Учитывая, что объектами самых остервенелых атак З. от раза к разу становились именно евреи, хочется, но вряд ли стоит называть его антисемитом — он как-никак и начинал в Бунде (Всеобщем еврейском рабочем союзе), и в конце 1920-х — начале 1930 годов выпустил на идише несколько книг по еврейскому вопросу. Уместнее предположить, что он был либо образцовым «автоматчиком партии», послушно выполняющим любые ее распоряжения, либо циником, для которого не существовало ничего святого, кроме личной безопасности и личного благополучия.
Художник Борис Ефимов вспоминает, как после завершения Шестидневной войны
кто-то «наверху» надумал, чтобы известные деятели культуры еврейского происхождения выступили с протестом против действий Израиля[1160]. Организацию этой эффектной акции, естественно, поручили Заславскому. В редакцию «Правды» были приглашены поэт Александр Безыменский, дирижер Большого театра Борис Хайкин, композиторы Матвей Блантер и Марк Фрадкин, певец Соломон Хромченко, шахматист Михаил Ботвинник, еще кто-то, не забыли и про меня. Заславский огласил заготовленный текст протеста и первый лихо расписался, затем расписались все мы. После этого Давид Осипович двинулся к выходу (никогда не забуду этой уморительной сцены) с зычным возгласом «Шма, Исроэл!» (Слушай, Израиль!) — древним традиционным призывом синагогального молебствия.
Он и тут остался верен себе, неунывающий скептик, подчиняющийся обстоятельствам веселый циник Д. Заславский[1161].
За что и был вознагражден, конечно, — двумя орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и — даже! — орденом Отечественной войны 1-й степени.
А также пусть и дурной, но непреходящей памятью в потомстве.
Соч.: День за днем: Избр. произведения: В 2 т. М.: Правда, 1960; Винтик с рассуждением: Фельетоны, памфлеты. М.: Сов. писатель, 1977; «Я глуп, но не очень» (Дневник 11 марта 1917 — 8 ноября 1918) // Знамя. 2008. № 5.
Лит.: Ефимов Е. Сумбур вокруг «Сумбура» и одного маленького журналиста. М.: Флинта, 2006.
Зелинский Корнелий Люцианович (1896–1970)
Слово «двурушник» вышло сейчас из обихода. Зато в 1920–1940-е годы обвинение в «двурушничестве», то есть в двуличии, было одним из тягчайших.
И именно оно вспоминается при характеристике литературной биографии З., которого уже тогда назвали Карьерием Поллюциановичем Вазелинским[1162].
Он, — как признался много позже в письме И. Сельвинскому от 22 марта 1961 года, — всю жизнь мечтал о своей «экстерриториальности»[1163], вроде бы мечтал держаться подальше от гущи событий — и он же терся в этой самой гуще, был уже в молодости рядом с властью: в роли то сотрудника секретно-информационного отдела Малого совнаркома Украины, то корреспондента «Известий» и литературного помощника посла Х. Раковского в Париже.
Он стал ведущим теоретиком конструктивизма, написал программную книгу «Поэзия как смысл» (1929) — и он же, опережая постановления ЦК о роспуске литературных объединений, спустя всего год похоронил Литературный центр конструктивистов в статье «Конец конструктивизма» (На посту. 1930. № 20), где не забыл подчеркнуть: «Конструктивизм в целом явился одним из наиболее ярких обнаружений в литературе классово враждебных явлений»[1164].
Он высоко ценил О. Мандельштама — и он же в 1933 году на страницах журнала «Коммунистическая молодежь» (№ 17) донес на него, доказывая, что в стихах Мандельштама «<…> мы явственно слышим голос человека, клевещущего на советскую действительность»[1165].
Он в 1940 году в голицынском Доме творчества взял под дружескую опеку М. Цветаеву, вернувшуюся из эмиграции, и ее сына Мура — и это отнюдь не помешало З. сочинить вроде бы амбивалентную, но самом деле разгромную внутреннюю рецензию на ее сборник, так что Цветаевой только и осталось, что откликнуться всего лишь двумя словами: «Зелинский сволочь»[1166].
Ну и самый, наконец, известный сюжет — с Б. Пастернаком. 1 января 1957 года Корнелий Люцианович нанес Борису Леонидовичу новогодний визит, обнял его и поцеловал. А между тем в редакцию «Литературной газеты» уже была сдана им накануне статья «Поэзия и чувство современности»[1167] с издевательскими нападками на стихотворение «Рассвет». Ошеломленный этой низостью Кома (Вяч. Вс. Иванов) публично отказался при встрече пожать З. руку. Двурушнику бы устыдиться, так ведь нет же: 31 октября 1958 года он с трибуны общемосковского собрания писателей мало того, что обличил Пастернака, так еще и напомнил о давнем уже инциденте с Ивановым, — это была, мол, «политическая демонстрация с его стороны», попытка «терроризировать всех тех, кто становился на путь критики Пастернака»[1168].
