Сотрудничал с «Литературной газетой», журналами «Знамя», «Красная новь», «Новый мир», где писал преимущественно о стихах, и даже в годы войны, большую часть которой капитан Д. прослужил в армейской газете «Боевой путь», переписывался с Б. Пастернаком, отсылал в московские редакции статьи, например, о «Василии Теркине», других заметных новинках. Был по рекомендациям П. Антокольского и С. Щипачева, поддержанным А. Фадеевым, принят в Союз писателей (1942), стал кандидатом в члены партии (1944), а после демобилизации (1946) получил в Союзе писателей хотя и скромную, но уже штатную должность заместителя председателя комиссии по теории литературы и критике.
И все бы ладно, не подвергни он, среди многих прочих, сокрушительному осмеянию стихотворцев-фронтовиков А. Софронова и Н. Грибачева, в ту пору еще малоизвестных или, во всяком случае, несановных. Кто же, в самом деле, знал, что вскорости они оба отхватят по Сталинской премии 1-й степени и, заняв ключевые посты в Союзе писателей, захотят сквитаться с обидчиком по полной?
Выждав свой час, они и сквитались. Так что, едва был объявлен крестовый поход против критиков-космополитов, как А. Софронов с партийной трибуны заявил, что Д. будто бы «специализировался на избиении молодых советских поэтов» и «за один год он оклеветал шесть ценных поэтических произведений», а Н. Грибачев с той же трибуны и вовсе оповестил власть, что «во главе критиков-формалистов — буржуазных эстетов стал Д. Данин, унаследовавший гнусные методы космополитов, в свое время травивших Маяковского и возвеличивавших Б. Пастернака и А. Ахматову»[903].
Тем самым получалось, что критики-эстеты — это уже не сбившиеся с пути одиночки, а чуть ли не оформившаяся контрреволюционная организация, и Д. у нее лидер. Обвинение, что и говорить, нешуточное, и в травлю Д. кто только поелику возможно не включился — от обиженных им поэтов С. Кирсанова и М. Луконина до М. Шагинян и Вс. Вишневского, будущего диссидента В. Тарсиса и Л. Лагина, автора сказки про старика Хоттабыча. Били его сильно и дважды (в 1949-м и в 1953-м) доводили дело до исключения из партии, так что Д. пришлось даже на год уезжать геологом-коллектором на Ангару, то есть, по сути дела, скрываться от всевидящего глаза, а по возвращении несколько лет провести, — как он рассказывает, — «на бесфамильной негритянской работе»[904], перебиваясь сочинением внутренних рецензий и неподписных аннотаций.
В критику он уже не вернулся и, в 1956 году перейдя наконец из кандидатов в полноправные члены КПСС, удачно вспомнил о своем базовом образовании: в 1957-м практически одновременно вышли и популярная брошюра «Добрый атом», и вполне респектабельный сборник очерков «Для человека», посвященный истории атомного века. Еще через несколько лет на свет явилась увесистая «Неизбежность странного мира» (1961), которая в статусе классики научно-художественной прозы и переиздавалась несколько раз, и выдвигалась на Ленинскую премию в 1962 году, и была переведена на 11 языков.
Что ж, «эмиграция» в научпоп ничем не хуже бегства поэтов и прозаиков в переводы или в детскую литературу, знакомого нам по многим выразительным примерам. Особенно если учесть, что у Д. действительно открылся и организаторский дар, так что по его инициативе и под его руководством на протяжении 30 лет издавался альманах «Пути в незнаемое: Писатели рассказывают о науке» (1960–1990), сведший на одних страницах П. Капицу, Вяч. Вс. Иванова, Н. Эйдельмана, Я. Голованова, А. Адамовича, Л. Разгона, Ю. Давыдова, десятки других первоклассных авторов.
Жизнь вновь стала полноводной — Д. выпускал биографические книги о Резерфорде (1966, 1967) и Нильсе Боре (1978, 1985), писал очерки о советских и зарубежных ученых, работал как сценарист в научно-художественном кино и спорил о нем в печати, придумал даже кентавристику — область знания, которая объединит, как ему казалось, формулы с метафорами. А об изгнании из литературной критики скорее всего не жалел. Лишь упомянул однажды, что ему
исторически посчастливилось стать в те первые послевоенные годы критиком-неприятелем властительных стиходелов. Счастлив, что КРИТИКА МОЯ УМЕРЛА ВМЕСТЕ С ИХ ПОЭЗИЕЙ[905], никому не нужной. <…> Хоть ненадолго, а проторил свою тропинку во лжи…[906]
Что же касается разговоров о литературе, о политике, обо всем на свете, то они ушли в дружеское общение, в круг единомышленников, где, может быть, и не бросали открытый вызов власти, правящей идеологии, но старались, занимаясь каждый своим делом, держаться от нее на максимальном удалении. Конечно же, — с жесткой самооценкой скажет Д. и в предсмертной книге «Бремя стыда», и в записях, сделанных на склоне дней, —
большинство из нас, за вычетом последовательных диссидентов, были тоже конформистами. Но, право же, не столь непрерывными, как <…> Константин Симонов, Сергей Михалков, Лев Ошанин и другие «начальствовавшие» в писательских сочленениях[907].
