Однако, — как десятилетия спустя вспоминал сам Д., — «эти мои рассказы были не столько о воинах, сколько о крестьянах»[1000] в военной форме. Так что именно жизнь советского крестьянства занимала еврея Д. прежде всего и по преимуществу — как в первые послевоенные годы, когда он колесил по стране в качестве разъездного корреспондента «Литературной газеты», так и позднее, когда состоял членом редколлегий журналов «Знамя» (1954–1956), «Москва» (1957–1958), «Новый мир» (1958–1970).
И довольно быстро выбрал свою литературную манеру: писать, полагаясь не на воображение, а на наблюдения, причем на наблюдения, подтверждающиеся и/или уточняющиеся от года к году. Словом, вести, как сейчас бы сказали, постоянный мониторинг провинциальной реальности, причем желательно в одном и том же месте, каким для Д. с 1952 года стал Ростов Великий и его окрестности. Так начался «Деревенский дневник», где только и вымысла, что Ростов Великий остроумно переименован в Райгород, то есть и районный, и райский одновременно, а имена реальных персонажей укрыты под псевдонимами, местными жителями легко, впрочем, разгадывавшимися.
Жизнь как она есть, и ничего кроме. А значит, нет осточертевшей всем лакировки, но нет и того, что можно было истолковать как пугающую начальство (и возбуждающую читательский интерес) клевету на колхозную деревню. Поэтому, когда во втором выпуске «Литературной Москвы» стали печататься начальные страницы «Деревенского дневника», их, — по словам А. Туркова, — «хвалили даже рьяные хулители сборника»[1001]. И позднее, если прилежные читатели «Нового мира» в чем-то и упрекали Д., то в недостатке социальной остроты, тогда как историк М. Рабинович, близкий в последние годы друг Д., отмечал «кажущуюся неторопливость и даже тягучесть» его стиля[1002], а драматург А. Гладков не без раздражения удивлялся, почему «восхищаются скучнейшим Дорошем»[1003].
Сам Д. высоко ценил и «проблемные» очерки В. Овечкина, и плач о безвозвратно уходящей крестьянской Атлантиде, который звучал со страниц поднявшейся на его глазах деревенской прозы, — например, развернутой (и восторженной) рецензией откликнувшись в «Новом мире» на «Привычное дело» В. Белова. Но сам был другим. Во-первых, потому что вопреки всему сохранял, скажем осмотрительно, исторический оптимизм: «Я благодарен судьбе, что она дала мне увидеть, как движется жизнь. И если сравнить то, что было здесь пятнадцать лет назад, с сегодняшним днем, можно сказать — человек стал жить лучше»[1004]. Во-вторых же… «Я выбрал тихую дорогу…» — признался Д. в конце пути, и, вероятно, как раз эта «тихость» сообщала его прозе монотонность, именно что благонамеренную осмотрительность и выводила ее из эпицентра тогдашних общественных и литературных баталий.
Да вот пример. 19 июля 1956 года Д. напечатал в «Литературной газете» статью «Берегите памятники старины», она внимание привлекла, но шума не вызвала. А когда спустя девять лет в «Молодой гвардии» (1965. № 5) появилась решительно о том же говорящая статья «Берегите святыню нашу!», подписанная С. Коненковым, Л. Леоновым и П. Кориным, то она прозвучала как манифест и чуть ли не колокол на башне вечевой.
В чем разница? Именно что в напористой интонации, в восклицательном знаке, переводящем слова в поступок. Тогда как Д. по всей своей природе созерцателя и летописателя к решительным поступкам склонен не был. Он поддержал, конечно, в марте 1966 года коллективное ходатайство о том, чтобы уже осужденных А. Синявского и Ю. Даниэля выдали писателям на поруки, но на этом его личная квота гражданских жестов, пожалуй, закончилась. И когда в феврале 1970-го, вслед на уволенными А. Кондратовичем, И. Сацем, И. Виноградовым и В. Лакшиным, редакцию «Нового мира» покинул А. Твардовский, Д., разумеется, тоже подал заявление об уходе. Но его (вместе с А. Марьямовым) «в порядке партийной дисциплины» попросили задержаться, и он возражать не стал: остался на несколько еще месяцев работать с новым главным редактором и даже напечатал в сентябрьском номере очередную, уже последнюю, порцию «Деревенского дневника».
В. Лакшин в дневниковой записи от 2 ноября 1970 года расценил это как «поступок равнозначный предательству»[1005]. Да «и сам Александр Трифонович и его окружение, — свидетельствует А. Турков, — отнеслись ко всем оставшимся в редакции с необычайной резкостью»[1006].
А дни Д., между тем, уже кончались. Страдая раком мозга, «Ефим, — как вспоминает А. Симуков, — больше года лежал дома — совершенно безжизненным. Что он испытывал, был ли он в сознании?»[1007]
Лучше не гадать, а перечитать его «Деревенский дневник» — к сожалению, давно не переиздававшийся.
