И писал Е. с самого начала очень лихо, конечно. За дебютной книгой «Против мещанства и упадочничества» (1927) последовала еще одна, на этот раз «Против меньшевизма в литературной критике» (1931). И статьи, почти все, тоже у него были непременно против — против Н. Заболоцкого, Б. Пильняка, В. Шкловского, М. Булгакова, В. Гроссмана, А. Твардовского, Б. Пастернака. С особым же остервенением — и не по команде, вот что важно, а по собственной инициативе[1085] — Е. кидался почему-то на А. Платонова[1086].
Ну да, в 1920–1940-е годы таких удальцов хватало. Но мало кто так твердо руководствовался правилом: «В полемике нельзя прикладывать оппонента наполовину — надо бить так, чтобы он уже не поднялся»[1087]. И мало кто из столь же неистовых ревнителей — его друзей-соперников по РАППу — уцелел в жерновах Большого террора. Тогда как Е. судьба миловала: лишившись 5 августа 1938 года руководящего поста в «Красной нови»[1088], он спланировал в ИМЛИ, где защитил кандидатскую диссертацию о М. Горьком и написал монографию об А. Малышкине (1940), годы войны провел во Всесоюзном радиокомитете на не очень видной, но все же номенклатурной должности главного редактора литературного вещания. С тем чтобы в 1946-м, когда политика партии по отношению к писателям вновь стала репрессивной, возглавить уже и «Литературную газету».
И эта непотопляемость вызывала понятные вопросы. «Почти откровенно в те годы работал в органах Ермилов. Все это знали», — говорит в своем дневнике А. Гладков[1089], и другие мемуаристы тоже вспоминают, как они, едва завидев Е., переводили разговор исключительно на безопасные темы. Был ли он действительно (в точном смысле этого слова) сексотом ОГПУ — НКВД — МГБ, пока не доказано. Но известно, что прямыми политическими обвинениями и призывами к расправе над литераторами пестрят не только статьи Е., но и вынутые сейчас из архивов его, — как он изящно выражался, — «документики»[1090], то есть приватные письма в директивные органы, лично товарищам Сталину и Жданову. И известно, что, например, студент Литинститута А. Белинков восемь лет лагерей за роман «Черновик чувств» получил в 1944 году на основании экспертизы, по заданию следствия проведенной именно Е.[1091]
Оказавшись главным редактором «Литературной газеты» в самые позорные ее годы, Е., похоже, почувствовал себя бесконтрольным распорядителем писательских судеб и… не по чину, должно быть, зарвался, вступив в конфликт с А. Фадеевым, К. Симоновым, Ф. Панферовым, едва ли не всеми другими тогдашними литературными генералами. Схватка была проиграна, из газеты в 1950 году Е. убрали, так что он, в том же, впрочем, году получив Сталинскую премию второй степени за книгу о Чехове, теперь, и уже до конца жизни, вынужден был сосредоточиться на академической работе в Институте мировой литературы.
Из действующего резерва, однако, не выпал: в декабре 1954 года Е. намеревались назначить главным редактором планировавшегося к изданию журнала «Вопросы теории и истории литературы»[1092], а в 1963-м даже сменить им А. Твардовского в «Новом мире»[1093]. И с этими обязанностями он наверняка бы справился. Пороха в пороховницах еще хватало, и, во всяком случае, ему в 1962 году было поручено открыть массированную кампанию против И. Эренбурга[1094].
Но, видимо, прав А. Макаров, и действительно «минула пора таких вот направителей духовной жизни…»[1095]. Так что в течение последних 15 лет Е., оставаясь сановником и в литературоведении, писал по преимуществу установочные доклады, статьи и книги о Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском, Чехове — вполне, как принято считать, пустые, но важные, так как по ним современники могли судить, кому из классиков и за что положено теперь быть живым и хвалимым. Один лишь пример: громыхнув в 1948 году брошюрой «Против реакционных идей в творчестве Достоевского», не кто иной, а именно Е. в 1956 году начал канонизацию автора «Идиота»: и с докладом о нем на юбилейном торжественном вечере в Колонном зале выступил, и монографию издал, и первое после 1930-х годов собрание сочинений классика предварил своей вступительной статьей.
