, — было не из чего, и в конце концов ей дали книгу на английском языке (которого она не знала) и сказали: «Переводите» (чего она прежде не делала). И она положила перед собой эту книгу и словарь, причем на первой странице, согласно ее собственным воспоминаниям, лезла в словарь и за словом has и за словом had, не зная, что это один и тот же глагол to have, — но к тому времени, когда она закончила переводить порученный ей роман (в итоге запрещенный цензурой и напечатанный через сорок лет)[679], английским она владела[680].
Вот Г. и занялась редактированием чужих переводов А. Дюма-отца, Ж. Ренара, Г. Уэллса, других классиков, в иных случаях вынужденно переписывая чуть ли не весь текст, раздражавший ее ошибками и пробелами. Так, в 1947 году согласившись освежить сделанный З. Вершининой еще в 1928-м перевод «Американской трагедии» Т. Драйзера, она практически полностью заменила его своей версией, и издательство поставило ее имя на титульный лист как сопереводчика.
Превратить объемистый роман этого, — как говорила Г., — «стилиста отнюдь не великого» в перл творения все равно не удалось, но выглядел он уже прилично и, многократно переизданный, кормил ее десятилетиями; на гонорары за «Американку», — как рассказывает Э. Кузьмина, дочь Норы Яковлевны, — была куплена квартира в писательском кооперативе у метро «Аэропорт» (1962).
1950–1970-е годы — счастливое время для советских переводчиков: густо выходили не только авторские или коллективные сборники, но и многотомные собрания сочинений зарубежных писателей, готовилась 200-томная «Библиотека всемирной литературы», так что и фантастическая работоспособность Г., и ее высочайшая квалификация были очень востребованы. Она, нередко в соавторстве, создавала новые русские версии произведений Диккенса, Брет Гарта, Э. По, Дж. Лондона, Э. Войнич, однако ее, — вспоминает Р. Облонская, — «прежде всего интересовал мир современный. Писатели, отражающие мироощущение человека двадцатого века, их манера письма были ей всего ближе, интереснее. „Я двадцатница“, — часто говорила Н. Я.»[681].
И счастье, что в ее руки однажды полуслучайно попал «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери. Тоненькую книжку с иллюстрациями самого автора Г. перевела мгновенно, а напечатать сумела только через год: «Новый мир» отказался воспроизводить рисунки Сент-Экса, другие журналы были смущены его абстрактным гуманизмом, так что сказка о малыше, его друзьях и недругах появилась только в «Москве» (1959. № 8), чтобы, понятая как одна из эмблем Оттепели, тут же стать необыкновенно популярной.
За книги французского романтика схватились и другие переводчики, но в сознании публики слава открывателя А. де Сент-Экзюпери останется у Г.: «Планета людей» (1963), «Письмо заложнику» (1972), эссеистика, воспоминания и письма. Как литературные события будут отныне восприниматься практически все ее крупные переводы: романы «Смерть героя» Р. Олдингтона (1961), «Убить пересмешника» Х. Ли (Иностранная литература. 1963. № 3–4; совместно с Р. Облонской), «Посторонний» А. Камю (Иностранная литература. 1968. № 9), «Поющие в терновнике» К. Маккалоу (1980), «Сад радостей земных» Д. К. Оутс (1993) и в этом же ряду «Корабль дураков» К. Э. Портер, переведенный еще в 1976-м, но увидевший свет только в 1989 году. Что же касается любителей фантастики, то они уж точно обязаны Г. знакомством с Р. Брэдбери, А. Азимовым, У. Ле Гуин, Р. Шекли, К. Саймаком, многими другими англо-американскими мастерами.
А в переводческой, и только ли в переводческой, среде за Г. закрепилась репутация арбитра вкуса — в особенности после выхода книги «Слово живое и мертвое» (1972), которая до сих пор переиздается и, соответственно, читается. В ней нет политики, хотя Г., — как вспоминает А. Раскина, — конечно,
не питала никаких иллюзий насчет Советской власти. Но, осуждая творившиеся вокруг беззакония, она не была диссидентом, не участвовала в публичных протестах. Придерживалась принципа: каждый должен делать свое дело на своем месте — то, что он лучше может и умеет[682].
Вот она его и делала, находя одобрение и поддержку не у власти, а у нескольких поколений читателей. И у верных друзей — от коллег-переводчиков В. Топер, М. Богословской и Н. Дарузес (это они еще в 1957 году дали Г. рекомендации в Союз писателей) до Ф. Вигдоровой (это она ходила по редакциям с обрусевшим «Маленьким принцем»), А. Аникста, Л. Разгона и М. Чудаковой.
