И здесь же начал писать свое — пока еще, разумеется, на идише и пока еще, разумеется, стихи. К дебютной книге с лирическим, по моде тех лет, названием «Биробиджанстрой» (1932) прибавились, уже после переезда в Москву (1938), сборник «Большой мир» (1939), поэма «Шолом и Ева» (1941), усиленные публицистикой все на те же биробиджанские темы. Так что в 1940 году К. был принят в Союз советских писателей, а в июле 41-го, как и многие «белобилетники» его поколения, записался в ополчение. По счастью, в составе «писательской роты» он не погиб, выбрался из окружения и, рискуя попасть под трибунал за невыполнение приказа, пробился-таки в действующую армию, где прошел путь от рядового разведчика до начальника разведотдела дивизии и помощника начальника разведотдела 47-й армии.
Два ордена Отечественной войны, два ордена Красной Звезды, медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» — с таким иконостасом на груди капитан К. вернулся в Москву. И с той же, что в юности, лихорадочной поспешностью принялся писать — правда, уже не стихи, а прозу, и не на идише, который показался ему «умирающим или уже умершим»[1330], а на языке межнационального общения, то есть на русском[1331].
Успех пришел сразу — повесть «Звезда» о фронтовых разведчиках (Знамя. 1947. № 1) отметили Сталинской премией второй степени (1948), а в 1950-м эту премию еще раз повторили, уже за роман «Весна на Одере». Правда, повести «Двое в степи» (Знамя. 1948. № 5) и «Сердце друга» (Знамя. 1953. № 1) официозная критика изругала, как только могла, но тем не менее «случай К.» дает основание внести некоторые коррективы в распространенное представление о позднем сталинизме. Отметим, что книги еврея были награждены в самый разгар государственного антисемитизма и что эти награды отнюдь не всегда переводили писателя-лауреата в разряд, как тогда говорили, «неприкасаемых», защищенных верховной милостью.
Так что репутацию сталинского любимца К. не приобрел, с самого начала воспринимаясь как писатель спорный, будоражащий умы — и своими произведениями, и своими поступками. Недаром ведь именно он, обнадеженный слухами об «идеологическом нэпе», еще в октябре 1954 года подал (вместе с В. Кавериным, М. Лукониным, С. Маршаком, К. Паустовским, Н. Погодиным, С. Щипачевым) предложения о перестройке Союза писателей, «превратившегося из творческой организации в некий департамент по литературным делам»[1332]. И именно он летом 1955 года собрал «фрондирующих», как тогда говорили, литераторов вокруг «Литературной Москвы» — сборника, по замыслу, не казенного, а кооперативного, который, опять же по замыслу, должен был стать основой и кооперативного журнала «Современник»[1333], и издательства с тем же названием, «управляемого самими писателями» и создающегося «для издания того, что не может быть охвачено Гослитом и Совписом»[1334]. То есть для издания пастернаковского «Доктора Живаго», однотомников М. Зощенко, А. Платонова, Н. Эрдмана, О. Мандельштама, М. Булгакова, многих других проблемных авторов[1335].
Драматическая история того, как власть, напуганная венгерскими событиями осени 1956 года, погубила и «Литературную Москву», и иные начинания, еще не написана. А здесь достаточно сказать, что от требуемого ритуального раскаяния в своих ошибках К., избрав, как тогда говорили, «подвиг молчания», отказывался до последнего и вплоть до весны 1959 года бомбардировал начальство очередными вариантами писательского альманаха: «Если работа редколлегии „Литературной Москвы“ и особенно моя, как главного редактора, признана плохой, то ясно, что надо новую редколлегию и нового главного редактора, но выход альманаха, так хорошо и верно задуманного, не должен быть прекращен»[1336].
И, уже лишенный возможности непосредственно воздействовать на литературную жизнь, он продолжал писать, конечно, — все с тем же азартом и все так же разбросанно. То выпустит путевые заметки «Венгерские встречи» (1955), то переведет «Приключения Пиноккио» К. Коллоди (1959), то с титаническими усилиями, сумев привлечь на свою сторону даже Н. С. Хрущева[1337], пробьет сквозь цензуру «Синюю тетрадь» о том, как Ленин с Зиновьевым прятались от полиции в Разливе (Октябрь. 1961. № 4), то едва не согласится написать сценарий для фильма М. Калатозова «Я, Куба»[1338].
Среди нереализованных замыслов К., которого А. Твардовский еще в 1950 году назвал «надеждой русской прозы»[1339], и «Иностранная коллегия» — повесть о революционном интернациональном подполье в Одессе, и «Московская повесть» — о жизни Марины Цветаевой, и рассказ «Мифы классической древности» — о древнем поэте, сочинителе мифов, и пьеса о Колумбе, начатая еще перед войной, и «Автобиографические заметки», иное многое.
