Хотя… Сталинской премии он И. не принес, и при первой раздаче правительственных наград в 1939 году И., в отличие от 29-летнего А. Твардовского и 26-летнего С. Михалкова, получил орден не Ленина, а всего лишь Трудового Красного Знамени.
И это дает основание предположить, что власть интуитивно ощущала его пусть не враждебность себе, но чужеродность. В. Полонский еще 13 марта 1931 года записал в дневник:
Изнутри он далеко не красный. Его «Тайное тайных» обнаружило в нем глубочайшую реакционную сердцевину. Стал «прикидываться». Говорит «левые слова», и этими левыми словами как бы покупает себе право писать «правые» вещи. Человек хитрости большой и лукавства…[1246]
В. Полонский не ошибся: начиная с конца 1920-х И. четко отделял то, что писалось для печати и, если угодно, для заработка, от того, что создавалось в стол — для себя, ну или для будущих поколений. Причем если его друг и сосед Б. Пастернак еще до публикации широко распространял «Доктора Живаго» в машинописных копиях, став тем самым провозвестником самиздата, то о существовании ивановских романов «Кремль» и «У», многократно переписывавшихся на протяжении десятилетий, знали только самые близкие люди.
Теперь эти романы изданы, и стало очевидно, что, — как говорит А. Эткинд, —
мы имеем дело с литературой, написанной не для печати и вообще не для чтения: то ли апостольское послание, предназначенное потомкам через головы современников; то ли сочинение графомана, которое, как он убедился, нельзя показывать коллегам; то ли добросовестная и, что необычно для советских условий, лишенная позы и героизма работа писателя, делающего свое дело в самых неподходящих для этого условиях. Свобода писать в стол — последняя степень писательской свободы; в отличие от предыдущих степеней, она почти неотъемлема[1247].
И. сполна воспользовался этой свободой, и не мы, а будущее ему судья. Факир, одним словом, штучная судьба.
В послевоенные полтора десятилетия «он, — по наблюдению Д. Самойлова, — жил как бы на покое»[1248]. В казенной общественной жизни почти не участвовал, профессорствовал в Литературном институте, осуществил юношескую еще мечту побывать в Индии, охотно принял предложение вместе с А. Твардовским возглавить кооперативное издательство «Современник», так, увы, оставшееся в проекте, был первым председателем комиссии по литературному наследству Б. Пастернака.
И писал, писал, до последних дней писал свою странную ирреальную прозу — безо всякого расчета, будут ли у нее когда-нибудь читатели или нет.
Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1973; У. М.: Книга, 1988; Кремль. М.: Сов. писатель, 1990; Похождения факира. М.: Правда, 1990; Дневник. М.: ИМЛИ РАН, 2001; Тайное тайных. М.: Наука, 2012; Бронепоезд 14–69. М.: Вече, 2012.
Лит.: Всеволод Иванов — писатель и человек. М., 1975; Иванова Т. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М., 1987; Гладковская Л. Жизнелюбивый талант: Творческий путь Вс. Иванова. Л., 1988; Фрезинский Б. Судьбы Серапионов: Портреты и сюжеты. СПб.: Академический проект, 2003.
Ивинская Ольга Всеволодовна (1912–1995)
Жизнь у И. выдалась бурной. Закончив Московский институт редакционных работников (1934), она, конечно, работала то там, то сям, без особого, впрочем, прилежания и вдохновения. Дважды побывала замужем, в 1938 году родила дочку, в 1942-м сына. Но по большей части и до браков, и во время, и после них напропалую крутила романы, и среди ее недолгих избранников в ранней юности был даже начинавший тогда писатель В. Кожевников[1249], который уже после войны займет должность главного редактора журнала «Знамя». Да и он ли один? Н. Воронель, однокашница ее дочери Ирины Емельяновой по Литературному институту, даже вспоминает, как Ирина будто бы похвасталась, что «у матери до классика было 311 мужчин»[1250].
Проверять не будем и перебросим действие в редакцию журнала «Новый мир», где в 1946 году эта, — сошлемся на воспоминания Э. Герштейн, —
блондинка с помятым лицом служила <…> секретарем отдела поэзии и отвечала на «самотек», то есть на стихи, присылаемые со всех концов Союза в редакцию «Нового мира». <…> Она была патетически бедна, ободрана, ходила в простеньких босоножках и беленьких носочках, иногда забрызганных грязью, плохо читала стихи, писала под копирку одинаковые ответы самодеятельным поэтам и демонстративно восхищалась Пастернаком[1251].
