[456]. В этот же раз письмо было, — как говорят, при участии первого заместителя наркома внутренних дел Я. Агранова[457], — составлено толковее, и сталинский карандаш безошибочно подчеркнул в нем три вполне конкретных пункта: незавершенное издание Полного собрания сочинений Маяковского и отсутствие его книг в продаже, организация музея-квартиры в Гендриковом переулке и переименование Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь и улицу Маяковского.
После опубликования сталинской резолюции в «Правде» 5 декабря 1935 года Маяковский был раз и навсегда объявлен лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, его книги стали издаваться миллионными тиражами, все пожелания Б. выполнены, а сама она оказалась не только защищенной от ударов судьбы, но — как владелица половины авторских прав на наследие поэта — еще и очень богатой[458].
Главным содержанием ее жизни, помимо любовных радостей, стала интенсивная переписка с младшей сестрой Э. Триоле, очень удачно вышедшей замуж за поэта и члена ЦК французской компартии Л. Арагона.
И, конечно же, салон.
О нем всякое говорили. Еще Б. Пастернак, — по воспоминаниям А. Гладкова, — квартиру в Гендриковом переулке называл «отделением московской милиции»[459]. Да и А. Ахматова упоминала, что в этом салоне «половина посетителей — следователи»[460].
Но это довоенные годы, когда по Москве ходила предостерегающая эпиграмма: «Вы думаете, что Ося Брик — / исследователь русского языка? / А на самом деле он шпик / и следователь ВЧК»[461], и сама Лиля имела удостоверение сотрудника ГПУ под номером 15 073[462].
Свидетельства послевоенных и, в особенности, оттепельных лет не так отчетливы. Известно лишь, что опасные разговоры в квартире Б. старались не затевать. Скорее всего потому, что
политика ей все же была чужда. Во-первых, потому, что Лиля на самом-то деле была мещанкой, лишенной какой бы то ни было подлинной идейности. Во-вторых, политика была опасна. А Лиля никогда не лезла на рожон[463].
Известно, например, — по воспоминаниям Вяч. Вс. Иванова, — что она прервала общение с Пастернаком в конце 1940-х годов из-за его «политической неосторожности»; в свою очередь тогда же Пастернак отказался встречаться с приехавшими в СССР Триоле и Арагоном из-за их связей с коммунистическим движением[464].
В любом случае, маловероятно, что за ней не следили и что куда надо не шли донесения о том, кто в этом салоне собирается и о чем говорит.
И кто только не бывал в доме Б.: от И. Эренбурга и В. Шкловского до актрисы Л. Орловой, С. Кирсанова или К. Симонова, а М. Плисецкая именно там познакомилась с будущим мужем Р. Щедриным. И кто только из признанных знаменитостей к ней, — по словам В. Сосноры, — не «напрашивался», но особую сласть, — процитируем Л. Гинзбург, — эта «великосоветская львица»[465] видела в открытии новых талантов, и здесь список ничуть не менее впечатляющ: П. Коган, М. Кульчицкий, Б. Слуцкий, Н. Глазков — это еще до войны, а после нее А. Вознесенский, В. Соснора, Н. Матвеева, Э. Лимонов, С. Параджанов, бывали и Б. Окуджава, и Ю. Ким, и иные многие…
Словом, — утверждает А. Вознесенский, — «у нее был уникальный талант вкуса: она была камертоном нескольких поколений поэтов»[466]. Ни разу не зашел к ней, несмотря, — как он говорит, — на приглашения, лишь Е. Евтушенко, заметивший спустя годы, что в Б. «была натужная фальшивинка равнодушной покровительственности и незаслуженно изображаемого величия»[467].
Что же до тех, кого Б. пригрела, то вот Б. Слуцкий:
Надо было только раз увидеть Лилю Юрьевну, чтобы туда тянуло уже, как магнитом. У нее была поразительная способность превращать любой факт в литературу, а любую вещь в искусство. И еще одна поразительная способность: заставить тебя поверить в свои силы. Если она почувствовала, что в тебе есть хоть крохотная, еще никому не заметная, искра Божья, то сразу возьмется ее раздувать и тебя убедит в том, что ты даровитей, чем на самом деле[468].
Причем, и это тоже очень важно, в своей любви эгоистичная, как принято считать, Б. была деятельна и предприимчива. Это она писала письма «на самый верх» и добилась встречи с председателем КГБ А. Шелепиным, чтобы «невыездную» М. Плисецкую сделать «выездной», и, — говорит В. В. Катанян, — «Америка, а затем и весь мир увидели Плисецкую»[469]. Она сражалась за освобождение С. Параджанова из заточения. Она снабдила Э. Лимонова при отъезде в эмиграцию рекомендательными письмами к Л. Арагону, дочери М. Шагала, помогла установить связь с Т. Яковлевой и ее влиятельным окружением[470]. И, — как вспоминает В. Соснора, — на протяжении 17 лет
она опекала и берегла мою судьбу и была мне самым близким, понимающим и любящим другом. Таких людей в моей жизни больше не было. Она открыла мне выезд за границу, ввела меня в круг лиги международного «клана» искусств — кто это, я частично писал в книге «Дом дней», — весь мир[471].