И еще: в последние свои годы К., по собственному признанию, собирал силы
для написания самого главного — эпопеи, энциклопедии советской жизни за 25 лет, с 1924 по 1949–1950. <…> Объем — 240–250 авторских листов, 5000 страниц. Самый большой (по объему) роман в русской литературе. <…> Главный герой — советский народ, страдающий, побеждающий[1340].
От «Новой земли», как должен был называться этот роман, до нас дошли только несколько десятков страниц (Урал. 1967. № 3. С. 2–59). И нет уверенности ни в том, что этот замысел был бы вообще осуществлен, ни в его художественном достоинстве — увы, но циклопические сооружения такого рода почти никому и нигде не удаются.
Зато мы точно знаем — ранние «Звезду» и «Двоих в степи» можно перечитывать и сегодня. И уж точно стоит перечитывать вершинные поздние рассказы К. — «При свете дня» (Новый мир. 1961. № 7) и «Приезд отца в гости к сыну» (Знамя. 1962. № 5).
Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1985–1988; Слушая время: Дневники, записные книжки, письма. М.: Сов. писатель, 1990; Звезда: Избранное. СПб.: Амфора, 2015.
Лит.:Бочаров А. Слово о победителях: Военная проза Эм. Казакевича. М.: Худож. лит., 1970; Воспоминания о Э. Г. Казакевиче. М.: Сов. писатель, 1979, 1984; Рубен Б. Казакевич. М.: Аграф, 2013; Эммануил Казакевич: По страницам незабытого наследия. Биробиджан: ПГУ им. Шолом-Алейхема, 2013.
Казаков Юрий Павлович (1927–1982)
Начиналось все вроде бы безоблачно: К. родился и вырос на Арбате, в армию призван не был, закончил после архитектурно-строительного техникума (1946) музыкальное училище имени Гнесиных по классу контрабаса (1951)… Как вдруг засбоило: в консерваторию его все-таки не приняли, и играть пришлось по преимуществу не в театре или в концертах, а на танцплощадках.
Такой щелчок по самолюбию мог бы стать болезненным, будь музыка единственной страстью К. Однако еще в музучилище он взялся, оказывается, что-то пописывать для газеты «Советский спорт», сочинил пьесу «Новый станок», а в январе 1953 года опубликовал в «Московском комсомольце» и свой первый (почему-то «из американской жизни») рассказ «Обиженный полисмен». Так что, пометив в дневнике: «Не писать я уже не могу», — в сентябре того же года К. поступил в Литературный институт: сначала как заочник в семинаре драматургии у Б. Ромашова, а со следующего курса уже и очно — в прозе у Н. Замошкина.
И почти сразу пошла жизнь хотя молодого, но вполне профессионального и вполне, казалось бы, успешного литератора. Во всяком случае, к выпуску он уже напечатал «Голубое и зеленое» в «Октябре», «На полустанке» и «Некрасивую» в «Молодой гвардии», «Дом под кручей» и «Никишкины тайны» в «Знамени», «Арктур — гончий пес» в «Москве», ездил с командировочным удостоверением от «Знамени» на Русский Север, отдельной книжечкой издал в Архангельске рассказ «Тедди» (1957), подготовил сборники для Детгиза и «Советского писателя». Понятно, что на него обратили внимание. Сначала К. Паустовский, с которым К. в феврале 1957-го познакомился в Дубултах, ошеломленно отметил, «какой талантливый, зоркий и умный писатель вошел в нашу литературу». Потом В. Панова, прочитав рукописи на всероссийском семинаре прозаиков в Ленинграде, в ноябре того же года отозвалась о них так:
Юрий Казаков — талант очень большой, таящий в себе возможности неограниченные. Предоставленные им рассказы поражают силой эмоции, законченностью и стройностью, это — произведения большой литературы. В лепке характеров, в слове, ритмике, композиции, в искусстве создания настроения нам нечему учить молодого Казакова, он с неменьшим правом может взяться учить нас[1341].
Все прекрасно? Нет, не все. Диплом в Литинституте (1958) К. удалось защитить едва на троечку, поскольку официальные оппоненты В. Панков, А. Исбах и Ю. Лаптев, дружно назвав его талантливым, так же дружно сказали, что автор «еще не нашел себя в идейном отношении», что он «боится большой героической темы», «уходит с большой дороги на проселок», что его рассказы «книжные» и написаны они «вне времени и пространства». И плохи были бы дела К., не предложи председатель экзаменационной комиссии Вс. Иванов не губить молодому человеку судьбу и сомнительный диплом ему все-таки зачесть.
Так оно и дальше пойдет: едва ли не единодушное[1342] признание таланта, стилистической виртуозности — и тут же едва не единодушный упрек в мелкотемье и аполитичности, в абстрактном гуманизме и оторванности от больших проблем, какими положено жить большому художнику. И ладно бы только «полканистый», — по солженицынскому выражению, — Л. Соболев с трибуны писательского съезда порицал К. за «книжность и кабинетность», призывая его наконец-то «стать на верный путь»