.
«Вероятно, — продолжим цитату, — все дело в том, что Егор Исаев был не поэтом, а символом советской поэзии»[1310]. И слава его кончилась вместе с эпохой. Поэтому вполне понятно, что перемены в стране и в литературе он не принял: «Перестройка, перестройка… / Никудышная надстройка / Недозрелого ума». Подписал антигорбачевское «Письмо 74-х», лютовал на трибунах, печатался в «Правде», собеседников осыпал своими «фирменными афоризмами», из которых шанс на долгую жизнь имеют только вот эти два: «Мы ребята с придурью, но не дураки» и «Талант — явление тягловое, но на нем одном далеко не уедешь, потому что писатель — профессия коллективная»[1311].
Воронежские земляки И. его, правда, помнят. И библиотеки называют его именем, и бюст на Аллее Славы в районном центре установили, и мемориальные доски открывают, и Исаевскую премию даже учреждали, и собрания сочинений издают.
Вот только читает ли их хоть кто-нибудь?
Соч.: Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1990; И век и миг… М.: Молодая гвардия, 2009; Избранное: В 3 т. Воронеж: Пресса ИПФ, 2011; То же. Тамбов: ТПС, 2019.
Лит.:Кашин О. Человек, которого не было // Кашин О. Развал. М.: Алгоритм, 2013; Федоров М. Плодородный человек Егор Исаев. Воронеж: Изд-во им. Е. А. Болховитинова, 2017.
К
Каверин Вениамин Александрович (Зильбер Вениамин Абелевич) (1902–1989)
Литературная биография К. безупречна: в ней нет ни строк, ни поступков, которых он мог бы стыдиться. И, надо сказать, его современников это даже смущало: «Бог, — завистливо говорит Е. Шварц, — послал ему ровную, на редкость счастливую судьбу, похожую на шоссейную дорогу, по которой катится не телега его жизни, а ее легковой автомобиль»[1312].
Конечно, на этой «прямой-прямой асфальтированной Вениной дорожке»[1313] случались и неприятности, в том числе крупные, однако же не катастрофы. Рептильные критики его били, но не добивали[1314], ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ за ним послеживало и, — напоминает Б. Фрезинский, — «в 1941-м НКВД угрожающе пыталось завербовать его в стукачи; только скоропалительный отъезд из Ленинграда избавил его от опасных домогательств…»[1315]. Однако без ареста, без тюрьмы и лагерей все-таки обошлось. И более того, даже обычная для тех десятилетий «двойная жизнь литературы — одну рукопись в редакцию, другую в письменный стол»[1316] и та его минула: пусть не вдруг, пусть с вынужденными уступками редакторским и цензурным требованиям, но все книги К. были изданы при жизни писателя, многие из них инсценированы и экранизированы, а роман «Два капитана», отмеченный Сталинской премией 2-й степени (1946), тотчас введен в состав советской классики.
Уже прощаясь в «Эпилоге» с читателями, К. эту «благосклонность судьбы»[1317] склонен был объяснять собственным осторожничаньем, «тем „скольжением“ мимо происходивших в стране событий, как это было сделано в „Двух капитанах“»[1318].
Вероятно, это так, и никаких покушений на устои власти в его книгах действительно нет. Нельзя, впрочем, не принять во внимание, что, удерживаясь в своих художественных произведениях от прямой крамолы, К., как мало кто из его современников, сумел удержаться и от славословий тирании и уж тем более лично товарищу Сталину. Его герои — отнюдь не строители коммунизма, но по преимуществу писатели, художники, ученые, путешественники, бескорыстные романтики, и в этом смысле, — процитируем датированную 1950 годом дневниковую запись В. Конецкого, — «все книги В. Каверина похожи одна на другую, но все одинаково возобновляют глохнущую любовь к жизни и не просто жизни, а жизни осмысленной и целеустремленной, наполняют верой во что-то лучшее в будущем…»[1319]
«Что-то лучшее» наступило (или показалось, что наступило) только после смерти Сталина, когда повеяло духом «идеологического нэпа», и аполитичный вроде бы К. требует суровой кары для Берии и его сообщников (Литературная газета, 22 декабря 1953 года), подписывает обращение «Товарищам по работе» с предложениями о перестройке Союза писателей, «превратившегося из творческой организации в некий департамент по литературным делам» (Литературная газета, 26 октября 1954 года)[1320], а выступая на II съезде писателей, отважно напоминает и о «талантливом» романе В. Гроссмана «За правое дело», и о том, «что сделал Юрий Тынянов для нашего исторического романа и что сделал Михаил Булгаков для нашей драматургии»[1321].
Понятно, что, едва летом 1955 года возникли толки о возможности хотя бы относительно свободных «кооперативных» изданий, К. вошел в редколлегию сборника «Литературная Москва», напечатал во втором его выпуске роман «Поиски и надежды» (ноябрь 1956 года)[1322], а когда весной-летом 1957-м на альманашников спустили всю идеологическую свору, «только два члена редколлегии — Паустовский и я — не покаялись. Паустовский отказался, — рассказывает К., — а мне как неисправимо порочному это даже не предложили»[1323].
