Монументальная книга «Люди, годы, жизнь», на протяжении пяти лет печатавшаяся в «Новом мире» (1960. № 8–10; 1961. № 1–2, 9–11; 1962. № 4–6; 1963. № 1–2; 1965. № 1–4) — это, собственно говоря, и есть заступничество за весь XX век, в принципе для Э. не разделимый на западный и советский, энциклопедия того, о чем и читателю следовало бы знать и помнить.
Эту книгу в те годы прочли, кажется, почти все. И прочли, что называется, напросвет. Одни с благодарностью за уроки ликбеза, другие с осуждением за умолчания и чрезмерно сбалансированные, так сказать, суждения. Кто-то — изумляясь дерзости автора, а кто-то, как Д. Самойлов, полагая, что в раскладе советских ролей «была вакансия сталиниста-западника», и Эренбург стал «крайним западным флангом сталинизма»[3349]. Одним казалось, что он чересчур педалирует еврейский вопрос, другим, что, напротив, обходит его стороной.
Многие отзывы — и не столько в печати, сколько в письмах, в разговорах и пересудах — доводили Э. до бешенства. Но он продолжал работать, добавлять, прописывать темные места, и у читателей возникало ощущение, что они знают об Э. всё.
Всё да не всё.
На борьбу за мир во всем мире его отрядил, конечно, лично Сталин. Однако на очередной сессии Всемирного совета мира в Стокгольме 19 марта 1950 года Э. познакомился с Лизлоттой Мэр, женой влиятельного шведского дипломата. И… Счастливые вроде бы в законных браках 59-летний писатель и Лизлотта, которая была на 28 лет его моложе, тотчас прикипели друг к другу — настолько, что называли себя сиамскими близнецами. Лизлотте в Москву ходу, конечно, не было, так что встречались они в Стокгольме, где Э. за 17 лет умудрился побывать 43 раза, или в других европейских городах, куда Лизлотта следовала за своим «Сиамом» — случалось, что и в сопровождении собственного безропотного мужа[3350].
Их переписка полностью пока не опубликована, но важно поправить Д. Быкова, утверждающего, что у Э. «личной жизни вообще не было»[3351]. И важно отметить, что последнее предсмертное письмо Э. адресовано именно Лизлотте Мэр. А дальше похороны, когда, — рассказывает Л. Зорин, —
с утра народное море хлынуло к Дому литераторов. Скорбная очередь начиналась с Поварской, заворачивала на Садовую, а уж оттуда — новым витком — она выходила на улицу Герцена. Последняя была перекрыта, движение было прекращено. Большой зал был набит до отказа, некуда было поставить ногу. <…> Была очевидна непритворность общего глубокого горя, лица в печали стали красивей, одухотворенней, значительней[3352].
Теперь в это трудно поверить. Но это, — подтверждает Л. Чуковская, — были «истинно народные похороны»[3353]. И закончить рассказ уместно, наверное, словами из письма, которое Э. еще летом 1963 года направила Н. Мандельштам:
Ты знаешь, что есть тенденция обвинять тебя в том, что ты не повернул реки, не изменил течение светил, не переломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное. Теперь <…> видно, как ты много делал и делаешь для смягчения нравов, как велика твоя роль в нашей жизни и как мы должны быть тебе благодарны[3354].
Соч.: Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1977 (Библиотека поэта. Большая серия); Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1990–2000; Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект, 2004 (Новая Библиотека поэта); Дай оглянуться… Письма 1908–1930. М.: Аграф, 2004; На цоколе историй…: Письма. 1931–1967. М.: Аграф, 2004; Почта Ильи Эренбурга. Я слышу всё… 1916–1967. М.: Аграф, 2006; Запомни и живи… Стихи, переводы, статьи о поэзии и поэтах. М.: Время, 2008; Люди, годы, жизнь: В 3 т. М.: АСТ, 2018.
Лит.: Воспоминания об Илье Эренбурге. М.: Сов. писатель, 1975; Парамонов Б. Портрет еврея. СПб.: Изд-во Гржебина, 1995; Рубинштейн Дж. Верность сердцу и верность судьбе: Жизнь и время Ильи Эренбурга. СПб.: Академический проект, 2002; Сарнов Б. Случай Эренбурга. М.: Эксмо, 2006; Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге: Книги, люди, страны. М.: Новое лит. обозрение, 2013.
Эткинд Ефим Григорьевич (Гиршевич) (1918–1999)
В аккурат перед самой войной Э. окончил романо-германское отделение ЛГУ, так что и воевал он по специальности — переводчиком на Карельском и 3-м Украинском фронтах[3355], дослужился до звания старшего лейтенанта, был награжден орденом Красной Звезды и медалями, а после Победы защитил кандидатскую диссертацию (1947) и преподавал в 1-м Ленинградском педагогическом институте иностранных языков.