И — право же! — в условиях, ничуть не располагавших к независимости, им удалось и душу живой сохранить, и найти пространство для творческой самореализации, и послужить общей для всех культуре.
Чем они и должны быть сегодня помянуты.
Соч.: Избранное. М.: Сов. писатель, 1984; Бремя стыда: Книга без жанра. М.: Раритет-537, 1997; Стихи военных лет // Знамя. 2012. № 5; Строго как попало: неизданное. М. <б. и.>, 2012; Нестрого как попало. М. <б. и.>, 2013.
Лит.:Трубецков Д. Даниил Семенович Данин и его кентавристика. Саратов: ГосУНЦ «Колледж», 2007; Огрызко В. Создатели литературных репутаций. М.: Лит. Россия, 2017. С. 149–165.
Даниэль Юлий Маркович (1925–1988)
Почти всем Д. известен только по словосочетанию, в котором его фамилия, вопреки алфавиту, чаще всего стоит на втором месте: Синявский и Даниэль. И это, быть может, справедливо, но все равно досадно, так как жизнь ему выпала отдельная и, безусловно, заслуживающая внимания.
Дедушка был Ноахом-Менделем Мееровичем (или Меировичем), а отец, родившийся под именем Даниэл-Мордхе, приобрел негромкую литературную известность как прозаик и драматург Марк Наумович Даниэль. Творческий псевдоним отца стал фамилией сына, которого звали Д. уже и в школе, и в армии, куда он был призван в феврале 1943 года.
Служить сначала телефонистом, потом автоматчиком Д. пришлось полтора года: в августе 1944-го он, пройдя за эти месяцы Украину, Бессарабию, Румынию, Литву и Восточную Пруссию, был тяжело ранен и — с искалеченной правой рукой, с медалью «За отвагу»[908] на гимнастерке — после долгих месяцев в госпиталях демобилизован. А дальше в 1946 году поступил на филологический факультет Харьковского университета, позже перевелся в Москву на заочное отделение филфака в областном пединституте.
В 1950 году Д. женился на своей харьковской однокурснице Ларисе Богораз и вместе с нею около четырех лет преподавал русский язык и литературу в Калужской области, пока не удалось найти место учителя в московской школе. И вот там-то — мелочь, но знаковая — ему весной 1956-го доверили, — как рассказывает его ученица Л. Панн, — на собрании педколлектива зачитывать секретный хрущевский доклад XX съезду[909]. Я, — вспоминает Д., —
стал читать. Это было очень трудно. Я все-таки принудил себя не оглядываться на дверь в самых пикантных местах, но заставить себя не понижать голос я не сумел. Это было сильней меня. Мне был 31 год, и лет двадцать я прожил под барабанную дробь казенного восторга, а уж проговаривать вслух какие-то вещи «против» я просто не умел[910].
И кто знает, тогда ли уже пришел ему в голову замысел крамольного рассказа «Руки» или судьбоносной оказалась дружба с молодым филологом А. Синявским, который, по легенде, чуть ли не взял его на слабó, сказав однажды: «Нам с тобой надо спасать русскую литературу»[911]. Но так либо иначе, зарабатывая после ухода из школы себе на хлеб («Он был образцово беден»[912], — свидетельствует Л. Панн) переводами с языков народов СССР, Д. стал писать прозу — сначала в стол, потом — и опять же по инициативе и при посредничестве А. Синявского — для передачи через Э. Пельтье-Замойскую на Запад.
Не мог молчать или, — как сказано будет в одном из его стихотворений из неволи, — «тайно жаждал опалиться»? Какая разница, если Николай Аржак уже родился и под этим именем, начиная с 1958 года, в эмигрантских изданиях станут появляться опасные тексты, а в 1962–1964 годах пойдут и книги.
Написано Н. Аржаком совсем немного: две маленькие повести и два рассказа; «рассказ „Руки“, — заявит он на судебном процессе, — написан примерно в 1956–58 годах, точно я вспомнить не могу. „Говорит Москва“ написано в 1960–61-м, „Человек из МИНАПа“ в 1961-м, „Искупление“ в 1963 году».
Вот и все, но этого было достаточно, чтобы его, как и Синявского-Терца, принялись усердно вычислять, и — рассказывает А. Даниэль, —
конец веревочки стал отчетливо просматриваться уже с начала 1965 г. Несколько месяцев подряд наша собака Кэри лаяла на «случайных прохожих», околачивавшихся под окнами (мы жили на первом этаже). К соседу по коммуналке, милейшему старичку Павлу Ильичу Егорову, приезжали непонятно откуда взявшиеся родственники, которые зачем-то целыми днями сверлили стены; перед смертью сосед признался моей матери, что это были вовсе не родственники.[913]
Да и написанное Д. уже в Лефортовской тюрьме стихотворение «1965-й год» говорит о «бесконечном ожиданье», а заканчивается строкой: «Пускай войдут и заберут».