торов. Однако либо опять же, как это случилось с «Новым миром», не срасталось, либо понималось им уже как жизнь после жизни: «политика, мне бы 30 лет назад в тебя кинуться»[949], а сейчас в душе одна только «опустошающая, всеохватывающая растерянность»[950], «в сегодняшнем мире я чувствую себя отвратительно…»[951], «мое неприятие происходящего никогда не было столь тотальным»[952].
И статьи, и, в особенности, дневниковые записи последних лет — глас вопиющего в пустыне, глас одиночки: былые друзья стали чужаками — и либералы, равнодушные, как он считал, к тому, чем живет простонародье, и деревенщики-народолюбцы, многие из которых соблазнились постыдными, по его убеждению, национализмом и ксенофобией. Так что, — определил Д. свою позицию, — «…не с теми я и не с другими…»[953] А еще в одной записи, уже после роспуска КПСС, добавил: «Наверное, я все-таки коммунист, и не в смысле принадлежности к политической партии, а по своим чувствам, по тому, что считаю справедливым и подлинно человеческим»[954].
Здесь и обычное для Д. стремление идти против течения, и стоицизм, конечно. Во всяком случае, редакцию «Коммуниста» он не покинул и после того, как журнал переназвался «Свободной мыслью», стал в нем первым заместителем главного редактора, сохраняя верность «едва выплывающему изданию» и наотрез отказавшись «подыгрывать новым временам с их законами»[955].
Жизнь, такая короткая, была, впрочем, уже на излете. И как прощание с ней прочитываются строки, занесенные в дневник 9 июня 1992 года:
Господи, прости нас, спаси и помилуй!.. Человек так мал, так утл, но как много всего впитывает он за свою жизнь и все несет это в себе и несет, и это какой-то непостижимо огромный объем жизни, которую непередаваемо жаль, и кажется недопустимым, чтобы ушло вместе с человеком, словно не было никогда[956].
Соч.: Обновленное зрение: Сб. статей. М.: Искусство, 1988; Василь Быков: Повесть о человеке, который выстоял. М.: Сов. писатель, 1990; Любить? Ненавидеть? Что еще?.. Заметки о литературе, истории и нашей быстротечной абсурдной жизни. М.: АИРО — ХХ, 1995; Дневник. 1953–1994. М.: Прогресс-Плеяда, 2005; Эта земля и это небо: Очерки, заметки, интервью, дневниковые записи о культуре провинции 1957–1994 годов. Кострома: Костромаиздат, 2005.
Лит.: Наше живое время: Книга воспоминаний, статей и интервью. М.: Изд-во МГУ, 2013.
Дементьев Александр Григорьевич (1904–1986)
По советской классификации Д. числился сыном кулака, что не помешало ему еще до войны защитить кандидатскую диссертацию по филологии, но затруднило путь в партию, членом которой он после долгих мытарств стал только весной 1941 года. Фамильное, то есть анкетное проклятие (совсем как у А. Твардовского) висело над Д. и позже, и стремление освободиться от него многое, надо думать, объясняет в том, почему он, вернувшись с фронта на преподавательские позиции в Ленинградский университет, принял такое деятельное участие в истреблении коллег — безродных космополитов.
Его статьи и стенограммы его выступлений на партийных собраниях во второй половине 1940-х — начале 1950-х годов, собранные П. Дружининым в книге «Идеология и филология» (М., 2012), лучше не перечитывать: отталкивает палаческая ярость, жертвами которой раз за разом становились и лучшие университетские профессора-филологи, и лучшие питерские писатели. В свете партийных установок тяжко приходилось и классикам — вот Л. Шапорина в дневниковой записи от 8 апреля 1949 года пересказывает, как Д. в докладе на писательском собрании вразумлял,
у кого должен современный поэт черпать свое вдохновение, с кого брать пример: «Пушкин очень многогранен, и еще надо рассмотреть, что нам подходит и что нет. Тютчев, Бенедиктов — реакционные мракобесы. Л. Толстой отчасти тоже реакционен, ну а Достоевский — это, товарищи, не ахти какое достижение. Полноценен Некрасов, Кольцов, Дрожжин и Суриков». Говоря об Ахматовой, он сказал: «Товарищи, надо же прямо сказать, что Ахматова дрянной поэт»[957].
Конечно, Д. не один отметился тогда такими речами. Но в школе ненависти он был, безусловно, первым учеником, если не вовсе застрельщиком. И карьера росла как на дрожжах: Д. одновременно руководил кафедрой советской литературы в ЛГУ (1948–1953), заведовал сектором печати Ленинградского горкома, да и, — отмечает М. Золотоносов, — «писательским начальником <…> сделался с невообразимой скоростью»: 15–16 ноября 1948 года вошел в бюро партийной организации ЛО ССП, 18 ноября был принят в Союз советских писателей, а уже 28 ноября избран ответственным секретарем ЛО ССП[958].
