– Ладно, холод…Но огонь? Это же бред какой-то! – воскликнула я.
Журналистка откинула с лица каштановые волосы и отрицательно помотала головой:
– Не бред. Скажи, твоя мама жива?
– Н-нет, – ответила я неуверенно, – а причём тут мама?
– Она умерла, когда Агата родилась?
– Да.
– Женщины не могли вынашивать детей, устойчивых к пламени, поэтому погибали, буквально сгорая от высокой температуры.
Мне показалось, что ещё немного, и я задохнусь.
– Но…откуда ты это знаешь?
Ида бросила на нас взгляд из-под плеча и снова отвернулась.
– Я же журналистка, – грустно улыбнулась Темза.
Сердце свело от боли.
– Прости за вопрос, но мы должна убедиться наверняка. Как умерла твоя мать? – тихо спросила Теми.
Я спрятала лицо в ладонях и стала вспоминать.
Мы стоим недалеко от булочной. С неба сыплет небольшой снежок. Магазины и небоскребы уже нарядились в Рождественское убранство. Всё сияет, мигает, прохожие несут домой сосновые ветви. Внутри меня зарождается предвкушение праздника. Я улыбаюсь и подбегаю к витрине магазина со сладостями и с жадностью рассматриваю шоколад. Папа покупает мне конфеты только к Рождеству. Потому что это очень дорого.
Я вприпрыжку возвращаюсь к маме и едва достаю ей до талии. Из-за моей сестрёнки в животе маминого лица почти не видно.
– Мамочка, пожалуйста, пойдём за булочками! Хочу булочку! – канючу я, надеясь, что мучное утолит сумасшедшее желание съесть все конфеты с витрины шоколадного магазина.
Я беру маму за ладонь. С удивлением замечаю, что рука очень горячая и влажная. Мама тяжело вздыхает, ведет меня к лавочке и садится:
– Юни, давай немного посидим, мне немного нездоровится.
Внутри начинает неприятно сводить. Сердце проваливается в пятки. Я всматриваюсь в красивое мамино лицо. Она пытается улыбаться, но я вижу, что ей плохо. Из-под красной вязаной шапки торчат непослушные русые волосы. Те пряди, что ближе всего к лицу, мокрые от пота.
– Мамочка, поехали домой?
– Нет, позвони папе, – мама дрожащей рукой протягивает мне телефон, – скорее набери папу.
Сердце начинает колотиться. Мама прикрывает глаза и запрокидывает голову, облокачиваясь на стену.
Я быстро звоню папе. Слышу его голос:
– Не сейчас, Милли, я очень занят.
– Папочка, маме очень плохо!
– Где вы? – голос отца становится резким и напряженным.
– Мы возле Европейского квартала, рядышком магазин, где ты покупаешь мне конфеты.
– Никуда не уходите. Я скоро буду.
Папа бросает трубку. А мама вдруг закрывает глаза и мягко, словно снежинка, опускается на лавочку.
– Мамочка! – кричу я и ловлю маленькими ладонями мамино лицо.
Она не отвечает, а я даже сквозь перчатки чувствую, как горят её щёки. Проходящая мимо женщина останавливается возле нас и обеспокоенно говорит:
– Кажется, нужно вызвать скорую.
– Нет! – восклицаю я. – Папа сказал, что сейчас приедет.
У неё доброе лицо. Она говорит какие-то успокаивающие вещи и быстро набирает номер. Я чувствую, как к горлу подкатывает ком, а на глаза наворачиваются слёзы. Мамины руки безжизненно свисают с лавочки. Я беру её ладонь и умоляю:
– Мамочка, пожалуйста, очнись.
Но она не слышит. Женщина крепко сжимает моё плечо и говорит:
– Сейчас всё будет хорошо. Приедет скорая, и твоей маме помогут.
Сердце вот-вот проломит грудную клетку. Маме нельзя в больницу, я это знаю. Папа так говорил. Через минуту с оглушающим воем подъезжает большой снегоход скорой помощи. Люди в белых халатах обеспокоенно подбегают к нам и грузят маму на носилки. Женщина ободряюще хлопает меня по плечу. И я захожу следом за врачами.
– Как зовут пациентку? – спрашивает молодая девушка в белом халате.
– Милия Сафи.
– Ты её дочь?
Я киваю и говорю:
– Нужно позвонить моему папе. Её нельзя везти в больницу.
Но она пропускает мои слова мимо ушей. Возле мамы суетятся остальные врачи.
– У неё жар. Критический. Температура тела сорок градусов, – говорит парень.
– Чёрт возьми! – ругается девушка, которая только что со мной говорила. – Инфекция?
– Не похоже.
– Родовая деятельность?
– Не началась. Пациентка без сознания.
Лоб мамы обтирают тканью, а на лицо надевают кислородную маску.
– Срочно, колите жаропонижающее.
Врачи быстро затягивают жгут на маминой руке и ставят рядом капельницу. В вену вводят какое-то лекарство. А внутри меня всё переворачивается.
Наконец, мы подъезжаем к больнице. Маму быстро выносят, а я еле поспеваю за врачами. В светлом больничном холле уже стоит папа. По дороге я позвонила ему с маминого телефона и рассказала, что происходит.
