[1204]. З. вновь берут на службу в «дивизионку», в июне демобилизуют, и, вернувшись в Москву, он с лихорадочной поспешностью дорабатывает начатые еще до войны рукописи книг о крестьянских войнах XVII века и с еще большей поспешностью в перебивку пишет повесть «Ожившие мертвецы» — первое в нашей литературе произведение об узниках фашистских лагерей смерти.
К. Симонов принимает повесть к печати в «Новом мире», но настороже цензура, так что рукопись конфискуют и возвращают ее автору лишь в конце 1953 года, уже после ухода Сталина из жизни. Зато исторические романы «Остров Буян» (1948) и «Степан Разин» (1951) имеют успех, в первом случае относительно скромный, а во втором оглушительный.
«Разина» выдвигают на Сталинскую премию, и К. Симонов вспоминает, как в 1952 году при обсуждении на Политбюро Маленков внезапно сообщил, что «во время пребывания в плену, в немецком концлагере, Злобин плохо себя вел, к нему есть серьезные претензии». Сталин будто бы несколько раз переспросил сам себя: «Простить или не простить?». Выбрал «Простить» и дал ему премию 1-й степени, «даже не снизив премии до второй или третьей»[1205].
Лауреатская медаль перевела З. в статус людей, к мнению которых нельзя не прислушаться, и, — по свидетельству Е. Таратуты, — все эти годы он
писал характеристики своим товарищам по лагерю. Многие из них не могли доказать свое участие в подпольной организации, <…> и вот теперь он вызволял своих соратников из беды. Беспартийного, его часто вызывали в ЦК КПСС, и своими характеристиками он спасал людей[1206].
Проснулся и бойцовский темперамент — 10 мая 1954 года на дискуссии в Центральном доме литераторов он докладом, длившемся два с половиной часа, громит «фальшивый», с его точки зрения, роман Л. Леонова «Русский лес», 29 июня того же года в письме Хрущеву защищает объявленную «вредоносной» критическую линию журнала «Новый мир» А. Твардовского и обличает «групповщину бюрократической верхушки» Союза писателей[1207], а 6 декабря, незадолго до Второго писательского съезда, выступает на собрании с речью столь громокипящей, что «Правда» на следующий день назвала ее «идейно порочной».
Результат тот, какого и следовало ожидать: книги З. на несколько лет исчезают из издательских планов, кормиться приходится переводами и редактурой. К трибуне же его, — вспоминает Г. Свирский, — и вовсе перестали подпускать: еще бы, ведь
каждый раз Злобин бранил «руководящих писателей» «перегенералившимися генералами», «гнилыми пеньками», «держимордами»… Когда слова ему более не давали, он начал использовать для своего словесного «нокаута» все возможные двух-трехминутные процедурные сообщения, скажем, для отвода делегатов на какую-нибудь конференцию[1208].
Да и своего возмущения расправой над В. Дудинцевым и Б. Пастернаком, атаками на молодых писателей З., — как рассказывают, — не скрывал тоже, а с «автоматчиками партии» в открытую воевал[1209].
И писал, конечно, до последнего дня писал: в очередной раз правил свои старые вещи, переработал повесть «Ожившие мертвецы» в двухтомный автобиографический роман «Пропавшие без вести» (1962), задумал дилогию «Утро века» о первой русской революции, но подготовил к печати только начальный том «По обрывистому пути», который вышел уже после его смерти (1967).
Большого успеха новые книги З. уже не имели. Впрочем, и «Салават Юлаев», и «Степан Разин», некогда переиздававшиеся с завидной регулярностью, не выходят в столице уже почти 30 лет. Но память о писателе осталась — в названии улиц в Уфе и Минске, а также в коротком мемуарном очерке Ю. Домбровского «Степан Павлович», где он назван одним «из тех недрогнувших, неподдавшихся, которые воистину „смертью смерть поправ“», большим писателем и истинным героем «нашего путаного, страшного и самоотверженного века!»[1210].
Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1980–1981; По обрывистому пути: В 2 т. Уфа, 1985; Степан Разин. М.: Рипол, 1993; Остров Буян. М.: Пресса, 1994; Салават Юлаев. М.: Рипол, 1994; То же. Уфа: Китап, 2004.
Зорин (Зальцман) Леонид Генрихович (1924–2020)
Из девяноста шести лет, что ему выпали, З. около девяти десятилетий прожил в литературе и литературой. Так в одном из его интервью и сказано:
Года в четыре, еще не умея писать, я продиктовал свое стихотворение папе. Когда я уже овладел грамотой, отец приносил мне бумагу, и я ее исписывал стихотворными строчками. Мой бедный папа не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. А в девять в типографии вышла первая моя книга.