Но это салон, а была еще и публичная жизнь, связанная с изданиями Маяковского и книг о нем. И вот из этой-то жизни, где в годы Оттепели сталинская охранная грамота действовала уже не всегда, Б. любыми способами стремились изгнать. Здесь многое сошлось — и понятная ревность сестры поэта Людмилы к незаконной славе Б. и ее непропорционально будто бы высокой доле в деньгах, и аллергия на футуристическое прошлое Маяковского, что преследовала нормативное литературоведение, и, разумеется, латентный, а то и почти не прикрытый антисемитизм, свойственный многим сильным тогда фигурам в ЦК и Союзе писателей.
Так что бои за доброе имя Б. и ее права шли постоянно. И в 1958 году, когда резкому осуждению властей подвергся том «Литературного наследства», где впервые были напечатаны 125 писем, записочек и телеграмм поэта, адресованных «Ее Лиличеству». И в 1968-м, когда журнал «Огонек» разразился тремя подряд обширными статьями, дискредитирующими Б. и еврейское окружение поэта. И в 1972-м, когда, вопреки протестам Б. и ее заступников, закрыли Библиотеку-музей Маяковского в Гендриковом переулке…
Бои шли с переменным успехом — при участии друзей-писателей, при вызове Л. Арагона как последнего аргумента королевы[472]. И — хрупкая, бывшая или только прикидывающаяся беззащитной, иногда жалкая и даже смешная — Б. в этих боях не то чтобы всегда побеждала, но всегда умела отстоять себя.
И жертвою века ли, обстоятельств ли, чужой ли воли она никогда не была. Она, скажем суммируя, вообще во всем с первого до последнего дня управляла своей жизнью и оборвала ее тоже по собственному решению. Так что согласно завещанию, — рассказывает А. Парнис, —
под Звенигородом, в поле, недалеко от излучины реки был рассеян прах Л. Ю., а на краю поля установлен огромный валун, на котором выбиты три буквы — Л. Ю. Б. Если читать их по кругу, то получается ЛЮБЛЮБЛЮБ… Как на кольце Л. Ю., которое ей подарил поэт[473].
Соч.:Брик Л. — Триоле Э. Неизданная переписка (1921–1970). М.: Эллис Лак, 2000; Пристрастные рассказы. Н. Новгород: Деком, 2011.
Лит.:Ваксберг А. Лиля Брик: Жизнь и судьба. М.: Олимп; Русич, 1998; Катанян В. Распечатанная бутылка. Н. Новгород, 1999; Катанян В. Лиля Брик: Жизнь. М.: Захаров, 2002; Ганиева А. Лиля Брик: Ее Лиличество на фоне Люциферова века. М.: Молодая гвардия, 2020. (Жизнь замечательных людей).
Бродский Иосиф Александрович (1940–1996)
Недоучка, закончивший, и то с трудом, только семь классов[474], он за годы после школы с 1956 по 1963-й поменял 13 мест работы, да и на них в общей сложности числился всего два года и восемь месяцев. Пусть даже не тунеядец, но уж точно летун. И понятно, какую аллергию этот, — по воспоминаниям А. Сергеева, — «ражий рыжий парень», «широкоплечий, здоровенный»[475], вызывал у благонравных советских граждан, и особенно у тех, чьи петлички в васильковой окантовке. Пуще же всего распаляло то, что и друзей Б. выбирал исключительно склонных к антиобщественным проявлениям, а к недругам и, в первую очередь, к начальству любого сорта относился высокомерно, отеческих увещеваний не слушал, а отвечал на них заносчиво, что называется, через губу. Словом, нарывался.
Такого, конечно, хотелось если и не наставить на путь истинный, то проучить. Поэтому и послеживать за Б. начали совсем рано. Прочитал 14 февраля 1960-го на «турнире» молодых поэтов стихи про еврейское кладбище в Ленинграде — цыкнули не только на него, но и на устроителей вечера. Напечатал пять стихотворений у А. Гинзбурга в неподцензурном «Синтаксисе» — осенью того же года вызвали в компетентные органы и предупредили «о необходимости изменить образ жизни»[476]. Пофантазировал с приятелями о том, как славно было бы захватить самолет и перелететь на нем то ли в Афганистан, то ли в Иран — в январе 1962-го два дня продержали в тюрьме. И комсомольская печать подтянулась — в ленинградской «Смене» пошли статьи, где в зловещем контексте упоминался «„непризнанный гений“, здоровый парень, сознательно обрекший себя на тунеядство» (22 мая 1962).