– Вам нельзя к ней! – твёрдо, но спокойно говорит мужчина в белом халате.
Отец громко протестует:
– Вы не понимаете! Только я могу ей помочь!
Он толкает врача, а тот держит его за плечи и пытается утихомирить:
– Вы должны остаться здесь и ждать. Мы сделаем все возможное.
Доктор уходит по коридору вглубь больницы, а папа хватается за голову и грузно падает на металлический стул.
– Папа, ты злишься?
Он поднимает на меня глаза, полные отчаяния, и отрицательно машет головой. Я касаюсь его плеча и спрашиваю:
– С мамочкой же все хорошо, правда?
Папа прикусывает губу и начинает всхлипывать. Внутренности сжал в кулак мерзкий липкий страх.
– Ты должна была меня дождаться… – тихо говорит он.
…Мы сидим в больничном холле уже, кажется, вечность. Ночь подходит к концу. Наконец, через стеклянную дверь больничного входа пробиваются робкие солнечные лучики. Я подхожу ближе, чтобы полюбоваться. Багряное солнце обволакивает огромные стеклянные небоскребы, а те в ответ отражают сотни ярких зайчиков.
Вдруг папа издаёт нечеловеческий звук и падает на колени. Я резко поворачиваюсь и всё понимаю без слов.
– Папочка! – подбегаю к нему, сажусь рядом на пол и пытаюсь заглянуть в лицо.
Папа закрывает его руками.
– Нам очень жаль, – говорит мужчина в белом халате.
Наконец, отец утирает рукавом слёзы, поднимается и спрашивает дрожащим голосом:
– Она мучилась?
– Нет. Ваша жена так и не пришла в сознание.
– Ребёнок жив?
Доктор указывает рукой на коридор, приглашая пойти с ним, а затем добавляет:
– Да. Вы можете его увидеть.
– Папа, не уходи без меня!
Отец смеряет меня тяжёлым взглядом, но все же еле заметно кивает.
Очень хочется, чтобы папа взял меня за руку, но он мрачен и холоден. Я дрожу то ли от холода, то ли от происходящего. Мысль о том, что мамы больше нет, пока не закрепилась в детской голове, и я её настойчиво отгоняю. Мы идём по узкому коридору, поднимаемся по лестнице и проходим мимо большого количества дверей. Вокруг снуют зевающие люди в белых халатах и постояльцы в пижамах. Некоторые стоят в очереди с капельницами, другие просто болтаются в коридоре, бросая на нас безразличные взгляды. Наконец, мы заходим в одну из дверей. За ней – обыкновенный больничный кабинетик с серыми стенами и резким едким запахом медикаментов. А на руках одной из медсестёр лежит свёрток. Папа расталкивает людей.
– Агата, – тихо говорит он.
Я медленно, почти не дыша, подхожу к ним и пытаюсь заглянуть в свёрток. Папа немного опускает руки, и у меня выходит рассмотреть человечка. Сестричка крошечная, сморщенная, странного красновато-синеватого цвета. На голове растут почти прозрачные жиденькие рыжеватые волосы, а маленькие зрачки бегают вокруг орбит, не фокусируясь ни на чем.
– Что с Милли? Где тело? – наконец, спрашивает папа.
Доктор молча кивает на выход, и отец отдаёт сестру медработникам. Мне снова становится страшно. Ладони потеют, а ноги подкашиваются. Опять коридоры и двери. Опять люди. Отец, потупивший взгляд. И равнодушные доктора.
В палате, где лежит мама, непривычно тихо. Отец сжимает губы, шатаясь, подходит к изголовью и отодвигает простынь с маминого лица. Оно чересчур красное, губы сухие и растрескавшиеся. Папа гладит маму по волосам и прижимается носом ко лбу. Слёзы из его глаз катятся по маминым щекам, поэтому кажется, будто плачет она. Я подхожу ближе и ловлю пальцем слезинку. Мамина кожа больше не кажется приятной. Она холодная и безжизненная.
– Милли, – шепчет отец в мамино ухо, спутанное волосами, – прости меня и Юнону. Спасибо за дочь.
Я не понимаю, за что мама должна меня простить, но вдумываться в папины слова не могу. Беру маму за руку и даю волю слезам. Маленькая Юнона вдруг должна повзрослеть.
Я прижимаю холодную ладонь к своей щеке, закрываю глаза и вспоминаю рассвет, который видела каких-то пятнадцать минут назад.
Мамино солнце село. Зато в нашей семье взошло новое.
Глава 12. Твоё имя
– Что? – спросил Аноре на выдохе.
Я заметил, как начальник сжал кулаки, а на его лбу вздулась венка. Он ещё раз шумно выдохнул, поднялся со своего шикарного красного кресла и стал расхаживать туда-сюда, теребя манжет идеально выглаженного пиджака.
– Юнона Сафи жива, – повторил я, стараясь не опускать взгляд.
Показывать слабость – последнее, чего мне бы хотелось.
Тем не менее, ладони вспотели, а внутри чуть ли не извергался вулкан из адреналина и тревоги. Мне было нечего терять, но Аноре Вуд неспроста был тем, кого боялись не только враги, но и подчинённые. Рядом с этим человеком и без того холодная атмосфера становилась ледяной.