Эту книгу — «Стихи» (Баку, 1934) — показали Горькому, и Горький так растрогался, что о своей встрече с вундеркиндом, по имени однако же не названным, написал очерк «Мальчик», который 8 августа 1934 года был напечатан одновременно и в «Правде», и в «Известиях».
Стихи у З. вскоре уйдут, впрочем, на периферию, и следующий поэтический сборник появится только через 75 лет (М., 2009), но «привычка марать бумагу», как называла эту страсть Екатерина II, его уже не покинет: школьник, затем студент Азербайджанского университета (до 1947) и московского Литинститута (до 1948) займется стихотворными переводами, сочинением оперных либретто для местного Театра оперы и балета, так что, сменив еще в Баку фамилию, в 17 лет станет членом Союза писателей, в 22 года завлитом Бакинского русского драматического театра, а в 1948-м сорвется покорять столицу.
Образ пылкого, честолюбивого и поначалу (но только поначалу) самонадеянного южанина — для поздней прозы З. сквозной, и видно, что Москва, которая слезам не верит, его будто ждала: уже в 1949 году Малый театр выводит на сцену его пьесу «Молодость». Она, да и некоторые другие драматургические опыты З., проходит в общем-то не слишком заметно, зато написанную им летом 1953 года социальную драму «Гости» о том, как обюрократилась и обуржуазилась советская номенклатура, в Ермоловском театре ставит А. Лобанов, и она, предварительно напечатанная в журнале «Театр» (1954. № 2), становится событием.
Вроде бы одноразовым, так как показать «Гостей» сумели только 2 мая 1954 года, и власть немедленно нажала на тормоза, уже 29 мая громыхнув в «Литературной газете» редакционной статьей «Об одной фальшивой пьесе», 3 июня статьей В. Ермилова «За социалистический реализм» в «Правде». Покатилось, естественно, эхо, 10 июня А. Сурков назвал пьесу «пасквильной», министр культуры Г. Александров, в свою очередь, «враждебной», в июле секретариат правления СП СССР охарактеризовал ее как «порочную», а глава ленинградских коммунистов Ф. Козлов в докладе на пленуме Ленинградского обкома изобличил в происках уже постановку «Гостей» на сцене БДТ, а пьесу заклеймил как «политически вредную» и «клеветническую». И так весь год, вплоть до декабрьского II съезда писателей, где В. Овечкин неожиданно набросился на К. Симонова, который «лично» превознес «до небес пьесу Л. Зорина, очень плохую, и политически вредную, и в художественном отношении беспомощную»[1211].
Больше ее — первенца Оттепели в драматургии — до начала перестройки на советской сцене не ставили. И за другие сочинения З. тоже доставалось. Например, пьеса «Алпатов» (1955), — согласно докладной записке Отдела культуры ЦК, — «свидетельствует, что автор пьесы вновь пытается протащить вредные, фальшивые взгляды на советское общество, примазаться к борьбе с бюрократизмом, с косностью в технике, с пережитками прошлого для искажения нашей общественной жизни»[1212]. И «Чужой паспорт» (1958) тоже рекомендовали «постепенно вывести из текущего репертуара, не создавая впечатления об административном запрещении…»[1213]. Что же касается фильма «Человек ниоткуда», снятого Э. Рязановым по зоринскому сценарию (1961), то его назвал «браком» и потребовал удаления с экранов лично товарищ М. А. Суслов в речи на XXII съезде КПСС.
После каждого такого удара можно было головы не поднять. Но З. смолоду приучил себя отчаяние превозмогать работой. Вернее, новыми работами, и пусть не все из его шестидесяти пьес одинаково памятны, многое навсегда вошло в разряд легенд Оттепели. Как «Римская комедия», в 1965 году поставленная Г. Товстоноговым в БДТ, но даже не дошедшая до репертуара. Ее сняли после единственной генеральной репетиции, изъяли из сверки 5-го номера журнала «Театр», и — более того — секретным указанием Главлита СССР от 3 июня цензорам было предписано «временно не давать в печати рецензии, отзывы и другие сведения о пьесе и спектакле Леонида Зорина „Римская комедия“»[1214].
Однако, — вспоминает З. в мемуарном романе «Авансцена», —
день 27 мая, бесспорно, останется моим лучшим днем. С утра у здания на Фонтанке толпились жаждущие проникнуть. <…> И поныне ленинградские театралы делятся на тех, кто в тот вечер сумел побывать в Большом Драматическом, и тех, кому это не удалось. Слитность зала и сцены была сверхъестественной — то был единый организм с общим сердцем, с общими легкими, существовавший по закону взаимодействия и взаимопитания. Сообщающиеся сосуды, перегонявшие друг в друга свежую кровь и кислород[1215].
Москвичам и гостям столицы повезло больше: если Г. Товстоногов сдался под натиском властей[1216]