Колобов В. «Продли, Господь, покой и счастье Беллы…» // Знамя. 2019. № 9.
Журавлев Василий (Вильгельм) Андреевич (1914–1996)
Выпускник (и в 60-е годы преподаватель) Литературного института, фронтовик, автор около 30 поэтических сборников, Ж. попал в эту книгу по единственной причине: в журнале «Октябрь» (1965. № 4) была опубликована его подборка стихов, куда вошло и стихотворение Анны Ахматовой «Перед весной бывают дни такие…», выданное Ж. за свое.
За сим, — комментирует в дневнике Л. Чуковская, — последовала насмешливая реплика в «Известиях»[1123]. Оправдываясь, Журавлев разъяснял, что в своем фронтовом архиве он обнаружил эти стихи и принял их за свои… На месте начальства я, после этого эпизода, разогнала бы всю редакцию[1124].
И еще раз процитируем слова Л. Чуковской, уже из ее письма К. Чуковскому от 19 апреля:
Он — известный подонок, алкоголик, член СП, кочетовец — и преподаватель Лит. Института.
Воспитатель юношества.
А каково невежество редакции![1125]
Попытки Ж. оправдаться[1126] никого ни в чем не убедили[1127], так что эта история облетела всю читающую Россию. И вошла в словари — во всяком случае, именно она иллюстрирует статью «Плагиат» в 5-м томе «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1968).
Ж., разумеется, продолжал печататься и позже, однако ничего более эффектного с ним уже не случилось.
Соч.: Косынки моей матери: Стихотворения и поэма. М.: Современник, 1986; Три поэмы. М.: Сов. Россия, 1988.
З
Заболоцкий (Заболотский) Николай Алексеевич (1903–1958)
В Заболоцкого он переименовал себя только в 1925 году — уже заканчивая Герценовский пединститут в Ленинграде и, — по собственному признанию, — имея на руках «объемистую тетрадь плохих стихов». Естественно, возникает вопрос, зачем же потребовалась смена фамилии. Может быть, предположим, затем, чтобы еще и этим провести разделительную черту между вполне заурядным, не по годам степенным человеком с ординарной, — как вспоминают современники, — внешностью и ни на кого не похожим лирическим поэтом, чьи стихи уже тогда начинали приобретать возмутительные содержание и форму.
Работу под началом С. Маршака в Ленинградском отделении Детгиза, дружбу с Д. Хармсом, А. Введенским, Н. Олейниковым, историю движения ОБЭРИУ и сборника «Столбцы» (1929) здесь можно, пожалуй, пропустить — благо об этой поре написаны сотни исследований, подытоженных образцовым изданием «Столбцов» в серии «Литературные памятники» (2016). А вот публикацию поэмы «Торжество земледелия» (Звезда. 1933. № 5) упомянуть необходимо, поскольку и эта публикация, и вызванные ею злобные статьи В. Ермилова «Юродствующая поэзия и поэзия миллионов» (Правда, 21 июля 1933 года), Е. Усиевич «Под маской юродства» (Литературный критик. 1933. № 4), А. Тарасенкова «Похвала Заболоцкому» (Красная новь. 1933. № 9) перевели З. из разряда заблуждающихся в статус кулацких поэтов и не разоружившихся классовых врагов.
И ни предельная осмотрительность в поведении, ни попытка покаяться в формализме (Литературный Ленинград, 1 апреля 1936 года), ни патетический гимн Сталину в «Горийской симфонии» (Известия, 4 декабря 1936 года), ни стихи, которыми З. в дни Большого террора клеймил «троцкистских предателей» (Известия, 27 января 1937 года), спасти его уже не могли. 19 марта 1938 года З. взяли, 2 сентября осудили на пять лет и 8 ноября по этапу отправили в исправтрудлагерь под Комсомольском-на-Амуре.
Представление об этих годах — от следствия с активным применением пыток до общих работ в тайге и в карьерах и наконец до положения вольнонаемного, а на самом деле крепостного сначала на Алтае, потом в Караганде — дают и очерк З. «История моего заключения», и обнародованные архивные материалы. Нам же важно сказать, что в эти годы сложились, кажется, всего два стихотворения — «Лесное озеро» (1938) и «Соловей» (1939), но, едва режим стал помягче, поэт вернулся к начатому еще до ареста переводу «Слова о полку Игореве». И важно обратить внимание на то, что на свободу З. выпустили не благодаря непрестанным мольбам жены или письму сталинских лауреатов Н. Тихонова, И. Эренбурга и С. Маршака от 22 марта 1945 года, адресованному Л. Берии, а только после того как — случай, кажется, беспрецедентный — лагерное начальство 6 сентября того же года попросило писательское начальство
восстановить тов. ЗАБОЛОЦКОГО в правах члена Союза Советских писателей и оказать ему всемерную помощь и поддержку как при опубликовании его труда в печати, так и в предоставлении права на жительство в одном из центральных городов Советского Союза[1128].
