Не надо оправдывать таких людей. Не надо искать извиняющих мотивов, входить в их обстоятельства и т. п. Не надо хотя бы из уважения к памяти лучших сынов русской литературы, живших в одно время с ними и на себе испытавших всю меру подлости их презрительной насмешки или циничного равнодушия.
Не безгрешны и те, кто вел «Отечественные записки». Им случалось, замечает В. Лакшин, идти на «прискорбные компромиссы», и «странно было бы хвалить за это Салтыкова и Некрасова, – такие поступки не вызывают сочувствия потомства, даже если они оправданы тактическими соображениями и совершаются в крайних обстоятельствах».
Но, – развивает свою мысль критик, – брезгливо осудить их можно, лишь если взглянуть на них отчужденно, со стороны, вставши на точку зрения абстрактного морализма, гордого своим неучастием в «грязной» действительности. Быть может, им надо было быть все же чуть менее «гибкими», чуть более непреклонными? Но кто посмеет сейчас решить это за них? Для этого надо было по меньшей мере жить в одно время с ними. Главное, что они трезво и сурово смотрели на себя, без самообольщения оценивали свою деятельность, но знали, чего они хотят, на что надеются, и верили в будущее. Оттого за бегом времени, уже из следующего столетия, все растут и очищаются в своем значении яркие и сильные, лишенные всякой двусмысленности фигуры этих людей, хлопотавших не о своем успехе, рыцарски любивших литературу, отдавших себя служению родному народу (1967. № 8. С. 231–232, 234–235, 238).
В этих словах многое сошлось. И указание на традицию, например, согревавшее «новомирцев». И понимание исторической значимости своей деятельности. И мысль о том, что не бесплодная, пусть и безупречная в плане личной нравственности, рефлексия приближает к цели, а сосредоточенная, не смущающаяся нареканиями и до мелочей продуманная работа.
И они работали, с прежней недвусмысленностью очерчивая свое отношение к Сталину и сталинизму в годы, когда на страницах «Огонька» и «Октября», «Москвы», «Молодой гвардии» и «Знамени» поначалу робко, «пристрелочно», а потом с наглой безнаказанностью вновь начал воссоздаваться парадный портрет мудрого, хотя и вспыльчивого стратега, который, возможно, не был лишен недостатков, но роль в истории сыграл безусловно положительную.
И они работали, повседневной журнальной практикой утверждая: «Есть ценностей незыблемая скала», в обстановке овладевавшей обществом духовной рыхлости и социальной апатии, повсеместно распространявшихся нравственной амбивалентности и вседозволенности.
И они работали, прямо указывая читателям, еще не вполне освободившимся от наваждений и обольщений сталинской эпохи, на мало чем уступавшие им в степени опасности и только-только нарождавшиеся на рубеже 1960–1970‐х годов иллюзии национал-патриотического или, может быть, неославянофильского толка.
Допускаю, что невнимательного читателя могли, пожалуй, и смутить та резкость, та определенность и неуклончивая последовательность, с какими критики «Нового мира» выступили против круга идей и настроений, запечатлевшихся в книге художника И. Глазунова «Дорога к тебе» (Л. Волынский. 1967. № 2), в статьях публицистов журнала «Молодая гвардия» П. Глинкина, В. Чалмаева, М. Лобанова, в стихах печатавшихся там же В. Сорокина, Вал. Сидорова, И. Лысцова, Б. Куликова, В. Шошина и др. (И. Дедков. 1969. № 3; А. Дементьев. 1969. № 4), в историко-литературных сочинениях П. Выходцева (Ст. Рассадин. 1969. № 5), В. Кожинова (А. Лебедев. 1969. № 7) и, наконец, в печально известном «письме одиннадцати» («От редакции». 1969. № 7)…
Дело в том, что и «Новый мир», и «Молодая гвардия», и позднее – «Наш современник», как казалось и до сих пор кажется многим, стояли если и не на тождественных, то, во всяком случае, на смыкающихся позициях.
Совпадали, хотя бы частью, пристрастия в области прозы (так, и П. Глинкин, В. Чалмаев, с одной стороны, и Е. Дорош, И. Дедков, – с другой, высоко оценили «Привычное дело» В. Белова). Совпадала до известной степени и фразеология, так что вынесенные «молодогвардейскими» авторами на знамена девизы народолюбия, усиленного внимания к национальному характеру, к отечественной истории и культуре, интереса к жизненному укладу и нравственным ценностям русского крестьянства должны были бы вроде найти сочувственный отклик в стане «новомировцев». Напомню, что В. Лакшин, цитируя М. Теплинского, определял существо «новомировства» так: «Народ как главный предмет повествования, интересы народа как критерий оценок и основная тенденция, счастье народа как конечная цель общественной борьбы» (1967. № 8. С. 236). Напомню и то, что многие близкие к «Новому миру» писатели подозревали, случалось, руководителей журнала в «непереваренной почвеннической фанаберии», в том, что «весь „Новый мир“ <…> крутится где-то в этой вселенной, ядром которой является нечто, называемое „почвой“ или, скажем, „родной землей“»[231].
