Родившись в семье неграмотного гуртоправа из казахстанской (в ту пору еще омской) станицы Пресновская, Ш. начал печататься необычайно рано. Уже в 1918 году на страницах газеты «Юный степняк» появились его первые стихи, а когда образование, полученное в Петропавловском педтехникуме (1924), было пополнено учебой на омском рабфаке (1924–1925) и в Высшем литературно-художественном институте имени В. Я. Брюсова (1927), хлынула и проза.
В возрасте 25 лет Ш. дебютировал романами «Горькая линия» (1931) и «Ненависть» (1932), которые были расхвалены М. Горьким[3312] и впоследствии многократно переиздавались, а в 1933 году 27-летний уроженец Северного Казахстана вошел в состав оргкомитета Союза советских писателей и, годом позже, участвовал в его организационном съезде.
Жизнь, словом, удалась: на экраны страны в 1935-м вышел фильм «Вражьи тропы», поставленный по мотивам «Ненависти», имел успех и новый роман «Родина» (1935), повествующий о первых совхозах в степной глубинке. Молодой писатель обзавелся автомобилем, собственным домом, и критики все увереннее сравнивали сибирского казака Ш. с донским казаком М. Шолоховым, как вдруг…
9 мая 1937 года «Комсомольская правда» опубликовала статью «Личная жизнь писателя Шухова», где его уличали «в бытовом разложении, преступном издевательстве над своей женой, третировании и избиении ее по всякому пустяковому поводу и понуждении ее к производству аборта», а также в незаконном хранении огнестрельного оружия. Сейчас, спустя десятилетия, вряд ли возможно установить, были ли эти обвинения следствием навета, как утверждают защитники Ш.[3313], или у него, как сказали бы ныне, действительно поехала крыша. Непонятны и причины, по которым к обличению Ш. присоединилась «Литературная газета», и почему — на фоне разворачивавшихся в ту пору политических процессов — вообще был дан ход этому, по тем временам вполне ординарному делу о семейном насилии. Но ход был дан — 5 августа Мосгорсуд приговорил Ш. к двум годам условно, и более того, Верховный суд РСФСР по инициативе Н. Крыленко отменил этот приговор как излишне мягкий. Так что пришлось уже сердобольному прокурору А. Вышинскому обращаться лично к И. Сталину и В. Молотову с просьбой оставить на свободе писателя, который мало того что «полностью осознал свою вину», так еще «в настоящее время работает над окончанием книги о гражданской войне и разгроме колчаковщины».
Ш. на свободе оставили, дали возможность печататься, выпустить роман «Действующая армия» (1940), однако из перечня главных (и поддерживаемых властью) надежд советской литературы он все-таки выпал, и прежние шумные успехи уже не сопутствовали ни его очеркам военных лет (в ту пору он редактировал пресновскую районную газету «Ударник»), ни его послевоенным книгам о покорении североказахстанской целины, ни его памфлетным отчетам о поездках в Америку и другие дальние страны.
И смело можно сказать, что главным делом Ш. стал алма-атинский журнал «Простор», который он в качестве главного редактора вел с 1963 по 1974 год.
Разумеется, первоочередной задачей этого журнала была пропаганда «своих», казахстанских писателей, так что, — вспоминает Ю. Герт, —
костяком «Простора» являлись удивительно свежие, «сверхталантливые», как говорил о них Шухов, стихи и поэмы Олжаса Сулейменова, романы Нурпеисова, романы и рассказы сверстников и друзей Ивана Петровича Габита Мусрепова и Сабита Муканова, повести Мориса Симашко, Алимжанова, Черноголовиной, Щеголихина, Белянинова, Берденникова, Буренкова[3314].
Однако для того, чтобы держать тираж и марку журнала со всесоюзным звучанием, этого было мало. Требовалось либо печатать переводные детективы, либо звать «варягов». И «Простор», отнюдь не манкируя детективами или «Ночью в Лиссабоне» Ремарка, сделал сознательную ставку на публикацию тех произведений, которые по цензурным основаниям не могли появиться в столице.
Само собою, что здесь и Ш. не удалось многое, как тогда говорили, «пробить»: например, первую редакцию «Факультета ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Кремль» Вс. Иванова или роман А. Никольской «Театр», повествующий о сталинских лагерях, а странички со стихотворением А. Вознесенского «Стрела Махамбета» всей редакции пришлось вручную выдирать из уже отпечатанного тиража. И тем не менее… Именно в «Просторе» раз за разом печатались рискованные вещи В. Каверина и Ю. Казакова, А. Гладилина и Ф. Искандера, а когда в июльском и августовском номерах за 1966 год появилась документальная повесть М. Поповского «Тысяча дней академика Вавилова», в редакцию пришло письмо от Ю. Германа:
Два номера Вашего «Простора» пользуются в Ленинграде необыкновенным, истерическим успехом… Получил два номера на одну ночь — с 11 часов вечера до 10 часов утра. Нельзя ли выслать мне какие-нибудь бракованные экземпляры?.. Вдруг да в редакции завалялась какая-нибудь верстка этих номеров. Вдруг да судьба мне улыбнется.