Соч.: Дождь пополам с солнцем: Деревенский дневник. М.: Сов. писатель, 1990.
Друзин Валерий Павлович (1903–1980)
Д. начинал как один из первых комсомольских поэтов Иркутска, но, перебравшись в Ленинград (1923), к собственным стихам охладел, занялся критикой, а по окончании ЛГУ (1925) и аспирантуры (1929) еще и преподавательской деятельностью в Саратове (1930–1932), Астрахани (1932–1933), Ленинграде (с 1933). Во время войны служил в армейских газетах и политотделах, где вступил в ВКП(б) (1944), стал майором, получил медали «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда».
Персона, словом, без особых примет, однако после демобилизации Д. попал, видимо, на глаза тем, кто принимает решения. И пошла карьера — разметав в августе 1946-го редакцию журнала «Звезда», его назначили туда ведать критикой, менее чем через год сделали главным редактором, одновременно бросили на руководство кафедрой советской литературы в Герценовском пединституте, а на XIX партсъезде в 1952 году произвели даже в члены Центральной ревизионной комиссии КПСС, на что стоит обратить внимание, так как выше в партийной иерархии ни один из литературных критиков никогда не поднимался.
За такие щедроты надо было, разумеется, не только платить усердием, но и отличиться рвением. И Д. рад был отличиться — ландшафт «Звезды» стал, за редчайшими исключениями, напоминать пустыню, а у самого Д. пошли статьи с выразительными названиями типа «Разоблачать последышей буржуазного космополитизма и эстетства» (Звезда. 1948. № 2), «Прихвостни антипатриотической группы…» (Советское искусство. 12 февраля 1949 года), пошли доклады и выступления на писательских собраниях, а среди них и на том знаменитом, где 15 июня 1954 года добивали М. Зощенко за его дерзкое поведение на встрече с английскими студентами.
В писательских кругах Д. стали называть «профессиональным литубийцей» (И. Кичанова-Лифшиц)[1008]. И так ли важно, что, — как говорит Я. Гордин, — «вообще, в отличие от профессиональных погромщиков того периода, он не был лично злым человеком. Скорее добродушным. Но, разумеется, что приказывали — делал»?[1009] И так ли важно, — время было, как всегда, непростое, — что под Д., вернее под его должность, постоянно подкапывались, предлагая ключевой пост главного редактора «Звезды» передать то Б. Полевому, то Н. Грибачеву, то А. Первенцеву, то А. Софронову, то В. Кочетову, то еще кому-либо из литературных генералов[1010].
Ни разу не срослось, как ничего не вышло и из попытки А. Суркова летом 1954 года посадить Д. вместо уволенного А. Твардовского в кресло главного редактора «Нового мира»[1011]. Зато репутация верного служаки сложилась, и не удивительно, что Вс. Кочетов через год после своего назначения главным редактором «Литературной газеты» выписал Д. себе в заместители, а на время частых отлучек оставлял его исполняющим обязанности главреда.
Такой, — Л. Лазарев, работавший тогда в редакции, называет Д. «твердокаменным»[1012], — борозды не испортит. Он и не портил, присматривая за тем, чтобы до газетных страниц, заполненных казенной риторикой, не доходило ни одно живое слово.
С. С. Смирнов, придя в марте 1959 года в «Литгазету» на смену Вс. Кочетову, держать Д. в редакции, разумеется, не стал. Но из номенклатуры так легко не вылетают, и Д. побыл какое-то время заместителем председателя правления только что созданного СП РСФСР, а покой обрел в респектабельной роли заведующего кафедрой советской литературы в Литературном институте и профессора МГПИ имени Ленина.
Чем занят был? Писал о книгах В. Саянова, Б. Ручьева, других полузабытых ныне поэтов и, конечно же, о творчестве Вс. Кочетова, изредка и всегда как-то невпопад выступал как полемист в газетах, так что А. Твардовский даже ударил по нему (и его соавтору Б. Дьякову) статьей с говорящим названием «Проповедь серости и посредственности». И, чувствуя, что литература ушла куда-то не туда, Д. ныл, конечно. И конечно, надеялся, что его время еще вернется: «по-видимому, — пишет он А. Дымшицу в октябре 1961 года, — после съезда партии в печатных органах СП будет наведен порядок. Ни „Литгазете“, ни „Юности“ не удастся больше так беззастенчиво топтать принципы социалистического реализма, дезориентировать читателей»[1013]. А то вдруг задирался, лез на рожон — процитируем письмо К. Чуковского дочери от 1 ноября 1964 года, то есть через две недели после падения Хрущева: «В Союзе Писателей выступил Друзин и заявил, что пора призвать к ответу этих хрущевцев: Твардовского и Солженицына»[1014]