489 не показывал вообще – для демонстрации в обкоме Окуджава представил другую прозу, набросок будущей детской повести «Фронт приходит к нам», задуманной еще в Калуге. Правда, в обкоме на художества составителей смотрели сквозь пальцы – что страшного могут протащить в областной альманах? Кто его заметит, несмотря на участие молодых столичных знаменитостей? Глядишь, еще и похвалят за остроту… (Д. Быков. Булат Окуджава. С. 390).
На последней, четвертой полосе «Литературной газеты» подборка «Новые стихи» Евгения Евтушенко, где после стихотворений «На митинге в Гаване» и «Американское кладбище на Кубе» следует «Бабий Яр»:490
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!»
лабазник избивает мать мою491.
О, русский мой народ!
Я знаю —
ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту моей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся – это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет – это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей.
И потому —
я настоящий русский!
Как вспоминает Семен Липкин, прочтя это стихотворение, Василий Гроссман сказал:
Наконец-то русский человек написал, что у нас в стране есть антисемитизм. Стих сильно так себе, но тут дело в ином, дело в поступке – прекрасном, даже смелом (С. Липкин; А. Берзер. С. 41).
И еще один отклик.
Когда Гликман принес ему почитать поэму, Д. Д. <Шостакович> в тот же день начал сочинять музыку. Потом он взял еще другие стихи Евтушенко, в частности «Страхи» («Умирают в России страхи, словно призраки прошлых лет»), и написал симфонию, подводящую страшный итог всей сталинской поре (Нота. С. 210)492.
22 сентября. После смерти Б. Л. Пастернака возник вопрос о неполученных им зарубежных гонорарах, и председатель КГБ А. Н. Шелепин сообщает в ЦК:
По имеющимся в Комитете госбезопасности неофициальным данным, в банках ФРГ сосредоточено около 8 миллионов марок, в банках Англии – 100 тысяч фунтов стерлингов, в банках ряда скандинавских стран – 108 тысяч шведских крон…
Комитет госбезопасности полагает целесообразным поручить Инюрколлегии принять меры по введению жены Пастернака Пастернак З. Н. в права наследования, что даст возможность получить указанную валюту в фонд Государственного банка СССР.
Тем не менее заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Д. А. Поликарпов в записке от 6 октября заявил, что просьбу вдовы следует отклонить, ибо «предъявление наследниками Пастернака претензий к зарубежным издателям может дать повод реакционной печати для организации очередной антисоветской шумихи».
Секретари ЦК КПСС М. А. Суслов, Е. А. Фурцева, О. В. Куусинен, Н. А. Мухитдинов скрепили предложение Отдела культуры своими пометами «Согласиться» («А за мною шум погони…». С. 291–293).
Запиской с пометой «Совершенно секретно» председатель КГБ А. Н. Шелепин докладывает в ЦК КПСС о том, что
19 августа с. г. член КПСС писатель Некрасов В. П. посетил на квартире Гроссмана И. С.493, автора антисоветского романа «Жизнь и судьба», и интересовался его жизнью.
Гроссман подробно рассказал Некрасову об изъятии романа сотрудниками КГБ и в ходе беседы допустил целый ряд антисоветских выпадов. <…>
Следует отметить, что Некрасов, находясь в пьяном состоянии, вел себя развязно, допускал недостойные коммуниста выпады против партии и Советского государства, брал под сомнение политику ЦК КПСС, заявлял, что из всех членов партии якобы только он один честный и правдивый человек.
Факты недостойного поведения отмечались за ним и ранее. В 1960 году, находясь в туристической поездке в США, Некрасов много пил, встречался с женщинами легкого поведения, нарушал дисциплину туриста.
<…> Полагаем целесообразным <…> вызвать Некрасова и провести с ним предупредительную беседу <…> также временно воздержаться от посылки Некрасова в капиталистические государства, не препятствуя, однако, его поездкам в страны народной демократии (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 468–469).
24 сентября. В газете «Литература и жизнь» стихотворение Алексея Маркова «Мой ответ»:
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ,
Душа, что брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет,
Забыл, как свастикою ржавой,
Планету чуть не оплели,
Как за державою держава
Стирались с карты и с земли.
Гудели Освенцимы стоном,
И обелисками дымы
Тянулись черным небосклоном
Всe выше, выше в бездну тьмы.
Мир содрогнулся Бабьим Яром,
Но это был лишь первый яр,
Он разгорелся бы пожаром,
Земной охватывая шар.
И вот тогда – их поименно
На камне помянуть бы вряд, —
О, сколько пало миллионов
Российских стриженых ребят!
Их имена не сдуют ветры,
Не осквернит плевком пигмей,
Нет, мы не спрашивали метрик,
Глазастых заслонив детей.
Иль не Россия заслонила
Собою амбразуру ту…
Но хватит ворошить могилы,
Им больно, им невмоготу.
В машинописных копиях тотчас же стали распространяться стихотворные ответы Алексею Маркову. Вот Самуил Маршак, «Мой ответ Маркову»:
<…> Не мог не сдержаться «поэт-нееврей»,
Погибших евреев жалеет пигмей.
Поэта-врага он долбает ответом,
Завернутым в стих хулиганским кастетом.
Вот отклик Константина Симонова:
Над Бабьим Яром, страшною могилой,
Стоял поэт, он головой поник.
Затем в стихах со страстностью и силой
Сказал о том, что пережил в тот миг.
И вот другой берется за чернила,
За пышной фразой желчный яд разлит,
В стихах его есть пафос, страстность, сила —
Летят слова – «пигмей», «космополит»…
Что вас взбесило? То, что Евтушенко
Так ужаснул кровавый Бабий Яр.
А разве в вас фашистские застенки
Не вызывали ярости пожар?
Прикрывшись скорбью о парнях убитых,
О миллионах жертв былой войны,
Вы промолчали роль антисемитов,
Чудовищную долю их вины…
Как Евтушенко, каждый честный скажет:
«Интернационал» пусть прогремит,
Когда костьми поглубже ляжет
Последний на земле антисемит.
И вот, наконец, стихотворный экспромт Леонида Утесова:
Ты прав, поэт, ты трижды прав —
С каких бы ни взглянуть позиций.
Да, за ударом был удар,
Погромы, Дрейфус, Бабий Яр
И муки разных инквизиций.
Вот ты взглянул на Бабий Яр,
И, не сдержавший возмущенья,
Ты, русский, всех людей любя,
В еврея превратил себя,
Призвав свое воображение.
И вот ты – Дрейфус, Анна Франк,