Не вдруг, но дело сладилось. Разрешение на проживание в Ленинграде, замененное разрешением жить в Москве, было выписано. И в этом смысле Оттепель началась для З. еще в 1946 году — пусть «под агентурным наблюдением»[1129], пусть без денег, без своего дома, но началась.
4 марта он читает перевод «Слова» в Клубе писателей, 14 марта в Гослитмузее, под занавес года этот перевод печатается в «Октябре» (№ 11–12)[1130], а в первом номере 1947 года, благодаря настойчивости Л. Чуковской, ведавшей в редакции стихами, в «Новом мире» появляются и «Творцы дорог» — стихотворение, в замысле не лишенное конъюнктурности, но по поэтике перебрасывающее мостик между эксцентрикой «Столбцов» и метафизикой поздней лирики[1131]. Нашлась и работа, дающая, помимо творческого удовлетворения, надежный заработок и профессиональный статус, — переводы с грузинского, узбекского, венгерского, немецкого, итальянского, иных языков. Позднее З. переведет «Витязя в тигровой шкуре» (1957), выпустит в своей обработке для детей «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле, на склоне дней задумает переложение «Песни о Нибелунгах» (1958).
Его репутация выдающегося мастера перевода неоспорима, и даже единственную свою награду — орден Трудового Красного Знамени — он за полгода до смерти получает «за выдающиеся заслуги в развитии грузинского искусства и литературы». Однако ведь пишутся же и собственные стихи, а с их публикацией все далеко не так прекрасно. Спустя два десятилетия после «Столбцов» и более чем десятилетие после «Второй книги» (1937) З. готовит большой том «Стихотворений», но А. Фадеев, этот том благословивший, его же, учитывая, что «сборник Заболоцкого буквально будут рассматривать сквозь лупу», обкарнывает до 92 страниц, да и то большая часть объема уходит под «Слово о полку Игореве» (1948).
Журналы? Но в «Новом мире» произошла смена караула, и, — рассказывает Б. Слуцкий, — когда «друзья Заболоцкого (наверное, Алигер и Казакевич) собрали его стихи и в хорошем 1954 году отнесли их Твардовскому», «Твардовский вернул все стихи, сказав, что ничего и никогда напечатано быть не сможет. — Кроме, пожалуй, парочки вот этих, пейзажных». Понятно, — продолжает Слуцкий, — что «до конца дней своих Заболоцкий относился к Твардовскому с полной и исчерпывающей враждебностью»[1132]. И поистине чудесна сценка, Слуцкому запомнившаяся:
В купе международного вагона он (Твардовский) сказал мне вполне искренне дословно следующее:
— Каково мне, Б. А., быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.
Продолжение тирады было прервано тихим смехом Заболоцкого[1133].
И пусть в 1950-е жизнь З. становится сравнительно благополучной, «собрат зверей, растений, птиц / Боялся он до дней конечных / Волков-опричников, волков-самоубийц, / Волчиных мастеров заплечных» (С. Липкин). На всю жизнь травмированный тем, что последовало за «Столбцами» и «Торжеством земледелия», он, — рассказывает сын, — «всегда тревожился, когда эти стихи читал ему кто-нибудь из малознакомых людей. В раненую душу поэта закрадывалось подсознательное сомнение — а не испытывают ли его, не заманивают ли в ловушку…» Старался выглядеть законопослушным и даже пересаливал — так, побывав с еще девятью советскими поэтами в Италии, счел нужным в свои путевые стихи прибавить в общем-то уже и не требующиеся упоминания о язвах капитализма (Литературная газета, 18 января 1958 года). Цену себе знал, и цену высокую, но подтверждение ее со стороны получал крайне редко, и можно себе представить, с каким недоверчивым волнением читал З. адресованные ему строки К. Чуковского:
Пишу Вам с той почтительной робостью, с какой писал бы Тютчеву или Державину. Для меня нет никакого сомнения, что автор «Журавлей», «Лебедя», «Уступи мне, скворец, уголок», «Неудачника», «Актрисы», «Человеческих лиц», «Утра», «Лесного озера», «Слепого», «В кино», «Ходоков», «Некрасивой девочки», «Я не ищу гармонии в природе» — подлинно великий поэт, творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть даже против воли) придется гордиться, как одним из высочайших своих достижений[1134].
Эти слова высказаны Корнеем Ивановичем 5 июня 1957 года в ответ на подаренные ему «Стихотворения» (1957) — всего четвертую по счету книгу З. С нею он и уйдет через полтора года из жизни — с тем чтобы оставить нам бессчетные переиздания стихов, прозы, переводов и возможность вот уже почти 70 лет спорить, что же на самом деле поэтически сильнее — «Столбцы», написанные двадцатипятилетним поэтом, или его поздняя лирика.