Ту же склонность к либеральным жестам Д. обнаруживал по первости и дальше: в августе 1965-го, беседуя с Д. Граниным и М. Дудиным, при них звонил в Верховный суд РСФСР, чтобы ускорить рассмотрение дела И. Бродского, в декабре, — по словам Е. Евтушенко, — предлагал ограничиться товарищеским судом над А. Синявским и Ю. Даниэлем.
И вина ли Д. в том, что из этих жестов ничего не проистекало? Возможно, все дело в том, что в хоре брежневского «коллективного руководства» его голос звучал тоньше писка, и — по утверждению работавшей с ним Н. Молевой, — был он, кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК, всего лишь «обычным пустозвоном», который «страстно боялся проронить неосторожную фразу или допустить какую-либо ошибку»[979]. Но еще вернее причину видеть в том, что, искренне симпатизируя и помогая талантам сговорчивым, которые на рожон не лезли и к компромиссам были готовы, подлинных инакомыслов Д. так же искренне понимал как врагов, а с ними никакое примиренчество и потакательство в принципе невозможно.
Поэтому если перед одними — например, перед народной артисткой СССР Е. Образцовой — он представал как истинный интеллигент, «бессребреник <…>, замечательный, дивный человек с чистой совестью»[980], то другие встречали такого же чинушу и держиморду, как все брежневские сатрапы.
Иного, видимо, и быть не могло. Своим (мировоззренчески и поведенчески своим) всё, врагам ничего, кроме ненависти. И, доброжелательно поначалу оценив талант А. Солженицына, 10 марта 1967 года на заседании секретариата ЦК КПСС он уже заявит: «Солженицын — это свихнувшийся писатель, антисоветски настроенный. С ним надо повести решительную борьбу»[981]. И, человек музыкально одаренный, будет, уже в должности министра культуры СССР (1974–1986), всяко вредить строптивице Г. Вишневской, а Ю. Любимов увидит в нем, завзятом театрале, главного недоброжелателя Таганки.
Не удивительно, что и на пенсию его удалят в октябре 1988 года вместе с такими, как он, геронтократами А. Громыко, М. Соломенцевым, В. Долгих, А. Добрыниным. А дальше дожитие. Средств к существованию накоплено не было, роскошную квартиру пришлось сдавать внаем, госдачу отобрали и, — еще раз вернемся к воспоминаниям Е. Образцовой, — «три года на моей даче он жил: мы с Альгисом[982] им первый этаж отдали, а сами на втором расположились», затем приютился у дочери, народной артистки России Е. Школьниковой.
Мемуаров, как и почти все его коллеги, Д. не оставил. Где собиравшаяся им коллекция бюстов Ленина, неизвестно. И где библиотека тоже, а жаль, ведь, — как рассказывает М. Лобанов, побывавший у Д. на Старой площади, —
…весь угол его большого кабинета, как поленницей дров, был завален книгами. Оказывается, это были дарственные книги писателей партийному идеологу. Любопытно было бы собрать эти дарственные надписи воедино: вот был бы портрет верноподданнической литературы[983].
Долматовский Евгений Аронович (1915–1994)
В молодости, как, впрочем, и в зрелые годы, Д. удивительно везло. Придя еще «деткором», как их тогда называли, в «Пионерскую правду», он уже в 15-летнем возрасте напечатал там дебютное стихотворение: конечно же, про героику Гражданской войны[984]. И опыт по комсомольской путевке наживал на строительстве первой очереди московского метро (1933–1934), откуда, сначала на заочное отделение, в 1933 году поступил в Литературный институт. С публикациями тоже сразу заладилось: в 1934-м у второкурсника вышла книжка «Лирика», еще тоненькая, всего 12 стихотворений, но все-таки книжка, через год еще одна («День», 1935), а сразу после выпуска из института (1937) в печати появились весьма своевременная поэма «Феликс Дзержинский» (1937) и вполне себе солидный томик «Стихотворения и поэмы» (1938).
Так что и в Союз писателей его тут же приняли, и командировали на Дальний Восток с ответственным заданием — в роли уполномоченного ССП СССР с нуля создавать там местную писательскую организацию, ну и стихи писать, конечно, все о той же социалистической героике. Он их написал — «Дальневосточные стихи» потоком пройдут по страницам «Знамени» (1938. № 6, 7, 12), а в следующем году появятся одноименными отдельными изданиями сразу и в «Советском писателе», и в московской «Правде», и в хабаровском «Дальиздате».
Но и то надо сказать: пока Д. вдали от Москвы выполнял партийное поручение, его отец, адвокат или, — как отозвался о нем любящий сын, — «пролетарий умственного труда»[985], — был 28 марта 1938 года арестован.