Прах Норы Яковлевны покоится сейчас в колумбарии нового Донского кладбища Москвы. Но где-то в глубинах космоса плывет малая планета Норагаль, и живет память — в переизданиях ее «Слова живого и мертвого» (1975, 1979, 1987, 2001, 2003, 2007, 2011, 2012, 2015, 2021), в книгах замечательных писателей, которые Г. привела в Россию, в премии ее имени, что с 2012 года присуждается за лучшие переводы короткой англоязычной прозы.
Соч.: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография. М.: Арго-Риск, 1997; Голоса Пространства: Избранная фантастика в переводах Норы Галь. М.: Новатор, 1997; Звезда по имени Галь. Заповедная зона: Сб. фантастических рассказов. М.: Мир, 1999; Апрель в Париже: Зарубежная новелла в переводах Норы Галь. М.: Рудомино, 2012; Нора Галь: Мама Маленького принца. М.: АСТ, 2019.
Ганичев Валерий Николаевич (1933–2018)
Выпускник истфака Киевского университета (1956), Г. всю первую часть жизни был связан с молодежной печатью. Ей были посвящены его кандидатская (1972) и докторская (1977) диссертации, в этой же сфере он и работал: инструктор ЦК ВЛКСМ и замзав отдела по вопросам печати (1960–1964), заместитель главного редактора журнала «Молодая гвардия» при А. Никонове (1964–1965)[683], при С. Павлове заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ (1965–1968), где, — по словам М. Лобанова, — в своем «номенклатурном положении он мог поддержать тех, кто противостоял космополитическому, под видом интернационализма, нашествию»[684], директор издательства «Молодая гвардия» (1968–1978), главный редактор газеты «Комсомольская правда» (1978–1980).
Карьера шла на взлет, и в кругу единомышленников Г. все увереннее прочили на роль нового Суслова. Может быть, и выдавая желаемое за сущее, однако же не без оснований, так как, — говорит С. Семанов, — «он обладал двумя необходимейшими качествами политического деятеля — решительностью и умением прикрыть реальные дела бюрократической стеной»[685]. И еще — Г. был очень инициативен. Во всяком случае, это он, — по его собственному признанию, — «подготовил»[686], то есть написал текст обращения «Берегите святыню нашу», которое, выйдя в «Молодой гвардии» за подписями С. Коненкова, П. Корина, Л. Леонова (1965. № 5)[687], было прочтено как первый манифест пробуждавшегося русского национализма.
Именно прочтено, даже угадано, так как никакой агрессивности в этом обращении, разумеется, не было, как не было ее и в программных документах Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИК), созданного при деятельном участии Г. в июле того же года. Благородная идея спасать разрушающиеся монастыри и храмы, сохранять наследие старины и национальные традиции воодушевила многие тысячи людей, но, как и следовало ожидать, самыми голосистыми среди них стали убежденные борцы отнюдь не с бесовской советской властью, а с жидомасонским засильем и вестернизированными, то есть либеральными, тенденциями в оттепельной культуре.
Г. в числе публичных спикеров движения, которое назовут национально-патриотическим, тогда не засветился. Его стихия — оргработа, селекция и подбор кадров по принципу идеологической близости, этнического и мировоззренческого родства. Как в издательстве «Молодая гвардия», где, — свидетельствует М. Лобанов, — «при Ганичеве обновился состав заведующих редакций, во многом изменились ориентиры издательства в сторону антисионистской, антимасонской тематики, национально-патриотических проблем, традиционных ценностей русской культуры»[688], а соответственно стал другим и круг наиболее желанных авторов. Так и в «Комсомольской правде» —
может быть, — вспоминает Г., — я был первым русским редактором в этой газете. Но дело в том, что у них была своя специфика: действительно, она была пацифистской, действительно, непатриотической, действительно, там не было русских писателей. Когда я пришел, то где-то 200, а то и больше русских писателей впервые появилось на ее страницах. И Анатолий Иванов, и Василий Белов, там и Бондарев, там и Владимир Фирсов.
Поворот был столь решительным, что едва ли не все звезды «Комсомолки» из нее бежали, по преимуществу в «Литературную газету». Но и век реформатора был недолог: власть в брежневские времена строго держалась трамвайного правила «Не высовываться», и Г. убрали подальше — в «Роман-газету» со штатом из пяти человек.
Опала, конечно. Ссылка.
Однако, — рассказывает Г., — я и не собирался никому жаловаться. Хотя борьба за русское начало во властных и политических структурах для меня заканчивалась, никто не мешал пока мне осуществить ее в других местах. Возможно, литературное поле было самым лучшим из них[689].
И действительно, — продолжим цитату, — первое, что я сделал (на посту главного редактора «Роман-газеты»), — это предложил издать Василия Белова… И пошло! В «Роман-газете» мы стали издавать массу значительных народных писателей… «Роман-газета» — целый период моей жизни — большой, очень важный…