Со смелыми мечтаниями — поместить в третий, остановленный на полпути выпуск булгаковскую «Жизнь господина де Мольера», стихи А. Ахматовой и Б. Пастернака, на кооперативных началах издать отдельными книгами «Доктора Живаго» и «Чукоккалу», однотомники М. Зощенко, А. Платонова, Н. Эрдмана, О. Мандельштама, Б. Житкова[1324] — пришлось проститься. Но долг перед памятью оклеветанных и умерщвленных, как его понимает Брат Алхимик, верный Серапионовой клятве, от этого не умаляется, и К. в марте 1956 года, сразу же после XX съезда, ходатайствует перед Президиумом ЦК КПСС «о восстановлении доброго имени Михаила Михайловича Зощенко»[1325], хлопочет об издании пьес и прозы М. Булгакова, книг Ю. Тынянова, пишет и годами пробивает в печать воспоминания и статьи о своих «товарищах по работе».
«Литературные интересы всегда заслоняли для меня интересы политические»[1326], — сказал он как-то. Однако же и те, и другие интересы в XX веке сплетены столь неразъемно, что все 1960-е годы из уютной переделкинской дачи К. идут не только новые романы, повести, рассказы, но и открытые письма: в защиту преследуемых А. Синявского и Ю. Даниэля, А. Солженицына, А. Некрича, Ж. Медведева и в поддержку А. Твардовского[1327], с протестом против ресталинизации и цензуры, с требованием изъять политические статьи из Уголовного кодекса и дать волю самиздату, «этой новой, не желающей лгать и притворяться литературе»[1328].
Особенно жесткими, до нетерпимости, становятся каверинские интонации, когда он обращается к тем, с кем разошлись общие некогда пути-дороги: уличает в «недостоверности» и «нравственной фальши» книгу В. Катаева «Алмазный мой венец», одергивает — «Тень, знай свое место!» — Н. Мандельштам, срамит К. Федина за предательство идеалов их юности.
Смолоду эстет и артист, мастер интеллектуальных и художественных провокаций, К., как это и случается обыкновенно в русской литературе, ближе к склону лет становится моралистом, и — особенно когда дело касается былого — моралистом атакующим. Его ориентиры теперь не столько имманентно эстетические, сколько этические — честь, благородство и достоинство, а его внутренняя задача — восстановить правду во всем ее объеме и многозвучии.
Тут пригодились и навыки профессионального филолога, еще в 1929 году защитившего кандидатскую диссертацию, и вкус к работе с документами, и, прежде всего, сказочно цепкая память. Поэтому, как по-разному ни относись к беллетристическим сочинениям К.[1329], его поздние книги о писателях и о литературе, понятой как собственная судьба, — «Здравствуй, брат, писать очень трудно…» (1966), «Собеседник» (1973), «Вечерний день» (1980), «Письменный стол» (1985), «Литератор» (1988), «Счастье таланта» (1989), «Эпилог» (1989) — навсегда останутся памятником и отечественному литературоцентризму, и отечественному вольнодумству.
Счастливая жизнь и завершиться должна была достойно. Так что К. успел увидеть и одобрить ростки перемен в нашей жизни, написал (вместе с Вл. Новиковым) книгу «Новое зрение» о глубоко им чтимом и любимом Ю. Тынянове (1988) и даже дал согласие возглавить редакционный совет первого после долгого перерыва кооперативного альманаха «Весть» (1989).
А главное — его книги и сейчас переиздают, их и сейчас читают.
Соч.: Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1980–1983; Эпилог. М.: Моск. рабочий, 1989; То же. М.: Русская книга, 2002.
Лит.:Новикова О., Новиков В. В. Каверин: Критический очерк. М.: Сов. писатель, 1986; «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»: К 100-летию со дня рождения В. А. Каверина. М.: Academia, 2002; «Каждая книга — поступок»: Воспоминания о Вениамине Каверине. М.: Б. С. Г.-Пресс, 2007; Фесенко Э. Концепция героя в художественном мире В. А. Каверина. М.: Ленанд, 2019.
Казакевич Эммануил Генрихович (Генехович) (1913–1962)
Литературная биография К. началась в Биробиджане, куда он, «сын большевика», захваченный идеей свободного поселения еврейских трудящихся на Дальнем Востоке, прибыл из Харькова в 1931 году. Здесь он потрудился на стройке, побывал председателем еврейского колхоза «Валдгейм», принял участие в организации молодежного еврейского и государственного еврейского театров, поработал под руководством отца в газете «Биробиджанер штерн». Неразборчиво много, с какой-то лихорадочной поспешностью переводил на родной язык что угодно — от стихов Пушкина и Маяковского до пьес А. Корнейчука и Э. Ростана, от «Неведомого шедевра» Бальзака до брошюры С. Уранова «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок».