.
А 12 января 1983 года — после травли, запугиваний, все более настойчивых понуканий со стороны органов — написал Ю. Андропову: «Я готов покинуть Россию»[578].
26 мая его вместе с женой выпустили. Вроде бы для чтения лекций и только на год, но все понимали, что навсегда, и это подтверждено указом о лишении советского гражданства, подписанным 1 июля 1983 года.
И началась новая жизнь — с недолгой работой главным редактором в «Гранях», с яркими выступлениями по радио и в печати, с завершением работы над романом «Генерал и его армия», начатой еще в 1968 году, с триумфом на родине и попытками в нее окончательно вернуться. Но об этих двадцати годах надо рассказывать отдельно, а мы только напомним, что останки В. покоятся сейчас на переделкинском погосте, и книги его, слава Богу, переиздаются и изучаются как безусловная классика.
Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: NFQ/2Print, 1998.
Лит.:Аннинский Л. Крепости и плацдармы Георгия Владимова. М.: Изд-во МГУ, 2001; Аннинский Л. Удары шпагой: О Георгии Владимове: Воспоминания, переписка // Знамя. 2004. № 2–3; Иванова Н. Сильнее мифа // Литературная газета. 2021. 19 февраля; Шнитман-МакМиллин С. Георгий Владимов: Бремя рыцарства. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022.
Воеводин Евгений Всеволодович (1928–1981)
Его отец был профессиональным литератором, и сын двинулся по той же стезе: еще студентом Ленинградского университета напечатал в «Огоньке» дебютный рассказ «Беглецы» (1950), а получив диплом о высшем образовании, стал работать в газете «Вечерний Ленинград» (1953).
Пошли и книги, первые из которых были написаны совместно с Э. Талунтисом: «Совсем недавно…» (1954); «Звезды остаются» (1956); «Твердый сплав» (1957), «Жизни быстрые шаги» (1959), «В океанах его пути» (1961), «Наш друг Олег» (1962)… Борозды вроде бы не портящие, но и ничем над ней не возвышающиеся, так что скорее всего В. и не запомнил бы никто, кабы не случай.
В 1963 году Глеб Семенов был в очередной раз снят с должности секретаря Комиссии по работе с молодыми писателями за какой-то «проступок», и на оказавшееся вакантным место, мелкого клерка в общем-то, поставили В.
А тут как раз суд над тунеядцем И. Бродским, где позицию Союза писателей должен был бы представлять Д. Гранин, председательствовавший в Комиссии по работе с молодыми. Но Д. Гранин, который, — по словам И. Ефимова, — «умел прятаться в опасные моменты»[579], от этой чести по обыкновению уклонился. Поэтому за дело взялся В. — и отличился по полной: мало того что, опираясь на конфискованные КГБ стихи и дневник И. Бродского, напрочь отказал ему и в таланте, и в профессионализме («Поэта Бродского не существует. Переводчик, может, и есть, а поэта не существует!»), так еще и сочинил от имени Комиссии официальную справку, ни с кем ее не обсуждая, где были повторены те же обвинения — и в бездарности, и в антисоветской настроенности.
Конечно, будущего нобелиата осудили бы и без этой справки. Но подлог был так возмутителен, что, — говорит Я. Гордин, — «происшедшее объединило — правда, ненадолго — самых разных людей в нашем поколении», и родилось письмо 49-ти, где были выражены и надежда на то, что «справедливость по отношению к И. Бродскому будет восстановлена в законном порядке», и требование изгнать Е. Воеводина из состава Комиссии по работе с молодыми литераторами:
Мы, молодые литераторы Ленинграда, не можем, не желаем и не будем поддерживать никаких отношений с этим морально нечистоплотным человеком, порочащим организацию ленинградских писателей, дискредитирующим в глазах литературной молодежи деятельность Союза писателей[580].
«Собственно, — продолжает Я. Гордин, — этим письмом было начато движение „подписантов“ — людей, подписывавших коллективные петиции в защиту жертв незаконных процессов». Бродский все равно был отправлен в Норенскую, но и участь В. была решена.
На заседании, состоявшемся 26 марта 1964 года, В. пытался отбиваться: мол, он
влез в это дело не только потому, что ему поручил его Секретариат и партбюро, а потому, <…> что я как коммунист не могу принять своим сердцем людей, подобных Бродскому, — я презираю их всем сердцем. И поэтому я и на суде не мог выступать иначе, я говорил это по глубочайшему убеждению[581].
Однако и Е. Эткинд, рассказавший о позорной роли В. в ходе позорного процесса, и теперь уже сам Д. Гранин были неумолимы: за то, что «он обманул общественное доверие, злоупотребил своим положением, ввел в заблуждение суд, Е. Воеводин был единодушно из комиссии изгнан»[582].