Такое представление было, надо полагать, достаточно распространенным, что и объясняет, мне кажется, причины, по которым после разгрома «Нового мира» многие высоко ценимые им прозаики (В. Белов, В. Астафьев, В. Распутин, В. Шукшин, В. Лихоносов) стали печататься по преимуществу в «Нашем современнике». Благодаря и этому, и усилиям критиков «Нашего современника», вскоре после смерти Твардовского принявшихся клясться в верности его заветам, постепенно обрела права гражданства и мысль о том, что именно этот журнал является прямым преемником и наследником «Нового мира». Уверен в этой связи, что едва ли не все из ныне живущих авторов громокипящего письма «Против чего выступает „Новый мир“?» (давайте все-таки «поименно вспомним всех, кто поднял руку», то есть М. Алексеева, С. Викулова, С. Воронина, В. Закруткина, Ан. Иванова, С. Малышкина, А. Прокофьева, П. Проскурина, С. Смирнова, В. Чивилихина, Н. Шундика) многое бы дали сегодня, чтобы забылись и факт его публикации в «Огоньке» (1969. № 30), и упоминавшаяся выше полемика между «Новым миром» и «Молодой гвардией»[232].
Между тем все это было, и представление об истинной позиции «Нового мира» будет заведомо искаженным, если мы не отметим, что во второй половине 1960‐х годов ему приходилось сражаться на двух фронтах: и против литбюрократов-догматиков, чью точку зрения наиболее полно выражал кочетовский «Октябрь», и против тех, о ком при самом зарождении «неославянофильской» тенденции саркастически высказался И. Дедков: «Бывает монополия на торговлю водкой и табаком, на истину, бывает монополия на патриотизм. Похоже, что перед нами претензия именно такого рода» (1969. № 3. С. 232).
Так против чего же действительно выступал в данном случае «Новый мир»? От чего он хотел оградить, предостеречь хороших писателей – в том числе и «своих», «новомирских», – подвергшихся нещадному захваливанию, заласкиванию на страницах сначала «Молодой гвардии», а затем и других печатных изданий этой ориентации? Что смешило, что раздражало и возмущало ближайших сотрудников Твардовского?
Прежде всего, конечно, претензии, притязания новоявленных «ура-патриотов» на «исключительность своих чувств ко всему отечественному», от чего недалеко не только «до беспощадной расправы с Корбюзье… а заодно со зловредным Пикассо и, уж конечно, с Сезанном, с которого, оказывается, и началась обывательщина» (Л. Волынский. 1967. № 2. С. 256–257), но и «до национального высокомерия и кичливости, до идеи национальной исключительности и превосходства русской нации над всеми другими, до идеологии, которая несовместима с пролетарским интернационализмом» (А. Дементьев. 1969. № 4. С. 221).
Будем, впрочем, объективны.
Заметим, в частности, что, ставя вопрос столь остро и, главное, как бы переводя его из плана умонастроения и мироощущения (а именно в этих пределах старались тогда высказываться П. Глинкин, В. Кожинов, В. Чалмаев и др.) в план мировоззрения и, в случае со статьей А. Дементьева «О традициях и народности», в план политизированной фразеологии, критики «Нового мира» скорее предугадывали позднейшее развитие этой тенденции, нежели описывали ее состояние по данным на конец 1960‐х годов. Диагноз, в принципе верный и тогда, держался, иными словами, не только на симптоматике, наглядно проявленной в тексте «неославянофильских» сочинений, но и на интуиции критиков-диагностов, на их, наконец, знании того, что стояло за текстом и что вызвало его к жизни.
Это свидетельствовало, само собою, о зоркости «новомирских» критиков. Но это же, во-первых, давало их оппонентам повод восклицать – с хорошо отрепетированным, а иногда и искренним негодованием, – что критики «Нового мира», «фальсифицируя факты, произвольно истолковывая отдельные мысли авторов „Молодой гвардии“ и произведения целиком»[233], приписывают им и то, в чем они решительно неповинны. А во-вторых, упрек в отходе от принципов марксистско-ленинской идеологии, с каким А. Дементьев первым, кажется, обратился к «ура-патриотам», оказался недостаточно эффективным. Он, с одной стороны, провоцировал критику на схоластические споры о том, как дóлжно толковать те или иные цитаты из Маркса, Ленина, партийных документов. А с другой, создавал вокруг «неославянофильства» весьма выгодный для него и сравнительно безопасный – опять-таки в тех условиях – ореол «оппозиционности», «еретичества» и едва ли не «великомученичества».
Тем более что «чувство ко всему отечественному» было у сторонников нового курса и впрямь «исключительным». Они – и это не могло не вызвать симпатии среди значительной части интеллигенции – попытались «амнистировать», обелить и идеализировать те линии, те фигуры и те произведения былого, к которым на протяжении десятилетий было принято критическое, а порою и резко критическое отношение (имеются в виду и разного рода «отцы церкви», и деятели классического славянофильства, и философы религиозного возрождения в России начала XX века, и литераторы с репутацией «реакционеров» и т. д. и т. п.). И напротив, они под весьма сильное подозрение поставили то, что десятилетиями – и в сильно обуженном, подчас шаржированном виде – навязывалось средней и высшей школой, печатью, партийными пропагандистами и вообще, условно говоря, «начальством» (то есть революционных демократов, художников-передвижников, деятелей освободительного движения и т. д. и т. п.).