Недолго, впрочем, так как в ходе истребления безродных евреев он в 1949-м был уволен за неясные и ему, и его начальству «ошибки космополитического характера»[3356] и на три года уехал в Тулу, где работал в местном пединституте. В 1952-м ему удалось вернуться, получить доцентскую должность в ЛГПИ имени Герцена, стать членом Союза писателей (1956), доктором филологических наук (1965) и, наконец, профессором (1967).
Для тех времен биография относительно благополучная, поэтому Э. если чем и выделялся в общем ряду питерских филологов, то универсальностью эрудиции[3357] и широтою авторских интересов. Дебютировав еще перед войной рецензией на пьесу К. Паустовского «Поручик Лермонтов» (Ленинградская правда, 7 июня 1941 года), он и в дальнейшем сохранил вкус к разговору о современной литературе. Хотя чаще писал, конечно, о русской и западноевропейской классике, специализируясь по преимуществу на истории и практике художественного перевода в России. И сам всю жизнь переводил: стихи Гёте и Гейне, эссеистику Т. Манна и Э. Золя, пьесы П. Корнеля, Л. Фейхтвангера, Г. Сакса, иное многое, а переложенная им с немецкого брехтовская «Карьера Артуро Уи» (1963) долгие годы с триумфальным успехом шла на сцене Большого драматического театра в Ленинграде.
Вполне понятно, что, в отличие от ученых кабинетного толка, Э. и в писательской среде чувствовал себя столь же естественно, как в академической. Необыкновенно общительный или, как сейчас бы сказали, контактный, он дружил со всеми, кто заслуживал дружбы, вел, помимо семинарских занятий с молодыми переводчиками, еще и устный альманах «Впервые на русском языке», «превратив, — по словам К. Азадовского, — это невинное литературно-переводческое мероприятие в клуб или, если угодно, трибуну», где «рушился на глазах занавес, что называли железным», и, хотя «никто не обличал, не клеймил и не призывал», «„антисоветский“ дух, овевавший собрания питерской интеллигенции, таился в стилистике»[3358].
Разногласия с властью — на первых, по крайней мере, порах — были у Э. действительно не столько политическими, сколько стилистическими или, скажем по-иному, нравственными. Поэтому он вскоре после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» сблизился с А. Солженицыным и всяко ему помогал. И поэтому же в марте 1964 года выступил свидетелем защиты на процессе по делу И. Бродского, причем выступил так напористо, что суд в частном определении уличил его в «отсутствии… идейной зоркости и партийной принципиальности», потребовав взыскания по линии Союза писателей.
Взыскание было, естественно, вынесено, но тогда обошлось, что называется, малой кровью. Как относительно малой — для самого Э. — кровью обошлось и пресловутое «дело о фразе». Оно состояло в том, что во вступительной статье к двухтомнику «Мастера русского стихотворного перевода» Э. объяснил причины небывалого расцвета переводческого искусства в СССР очень просто и очень доходчиво: «…Лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, русские поэты — особенно между XVII и XX съездами — говорили со своим читателем устами Гёте, Орбелиани, Шекспира, Гюго»[3359].
И одной только этой фразы оказалось достаточно, чтобы уже отпечатанный тираж первого тома был уничтожен, а решением бюро Ленинградского обкома КПСС от 22 октября 1968 года главный редактор питерского отделения издательства «Советский писатель» М. М. Смирнов и заведующая редакцией «Библиотеки поэта» И. В. Исакович за преступную близорукость уволены с объявлением им строгого партийного выговора[3360]. Тогда как Э. вроде бы не тронули, «всего лишь» заблокировав издание его книги «Материя стиха».
И «всего лишь» пополнив скрупулезно собиравшееся органами досье, которое обрушилось на Э. спустя два месяца после депортации А. Солженицына в Германию. И здесь — на заседании Ученого совета ЛГПИ 25 апреля 1974 года, на состоявшемся в тот же день заседании секретариата Ленинградской писательской организации — ему всё припомнили: и защиту Бродского, и поддержку Солженицына, и письмо, которое распространялось в самиздате как «Воззвание к молодым евреям» с призывом не уезжать в Израиль, а на родине бороться за ее честь и демократическое обновление.
Всё припомнили — и всего лишили: и членства в Союзе писателей, и работы, и возможностей печататься, и профессорского звания, а вдогонку — 8 мая — еще и степеней как доктора, так и кандидата филологических наук.
Э. был потрясен. Причем, если судить по его мемуарной книге «Записки незаговорщика» (1977), не столько суровостью кары, сколько тем, что коллеги, часто даже приятели по институту, по Союзу писателей проголосовали за его изгнание единогласно. Хоть бы кто-нибудь воздержался!..[3361]