Неприязнь, чисто женская, в этой оценке ощутима, и здесь придется сказать, что ровно так же эту «мовешку» на дух не переносили ни Л. Чуковская, под чьим началом она работала в «Новом мире», ни А. Ахматова, отказавшаяся встречаться с И., ни почти все другие женщины пастернаковского круга.
А вот 56-летний Пастернак, заглянув однажды в редакцию, в 34-летнюю И. влюбился, и, как оказалось, на весь остаток жизни. Видимо, и в самом деле, — говорит З. Масленикова, — «от нее исходил шарм беззастенчивости, ума, лукавства и доверчивости, била струей женственность, пряная, как мускус»[1252]. Во всяком случае, они очень быстро объяснились, и начался страстный роман, который вынужденно прервался 6 октября 1949 года, когда И. вдруг арестовали. Поползли, разумеется, слухи, что взяли ее то ли за связь с опальным поэтом, как она утверждала, то ли за близость к неким лицам, подозреваемым в шпионаже, то ли, — как подозревала Л. Чуковская, — за участие в каких-то неясных махинациях с финансовыми документами.
Сейчас материалы следственного дела № 3938 опубликованы, и по ним видно, что И. изобличалась в том, что систематически охаивала советский общественный и государственный строй, слушала передачи «Голоса Америки», клеветала на советских патриотически настроенных писателей и превозносила творчество враждебно настроенного писателя Пастернака[1253]. Обвинения, на сегодняшний взгляд, вроде и не самые тяжкие, но 5 лет лагерей строгого режима И. все-таки впаяли.
Отбыла из них она в Потьме четыре года, а когда вышла по «ворошиловской» амнистии в 1953-м, роман с Пастернаком продолжился. Это смирившаяся законная жена Зинаида Николаевна отвечала за весь домашний уклад Пастернака, а Ольга Всеволодовна взяла на себя его отношения с издательствами и другими советскими учреждениями. Получалось иногда неплохо: так, есть основания предполагать, что «знаменская» публикация «Стихов из романа» (1954. № 4) состоялась благодаря по-прежнему добрым отношениям И. с В. Кожевниковым. Сюда же, в «Знамя», она принесла и рукопись «Доктора Живаго»[1254], но тут В. Кожевников был неуступчив: подборку новых пастернаковских стихов все-таки напечатал (1956. № 9), а от романа в телефонном разговоре то ли с Пастернаком, то ли, скорее всего, с И. наотрез отказался[1255].
Да вот и узнав о том, что рукопись романа передана в Италию, И., чтобы посоветоваться, опять пришла к В. Кожевникову. Тот свел с ее Д. Поликарповым, заведующим Отделом культуры ЦК КПСС, и началась растянувшаяся более чем на год игра в кошки-мышки, когда Пастернака всяко понуждали потребовать возвращения романа, а он сопротивлялся и своего добился — 23 ноября 1957 года «Доктор Живаго» был издан на итальянском языке, 24 августа 1958 года на русском и, наконец, 23 октября того же года удостоен Нобелевской премии.
Как вела себя И. в этой истории? Очень деятельно: выступала ответчиком за Пастернака в ЦК и Союзе писателей, участвовала в сочинении объяснительных писем от его имени в «Правду» и Хрущеву[1256]. И, — как призналась она позднее сыну поэта, — «обрушилась на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. „Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь“»[1257].
Итогом стали две телеграммы, отправленные Пастернаком 29 октября. Одна с отказом от премии в Нобелевский комитет[1258], другая и все проясняющая Д. Поликарпову в ЦК: «Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка <в> Гослитиздате»[1259].
Что это, если не любовь? В январе 1959 года Пастернак, — по словам И., — даже намеревался вроде бы уйти из прежней семьи, но не решился, зато И. уже было передано право нелегально получать гонорары за зарубежные издания «Доктора Живаго». Деньги это были немалые, и, хотя они делились между обеими семьями[1260], И. на недолгое время почувствовала себя богатой. «Мать вошла во вкус…» — вспоминает И. Емельянова, а художник Л. Нусберг с недоброжелательными преувеличениями свидетельствует:
Я был у них раз восемь. Их квартира на шестом этаже походила на склад потребительских товаров. В одном углу стоял ряд тульских, гербовых самоваров, в другом — ящики американских напитков, виски и джина, горы фирменных шмоток. В третьем — кучи книг и журналов, в четвертом — штабеля икон вперемешку с расписными прялками[1261].
Влияние И. на поэта не убавлялось, и 11 февраля 1960 года председатель КГБ А. Шелепин выступил с предложением: «В целях пресечения вредного влияния на Пастернака его сожительницы Ивинской полагаем необходимым выслать ее из города Москвы в административном порядке». 25 февраля Президиум ЦК с этим предложением согласился, решив «административные меры провести в июне с