Мог, вероятно, и сын загреметь — хотя бы как член семьи изменника Родины. Но нет, сын у нас за отца не отвечает, и жизнь молодого поэта продолжала идти на подъем, чему подтверждение — орден «Знак Почета», который Д. получил при первой же раздаче правительственных наград. Причем — вот она, сардоническая гримаса судьбы, — указ об ордене вышел 31 января 1939 года, а всего через двадцать дней, 20 февраля, отца Д. расстреляли.
На судьбе сына это, впрочем, никак не сказалось — он был принят в партию (1941), всенародную славу набрал песнями, действительно запоминающимися, и, чувствуя себе «стихотворцем, пристегнутым, что ли, к Красной Армии»[986], участвовал как военкор в походе на Западную Белоруссию, в советско-финской кампании, а с началом Отечественной получил назначение в армейскую газету «Красная Армия». Уже в августе 1941-го попал, однако, в окружение под Уманью, был ранен, взят — еврей и коммунист — в плен, сумел бежать, чтобы, 4 ноября перейдя линию фронта, оказаться перед недреманным оком особистов.
Беда, и еще какая, но опять, — говорит Д., — «…это удивительное и прекрасное скрещение обстоятельств, невероятное мое везение на хороших людей…»[987], так что воинское звание батальонного комиссара хорошие люди ему вернули, и войну он закончил уже полковником, орденоносцем, которого в паре с Д. Шостаковичем привлекали к созданию советского гимна (1943) и которого одаряли своим расположением самые прославленные полководцы.
После войны он работал за семерых: сочинял тексты все для того же Д. Шостаковича («Только два автора — Пушкин и Евгений Долматовский — заставили Шостаковича обратиться к их творчеству неоднократно», — отмечают музыковеды)[988], из автора задорных комсомольских речевок вырос в плодовитого одо- и летописца.
Помню, — рассказывает Л. Ошанин, — как мы втроем, с ним и Михаилом Лукониным, были вместе на строительстве Волго-Донского канала. Вот разница темпераментов — Луконин об этой поездке не написал ничего. Я несколько месяцев не отходил от письменного стола, а когда закончил цикл, получил журнал, где уже было напечатано 15 страниц стихов Долматовского, успевшего написать буквально обо всем, что мы видели…[989]
И доверием начальства, конечно, он пользовался тоже. Преследования безродных космополитов обошли его стороною, Сталинской премией 3-й степени Д. был отмечен в тревожном 1950 году, на смерть вождя откликнулся проникновенным стихотворением «В Колонном зале», и вскоре, — как он сам вспоминал, — «оказался у руля только что созданной Московской писательской организации»[990].
Здесь свидетельств сохранилось немного: ну, был на выборах в Верховный Совет доверенным лицом А. Фадеева и первым примчался на место его самоубийства. Да еще в день, когда начался венгерский мятеж, 20 октября 1956-го санкционировал громокипящее обсуждение дудинцевского романа в ЦДЛ и, когда оно властью было интерпретировано как контрреволюционный митинг, попался под горячую руку самому Хрущеву.
И опять бы Д. не сдобровать. Но он тут же отправился в командировку в бунтующий Будапешт, отписался, как положено, проклятиями по поводу венгерских фашистов, и все сомнения в его преданности отпали. Однако, — уже на склоне лет свидетельствует Д., — «я выпал из номенклатуры и доныне благодарен партии и правительству, что остался просто поэтом, каким хотите, только не руководящим»[991].
Разовыми поручениями власти он и в этой роли, конечно, не пренебрегал: осудил, например, в 1957 году с трибуны писательского пленума «унылый и маленький мирок» поэзии Н. Заболоцкого, записался, хоть слова и не получил, в очередь клеймителей Б. Пастернака на общемосковском собрании 31 октября 1958-го. Но это всё эпизоды, а главным для Д. с середины 1950-х и до конца советской власти стал зов музы дальних странствий. Профессор Литературного института, он то и дело прерывает занятия, чтобы отправиться в очередное путешествие по Европе, которую исколесил почти всю, и, в особенности, по Африке, по Латинской Америке, по юго-востоку и югу Азии. И отовсюду у самого, быть может, выездного полпреда советской поэзии, исправно собираясь в книги, идут дорожные стихи, идут путевые заметки.
Плохо ли? И хоть сколько-нибудь значимых литературных премий он больше не получал, зато орденов за трудовые заслуги собрал полный бант: и Ленина, и Октябрьской Революции, и Трудового Красного Знамени… Правда, критики с репутацией о нем уже даже не упоминали, лихое mot Н. Глазкова про «долматусовскую ошань» передавалось из уст в уста, и лишь А. Синявский иронически аттестовал очередную книгу Д. как «теплые стихи, невысокой температуры, с неясной тенденцией, стихи, избегающие крайностей остроты и тяготеющие к золотой середине» (Новый мир. 1965. № 3).