Книги у него и потом, конечно, продолжали выходить, и фильмы, преимущественно о пограничниках, по его сценариям снимались, но среди питерских литераторов, хоть сколько-нибудь дорожащих своей репутацией, В. стал изгоем. О нем если и говорили, то как об алкоголике, что было по тем временам еще не так страшно, и как об информаторе КГБ, что уже несмываемо.
И тогда же возникла знаменитая эпиграмма, которая в различных модификациях и с новыми, случалось, фигурантами доживет до наших дней: «Скажи, скажи мне, Родина, / Как ты скрываешь зуд: / Ведь оба Воеводина / Вдоль по тебе ползут»[583].
Соч.: Эта сильная слабая женщина: Повесть, рассказы, очерки. Л.: Сов. писатель, 1987.
Вознесенский Андрей Андреевич (1933–2010)
«Тебя Пастернак к телефону!»
Оцепеневшие родители уставились на меня. Шестиклассником, никому не сказавшись, я послал ему стихи и письмо. Это был первый решительный поступок, определивший мою жизнь. И вот он отозвался и приглашает к себе на два часа, в воскресенье[584].
И началась уникальная для русской поэзии история взаимоотношений мастера в силе и юного подмастерья. В. днюет и почти ночует в квартире на Лаврушинском и на переделкинской даче, говорит с автором о «Докторе Живаго», заучивает «Стихи из романа» и на званых обедах в обществе Б. Ливанова, С. Рихтера, О. Верейского, других знаменитостей читает, в перебивку с Пастернаком, собственные стихи[585].
Эти отношения длились дольше десятилетия, хотя, правду сказать, к концу пятидесятых они стали, кажется, уже нитевидными, и Т. Иванова, ближайшая соседка Пастернака по даче, вспоминает, что в разгар нобелевского скандала «Борис Леонидович грустно шутил: „Андрей, наверное, переселился на другую планету“».[586]
Так ли? Известно, во всяком случае, что в докладной записке от 16 февраля 1959 года председатель КГБ А. Шелепин отметил В. среди постоянных пастернаковских «связей», а сам мастер, угодив в очередной раз в больницу, прислал, — как вспоминает В., — ему записку, где сказано: «Нынешнее совпало с Вашим вступлением в литературу, внезапным, стремительным, бурным. Я страшно рад, что до него дожил».
И действительно, так вышло, что именно тяжелейшие для Пастернака дни и месяцы стали для В. триумфальными. 1 февраля 1958 года он дебютирует в «Литературной газете», 30 сентября там же подтверждает свой успех новой подборкой, в трагическом для Учителя ноябре печатает в «Новом мире» брызжущие оптимизмом стихотворения с выразительными названиями «Ленин» и «На открытие Куйбышевской ГЭС имени Ленина». А дальше… Дальше поэма «Мастера» (Литературная газета, 10 января 1959), которая, — по словам В. Сосноры, — «была как удар бомбы по всей советской поэтике»[587], лихое стихотворение «Гойя» в «Знамени» (1959. № 4)[588], подборка в «Октябре» (1959. № 10) и — дуплетом — первые книжки: «Мозаика» во Владимире и «Парабола» в Москве (1960).
Цензура, литературные чиновники и послушные им критики в В., естественно, вцепились: из подборки в «Октябре» изъяли невинную, казалось бы, «Последнюю электричку», в которой «извращается советская действительность, содержится оскорбительный выпад против всей нашей молодежи»[589], нашли, что в еще более невинном стихотворении о русской бане «натуралистически показывается голое женское тело»…[590]
Ну и т. д., и т. п., и др. Однако же тут-то впервые дает о себе знать незримый ангел-хранитель — то ли высоко в ЦК, то ли еще выше на небесах, — но известность В. только растет. Бюро Владимирского обкома партии налагает строжайшие взыскания на издателей «Мозаики»[591], но В. печатают как ни в чем не бывало, в сентябре 1960-го по рекомендациям С. Маршака и Н. Грибачева (!)[592] принимают в Союз писателей и примерно тогда же выпускают за границу. Сначала для порядка в братскую Польшу, но в 1961-м уже в США, во Францию, далее везде — причем не за мир во всем мире бороться, как это предписано советским классикам, а просто читать полукрамольные стихи.
Столь же «выездной» Е. Евтушенко, может быть, более знаменит, но В. более моден: в апреле 1962-го шокирует тогдашних коммуно-патриотов феерически проамериканскими «Тридцатью отступлениями из поэмы „Треугольная груша“» в «Знамени»[593], 30 ноября того же года он, в отсутствие Евтушенко, «на своих плечах» вытягивает первый большой вечер поэзии в Лужниках[594], и Л. Брик пишет своей сестре в Париж: «Это один из самых талантливых наших молодых. Прочти непременно»