Каким он запомнился в Ленинграде, понятно. И понятно, почему после смерти Сталина самых одиозных деятелей начали в порядке санации постепенно эвакуировать в Москву. Новое назначение уже в 1953 году получил и Д., сменив А. Тарасенкова на посту заместителя главного редактора журнала «Новый мир». И можно лишь гадать, по своей инициативе принял Твардовский это решение или был поставлен, что называется, перед фактом, но безусловно одно — они сработались. Во всяком случае, и самые дерзкие публикации этого журнала шли уже при Д., и в дни первого разгрома «Нового мира» (июль-август 1954 года) он повел себя так, что не потерял ни уважения Твардовского, ни доверия со стороны начальства. А именно: продержавшись до мая 1955-го в замах уже у К. Симонова, стал на три года главным редактором только что созданного журнала «Вопросы литературы» (1957–1958), а в конце 1959-го вновь вернулся в «Новый мир» первым заместителем Твардовского. Впрочем, — напоминает А. Солженицын, — находясь все годы «на полной ставке в Институте Мировой Литературы, он в „Новом мире“ появлялся ненадолго, здесь был не заработок его, а — важная миссия»[959].
С Твардовским они были на ты, звали друг друга по имени. И, — продолжает А. Солженицын, —
даже так установилось, что Твардовский никакого решения не считал окончательным, не столковавшись с Дементьевым, — не убедя или не уступя. <…> Так незаметно один Саша за спиной другого незаметно поднаправлял журнал. <…> Он способствовал, чтобы журнал был и посвежей, и посочней, и даже поострей — но всё в рамках разумного! но стянутое проверенным партийным обручем и накрытое проверенной партийной крышкой![960]
Твардовский, — говорит и Б. Сарнов, —
был «Чапаевым», а Дементьева к нему назначили «Фурмановым». И «Фурманов», в соответствии с этим своим назначением, должен был держать неуправляемого «Чапаева» в ежовых партийных рукавицах, направлять, а порой и поправлять его. И даже воспитывать[961].
Так ли это? Если судить по нечастым собственным выступлениях Д. на «новомирских» страницах, то скорее так: даже и самая его знаменитая статья «О традициях и народности» (1969. № 4) до такой степени переутяжелена догматической риторикой, что хоть и хочется солидаризироваться с ее полемичностью, направленной против агрессивной «молодогвардейской» ксенофобии и национализма, но трудно.
Вполне, впрочем, возможно, что, пересыпая, будто битым стеклом, свои программные статьи цитатами из классиков марксизма-ленинизма, ревдемократов и партийных документов, и Д., и некоторые другие журнальные авторы надеялись тем самым защитить любимый «Новый мир» от подозрений в безыдейности и ревизионизме. Во всяком случае, в преданности Д. журналу не усомнишься. Вот В. Ковский рассказывает, как он однажды, сочувствуя Дементьеву, который разрывался между ИМЛИ и «Новым миром», спросил: «„И зачем вам так разрываться, Александр Григорьевич? <…> Разве нашего сектора вам мало?“ Дементьев странно посмотрел на меня <…>: „Литературный журнал тебе кажется игрой? Но ради этой игры жизни не жалко…“»[962]. А вот и Л. Левицкий вспоминает, что, празднуя в редакционном кругу свое 60-летие, Д. особо «благодарил журнал за то, что он стал в нем лучше. Это — не дежурные слова, а правда»[963].
Но — чтобы правда о духовном самоочищении Д. от грехов молодости стала совсем уж полной — придется учесть и запись в дневнике Твардовского от 12 января 1966 года про
ужасное вчерашнее признание Демента после его возвращения из горкома о его готовности, заявленной там инструктору, выступить в качестве общественного обвинителя на процессе Синявского, <…> хотя уже, казалось <…> что в последние годы, под воздействием разных факторов, в первую очередь — успехов «НМ», лестной причастности к этому «очагу», он решительно эволюционировал в добрую сторону.
Что будет — бог весть, но, может быть, тут-то и хрустнет наш хребет, — размышляет Твардовский, не скрывая своей, как он говорит, «потрясенности». — Если он-таки будет выступать на суде, мы предложим ему уйти из редколлегии до этого, — если он не подает заявление, придется мне принимать некое решение[964].
И сам ли Д. отказался от позорной миссии, слух о которой успел облететь всю Москву[965], власти ли решили передоверить ее З. Кедриной и А. Васильеву, но обошлось. Так что Д., охолонув, продолжал оставаться, — по словам Ф. Абрамова, — «коренником журнальной повозки, тягловой лошадкой „Нового мира“»