отозвался о его авторе, мягко говоря, пренебрежительно:
Вот Солженицын написал одну дрянную книгу, одну хорошую, теперь, наверное, бросил школу. <…> Ну, куда это годится? И не известно, напишет ли он третью. Вот вам Литфонд. Уже к кормушке, писатель. А он не писатель, а едок, а кормушка — Союз писателей[3063].
Конечно, эти обидно несправедливые слова прозвучали не в публичном пространстве, а на закрытом заседании высшего партийного руководства, но аппарат, — воспользуемся солженицынским же словцом, — «чутконос», так что и в печати стали появляться робкие пока еще выпады против А. Солженицына, и от Ленинской премии его отвели, и новым публикациям чинить препятствия стали.
Что делать? При деспотии по-другому не бывает. И подход к литературе, к искусству, к творчеству может быть только таким — инструментальным, оглядчивым на то, что подумают о том или ином произведении «реакционные силы за рубежом»[3064], и делающим ставку не на таланты, а на «писателей, занимающих правильную позицию в литературе, пишущих о положительном в жизни»[3065].
Однако до октября 1964 года пройдет еще совсем не много времени, и, — процитируем А. Твардовского, —
человеку, который был занят, м. б., больше, чем сам Сталин (тот был так далеко и высоко, как царь и бог, заведомо недоступен, а этот всегда на виду, в мнимой близости к жизни и народу), которого все эти десять лет ждала день и ночь, каждый час суток неубывающая гора дел, вопросов, запросов, неотложностей, который носился по стране и по всему свету, непрерывно выступая, обедая, завтракая, беседуя, принимая неисчислимое количество людей (часто без нужды), присутствуя, встречая и провожая, улетая и прилетая, уносясь несколько раз в году «на отдых», перенасыщенный теми же делами, приемами, переговорами, перепиской и т. п., и т. д., — этому человеку вдруг стало решительно нечего делать, некуда спешить, нечего ждать. Ничего, кроме обрушивающейся на него при столь внезапном торможении, подкатывающей под самое сердце старости, немощи, бессилия, забвения, м. б., еще при жизни[3066].
«Доктора Живаго» он так и не прочитал. И эстетические вкусы его вряд ли переменились. Однако и в воспоминаниях, надиктованных перед смертью, и при встречах с немногими навещавшими его собеседниками виноватился, что незаслуженно грубо обидел М. Алигер, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, других писателей, пострадавших от его крутого нрава. Так что, может быть, и права его дочь Рада, сказавшая, — как вспоминает В. Лакшин, — что «папа ровно ничего не понимал, пока был у власти, а сейчас стал понимать всё»[3067].
Соч.: Высокое призвание литературы и искусства. М.: Правда, 1963.
Лит.:Таубман У. Хрущев. М.: Молодая гвардия, 2008 (Жизнь замечательных людей); Кормилов С. Никита Хрущев как литературный критик // Знамя. 2018. № 10; Млечин Л. Хрущев. М.: Пальмира, 2019.
Ч
Чаковский Александр Борисович (1913–1994)
В молодости, да и только ли в молодости, главным качеством Ч. была завидная способность чутко улавливать требования дня. И безотказно на них откликаться: выходец из состоятельной еврейской семьи, он уже старшеклассником ездил в деревню ликвидировать неграмотность и помогать в проведении коллективизации, а рабочую закалку как «социально чуждый элемент» получил монтером на Московском электрозаводе, где мало того что вступил в комсомол, так еще и выпустил брошюрку «Как термичка изгоняла брак»[3068].
Образование Ч., после нескольких попыток выучиться на юриста (1934–1936), получил в Литературном институте (1939), продолжил его в аспирантуре ИФЛИ (1939–1940). Мог бы, вероятно, стать филологом-зарубежником. Но у Ч. еще в студенческие годы пошла иная карьера: по приглашению Ф. Панферова он в 1936 году занял должность заведующего отделом прозы, потом заместителя главного редактора журнала «Октябрь», опубликовал там повесть «Луиза Мишель» о героине Парижской коммуне, издал, опираясь на знание иностранных языков, полученное еще в детстве, книги об А. Барбюсе, М. Андерсене-Нексе (1940), Г. Гейне (1941), был принят кандидатом в члены (1939), а затем (1941) и в члены ВКП(б).
Войну Ч. встретил членом Союза советских писателей, начальником сценарного отдела на киностудии «Мосфильм», но в январе 1942 года его направили фронтовым корреспондентом в блокадный Ленинград, и первые крупные произведения, появившиеся на страницах «Октября», — романы «Это было в Ленинграде» (1944), «Лида» (1945), — естественно, об этом.
А дальше Москва, где майор запаса, еще и не занимая больших официальных постов, «сразу стал, — как рассказывают, — в системе Союза писателей очень влиятельным человеком»: будучи членом парткома, правильно выступал с докладами на собраниях, подтвердил репутацию писателя-коммуниста напечатанным уже в «Знамени» романом «Мирные дни» (1947), был назначен ответственным секретарем секции прозы. И, надо думать, настолько хорошо проявил себя, что был делегирован на освобожденные от японцев Курилы и Южный Сахалин, откуда вернулся с духоподъемным, как положено, романом «У нас уже утро», тут же поощренным Сталинской премией 3-й степени (1950)[3069]. Развивать успех его по специальному решению Политбюро от 18 июля 1950 года[3070] послали в Северную Корею, и Ч., — возможно, кроме журналистских, выполняя в командировке еще и другие важные задания, — «отписался» очередной повестью «Хван Чер стоит на посту» (1952).
Большой славы эти заказные сочинения Ч. не доставили, но репутация писателя безотказного и никогда, именно что никогда не ошибающегося разве не важнее? Во всяком случае, благодаря ей он 16 декабря 1954 года был назначен главным редактором журнала «Иностранная литература», став, может быть, первым евреем, которому в послесталинскую пору доверили столь идеологически значимый пост.
Правил он журналом, — как вспоминают, — в высшей степени предусмотрительно, чтобы не сказать опасливо. В трудных случаях, а они возникали чуть не каждый месяц, не ленился «вентилировать вопрос» в инстанциях, и, например, 23 декабря 1955 года обратился к М. Суслову с вопросами:
Какую позицию должен занять журнал по отношению к иностранным авторам, некогда дружественно относившимся к СССР, но в последующие годы скомпрометировавшим себя антисоветскими выступлениями и теперь занимающим более или менее нейтральную позицию? (Э. Синклер, Д. Пристли).