И именно Ш., этот «природный степняк», — как назвал его Ю. Домбровский, — открыл шлюзы для публикации полузапрещенных А. Ахматовой и М. Цветаевой, О. Мандельштама и Б. Пастернака, А. Платонова и П. Васильева, для крамольных материалов о наследии С. Есенина и М. Булгакова. Журнальные книжки шли нарасхват, и местные власти (их Ш. в письме И. Эренбургу от 7 мая 1965 года назвал «местными надзирателями»)[3315], естественно, гневались, и «Литературная газета» откликалась раздраженными репликами, однако Ш., уже навсегда взяв себе примером «Новый мир» А. Твардовского[3316], упорствовал и стоял до конца.
«Бунтарем не был, но происхождения — казачьего», — так Ю. Герт аттестует строптивца Ш. И пострадал он тоже из-за строптивости — начал в 1974 году печатать триллер Ф. Форсайта «День шакала» о наемном убийце, готовившем покушение на Ш. де Голля и, когда по сигналу из Москвы[3317] номер с первой частью романа велели изъять из продажи, выпустил-таки следующий, за что и был отправлен на пенсию.
Без лишнего шума, вполне вроде бы с почетом — и оставшись депутатом республиканского Верховного Совета, и получив в 1976 году орден «Дружбы народов», а в 1977-м Государственную премию Казахской ССР за сборник повестей «Пресновские страницы», но от любимого дела он был все-таки отставлен.
Трудно, конечно, сказать, перечитывают ли сейчас в России книги Ш. Но в Казахстане память о нем хранится — есть названные его именем улицы и школы в Алматы, в Петропавловске, в родной его Пресновке.
И нам бы надо помнить — все то, что редактор Ш. сделал для русской литературы.
Соч.: Собр. соч.: В 5 т. Алма-Ата: Жазушы, 1981; Соч.: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990; Горькая линия. М.: Вече, 2012.
Лит.: Воспоминания об Иване Шухове. М.: Жазушы, 1979; Курова К. Иван Шухов. Алма-Ата: Жазушы, 1981.
Щ
Щеглов Марк Александрович (1925–1956)
Судьба к Щ. была немилосердна: двух лет от роду заболев костным туберкулезом, он все детство, отрочество и юность провел в больницах, диспансерах, здравницах и лечебницах. И школу закончил только вечернюю, и в Московском университете учился как заочник (1946–1951), лишь последние два года перед выпуском проведя на очном отделении (1951–1953).
Я, — рассказывает В. Лакшин, — вспоминаю его то дома, в Электрическом переулке близ Белорусского вокзала, в этой маленькой, узкой, как щель, полутемной комнатке, служившей некогда ванной и заселенной в эпоху коммуналок и «уплотнений», — он сидит, подвернув ноги, на сундуке, с книжкой в руках. То в кабинете профессора Гудзия, где идет толстовский семинарий, и Марк, слегка опоздавший и пристроившийся в укромном углу за этажеркой у самой двери, что-то пишет в зелененький измятый блокнотик. То на скромной студенческой пирушке, где он сразу становится центром дружеского кружка, и гитара ходуном ходит в руках его, и все без слов признают его первенство и в песне, и в шутке, и в завязавшемся вдруг серьезном разговоре. То в редакции журнала, куда он с трудом, громыхая костылями, поднимается по высокой лестнице с рукописью, свернутой в трубочку и болтающейся сбоку на бечевке, чтобы не занимать руки… Но чаще и отчетливее всего я вспоминаю почему-то, как в пору весенних экзаменов он сидит на камнях старой ограды в университетском садике, сняв шляпу, прислонив сбоку костыли, покуривает, слегка задрав голову, с наслаждением щурится на солнце и с добрым любопытством вглядывается в лица тех, кто входит и выходит, хлопая дверью, из здания факультета. Он никого не ждет, не ищет, ему просто радостно смотреть на суетливую, шумную студенческую жизнь и чувствовать себя причастным к ней[3318].
Вполне естественно, что с детства Щ. писал стихи, студентом подрабатывал, сочиняя рецензии на книжные новинки для Совинформбюро и ВОКСа, но по-настоящему с подачи профессора Н. Гудзия дебютировал в сентябре 1953 года, напечатав в «Новом мире» свою дипломную работу «Особенности сатиры Льва Толстого».
И начались три — всего три! — года интенсивной работы в критике.
А время… Вообразите себе сами это еще только оттаивавшее время — когда надо было доказывать, что Достоевский — гений, Блок и Есенин — великие поэты, защищать А. Грина, сражаться с «теорией бесконфликтности» и прочими премудростями социалистического, будь он неладен, реализма, выбирать, «роясь в сегодняшнем окаменевшем говне», книги, истинно стоящие внимания.
Беда Щ. в том, что эти книги были по большей части либо еще не реабилитированы, либо пока не написаны. Нет ни «лейтенантской» прозы, ни «исповедальной», ни «деревенской», ни «городской». И он ищет свое, лишь вызревающее у В. Некрасова и В. Овечкина, С. Антонова и Г. Троепольского, схватывается за «поэзию обыкновенного» в рассказах ныне, увы, позабытого читинского прозаика И. Лаврова.