А умер тихо, даже не удостоившись положенного ему по рангу и по заслугам некролога в «Правде». И, — рассказывает Б. Сарнов, —
на гражданскую панихиду в Малом зале ЦДЛ проводить «дорогого покойника» не пришел никто. <…> Ситуация была до такой степени необычная, что литфондовское и клубное начальство растерялось. Резонно предполагая, что лицам, провалившим важное общественное мероприятие, придется за это отвечать (пойди потом доказывай, что ты не верблюд), кто-то из них в панике позвонил в ЦК. И последовало мудрое решение. Не просто решение, а — приказ: в добровольно-принудительном порядке согнать в Малый зал всех служащих ЦДЛ: официантов, уборщиц, секретарш, счетоводов, библиотекарей… Явилось, конечно, и все клубное начальство. Строго поглядывая на подчиненных, они нагнетали гражданскую скорбь, а те послушно шмыгали носами. Некоторые, говорят, даже плакали…[1096]
Уточним все-таки ссылкой на дневниковое свидетельство А. Гладкова: «А на торжественную панихиду по Ермилову пришло всего два десятка человек»[1097]. Но велика ли разница? Тем более что, возможно, принужденные к скорби служащие ЦДЛ как раз и составили эти самые два десятка…
Соч.: Избр. работы: В 3 т. М.: Гослитиздат, 1955–1956.
Есенин-Вольпин Александр Сергеевич (1924–2016)
По паспорту он вплоть до эмиграции числился только Вольпиным, хотя все окружающие да и власти предержащие, разумеется, знали, что перед ними внебрачный сын знаменитого поэта. Не забывал об этом и сам Е.-В., еще в студенческие годы по совету, — как он рассказывает, — академика П. Александрова взявший двойную фамилию своим псевдонимом[1098].
По возрасту Е.-В. должны были, конечно, отправить на фронт, однако после поступления на мехмат МГУ в 1941 году врачи в учетную карточку поставили диагноз «шизофрения», и его мать Н. Вольпин позднее вспоминала, что «женщина-психиатр ее вызвала и сказала, что „у него, конечно, диагноза такого нет, у него есть черты шизоидной личности, но он не болен. Но в армии он мгновенно погибнет“»[1099].
Так что Е.-В., став «белобилетником», успешно закончил университет, затем аспирантуру НИИ математики и механики при МГУ, защитил диссертацию по топологии и был распределен в Черновцы, где диагноз, собственно, и догнал его впервые. Арестованный 21 июля 1949 года[1100], по распространенной версии, за крамольные стихи или, по рассказу Н. Коржавина, за слишком вольные разговоры с иностранцами[1101], Е.-В., пройдя судебно-психиатрическую экспертизу, был признан невменяемым и помещен на принудительное лечение в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу. А уже оттуда в сентябре 1950-го как «социально опасный элемент» сроком на 5 лет выслан в Караганду.
Так и началась его биография по всем статьям «полукровки»: полурусский-полуеврей, полупоэт-полуматематик, то ли графоман, то ли гений, то ли в самом деле человек с серьезными ментальными нарушениями, то ли одна из первых в стране жертв карательной психиатрии. Во всяком случае, В. Буковский, отмечая комическую чудаковатость своего товарища, говорит, что Е.-В. если чем и страдал, то только «патологической правдивостью»[1102]; сошлемся еще на мнение В. Вольпиной, прожившей с ним десять лет (1962–1972): «в 16 лет Алик дал зарок — никогда и ни при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам»[1103], — и правилу этому никогда не изменял.
Хоть на воле, где Е.-В., амнистированный в декабре 1953 года, то перебивался случайными заработками, то был внештатником в ВИНИТИ, хоть в тюрьмах и психушках, куда он попадал раз за разом. И вел себя, действительно, всегда с вызывающей, едва ли не скандальной открытостью — что называется, нарывался. Скажем, в 1961 году — второй такой пример после Б. Пастернака — выпустил в Нью-Йорке свой сборник стихов «Весенний лист» с присовокуплением «Свободного философского трактата». В 1963-м — этот случай в советской истории вообще единственный — прямо из тюремной лечебницы подал в советский суд иск против журналиста И. Шатуновского, оклеветавшего его в «огоньковской» статье[1104]. Или в 1968 году, наконец, когда направил в инстанции заявление с требованием официально предоставить в Москве место для проведения антисталинской демонстрации 5 марта.
Власти его, естественно, ненавидели и его инициатив боялись. А он не боялся никого и ненависти к своим мучителям не испытывал. Только презрение: «Да кто они такие, чтобы сделать мою жизнь катастрофой! Катастрофой я считал, может быть, сам факт моего рождения в России. Не там я родился — это да»[1105].
Но раз уж угораздило с душою и с талантом родиться именно здесь и раз уж, — как еще в Караганде Е.-В. сформулировал свое кредо, — «вся жизнь для меня есть игра, в которой не может быть более высокой цели, как дать мат хорошему игроку»