Конец пятидесятых — не тридцатые, и от З. отшатнулись. Т. Иванова (жена Вс. Вяч. и мать Вяч. Вс. Ивановых) прилюдно назвала его «негодяем и доносчиком»[1169], а К. Паустовский так же прилюдно отказался подать ему руку[1170]. З. опять-таки пусть бы не устыдиться, но промолчать, а он пишет жалобы по начальству. Сначала, 12 февраля 1961 года, председателю Московской писательской организации С. Щипачеву: «Я выступил на собрании по поводу „Доктора Живаго“ по прямому поручению партийного руководства <…>». А спустя два с лишним года, 27 августа 1963-го, еще и парторгу В. Тевекеляну: «Разве я был агентом Берия, когда выполнял партийное поручение?»[1171].
Как относилась власть к двурушникам, известно, так что никаких особых дивидендов все эти сюжеты З. не принесли. Уместнее спросить: как он сам-то их оценивал? Да так и оценивал, «по-зелински»: «прислал, — как рассказывает К. Чуковский, — Паустовскому письмо на машинке: „вы нанесли мне тяжкое оскорбление“ и т. д., а пером приписал: „Может быть вы и правы“»[1172].
В зрелые свои годы З. издал вполне трафаретные книги: «Джамбул» (1955), «А. А. Фадеев» (1956), «Литературы народов СССР» (1957), «На рубеже двух эпох» (1959, 1962), «Октябрь и национальные литературы» (1967), «В изменяющемся мире» (1969), «Советская литература: Проблемы и люди» (1970), стал членом редколлегии журнала «Вопросы литературы» (1957–1970), доктором филологических наук (1964), получил орден Трудового Красного Знамени. А его поздние воспоминания, его письма переполнены ламентациями, жалобами и укоризнами — нет, не по отношению к себе, а по отношению ко всему его, — как он сформулировал, — «помятому поколению»[1173].
Помятому, естественно, страхом, и здесь З. знал, о чем он говорит. Например, — сообщает Н. Громова, —
после ареста Раковского в 1936 году его судьба литератора, давно открестившегося от всевозможных течений, все равно висела на волоске. И тогда, по свидетельству знавших его людей, он исчез; не предупредив никого, даже семью, уехал в далекую деревню и некоторое время вел там крестьянскую жизнь. А потом, когда тучи рассеялись, столь же внезапно объявился[1174].
В словах З. о страхе, ставшем к 1950–1960-м годам уже почти иррациональным, много правды. Как много ее и во фразе «Боже мой, как утомительно лицемерие!» — мимолетно брошенной им в письме М. Шагинян от 8 сентября 1960 года.
Однако, видимо, и привычка лицемерить — тоже вторая натура. Даже в поступках, продиктованных самым искренним вроде бы гражданским чувством. Вот З., например, как и многие тогда, счел необходимым письмом в Рязань поддержать обращение А. Солженицына к IV съезду писателей. Но когда? — только 19 сентября 1967 года, когда съезд прошел и шумы вокруг него утихли. И как? — запоздалыми извинениями за свое антипастернаковское выступление и словами о том, что и у него, «критика, вероятно наберется не менее 50–60 печатных листов, которым если суждено увидеть свет, то, вероятно, через много лет после моей смерти»[1175].
Впрочем, каким бы запоздалым, каким бы оглядчивым ни было это письмо, и его тоже прочли «где надо» — не выдав в наказание З. заграничный паспорт для поездки в Югославию на симпозиум, посвященный 50-летию Советской власти. И тогда он снова, адресуясь уже к К. Федину, 12 марта 1968 года сочиняет очередную петицию, где пробует, конечно, защитить писателей, пострадавших от цензуры, но сосредотачивается главным образом на собственном личном счете к перлюстраторам, а все письмо завершает в своем стиле — одновременно дерзком и предусмотрительном:
Нам нужно возродить горьковское отношение к литературе, возродить отношение Ленина к Горькому. Я уверен, что это обязательно придет. Этот новый ленинский стиль должен проникнуть и в цензуру тоже, вплоть до полного ее упразднения[1176].
Так у этого критика — европейски образованного, эстетически чуткого, но приученного всегда и во всем делать шаг вперед, два шага назад — и жизнь прошла. Осталось многое — и яркие работы конструктивистского периода, и ценные воспоминания, написанные в поздние уже годы. Но прежде всего, кажется, осталось горькое и действительно саднящее душу признание:
Я подхожу к концу своей жизни с чувством глубокой неудовлетворенности. Я часто держал себя в таких мелких купюрах, стоимость которых не превышала цены трамвайного билета, годного на одну поездку и унесенного временем.