добрена», «300 р.» за лист и пр. и т. п. Я подписала. А сегодня – звонок от Лаврентьева, редактора «Сибирских Огней», что он прилетел в Москву на встречу с Н. С. Хрущевым и хотел бы со мной повидаться. «В вашей повести не хватает фона общенародной жизни. Подумайте об этом».
Мне-то думать не о чем. Но о чем он три месяца думал, посылая мне телеграмму и сдавая повесть в набор – неясно.
Впрочем, ясно и это. И от этой ясности тошнит и не хочется писать писем» (Л. Пантелеев – Л. Чуковская. С. 203).
До 17 декабря. Владимир Фаворский, Дмитрий Шостакович, Корней Чуковский565, Юрий Завадский, Борис Пророков, Семен Чуйков, Илья Сельвинский, Константин Симонов, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Михаил Ромм, Марк Бубнов, Михаил Алпатов, Илларион Голицын, Гурий Захаров направляют Н. С. Хрущеву письмо, в котором, в частности, сказано:
Мы, люди разных поколений, работаем в разных областях искусства, у каждого из нас свои вкусы, свои художественные убеждения. <…> Мы с радостью видели, как партия восстанавливает дух Ленина: свободу и справедливость. Архитекторы радуются возможности строить современные дома, писатели – возможности писать правдивые книги; легче дышится композиторам и работникам театра; наша кинематография создает теперь фильмы, разные по художественному направлению, картины, встреченные пониманием и признанием и у нашего народа, и за рубежом.
Мы обрадовались выставке московских художников, потому что это первая выставка за четверть века, на которой могли быть выставлены художники разных направлений. Есть там произведения крупных художников, погибших в лагерях или доведенных до смерти голодом и невозможностью показать свои работы зрителям в сталинское время. Такая выставка стала возможной только после XX и XXII съездов партии, у нас могут быть разные оценки тех или иных произведений, представленных на выставке. Если мы все обращаемся к Вам с этим письмом, то только потому, что хотим сказать со всей искренностью, что без возможности существования разных художественных направлений искусство обречено на гибель.
Мы видим теперь, как начинают толковать Ваши слова на выставке художники того самого направления, которое единственно процветало при Сталине, не давая другим возможности работать и даже жить.
Мы глубоко верим, что Вы не хотели этого и что Вы против этого. Мы обращаемся к Вам с просьбой остановить в области изобразительного искусства поворот к прошлым методам, которые противны всему духу нашего времени (цит. по: Ю. Герчук. Кровоизлияние в МОСХ. С. 260–261).
Историю этого письма-протеста Юрию Герчуку 29 февраля 2004 года рассказал художник Павел Никонов:
Когда произошло посещение Хрущева, мы все собрались у Всеволода Иванова, и он сказал, что надо организовать ответное письмо. И Илья Григорьевич Эренбург – он написал такое письмо. И попросил нас, чтобы мы объездили… Давайте, вот. А подписи вы соберите. Но так, чтобы первым подписал такой человек, как Фаворский, Шостакович. К Завадскому идите в конце, он подпишет, но если будут уже подписи таких вот. К Корину пойдите. И вот когда вы соберете такие подписи мэтров, можно будет к Завадскому, к прочим уже обращаться.
И вот мы разбились на группы… Мы зашли к Корину – Борис Биргер, Миша Иванов… Да, сначала пошли к Шостаковичу. Он сказал: «Вы знаете, я на даче сейчас, но это очень важно. Моей машиной не пользуйтесь (он не доверял шоферу). Вы возьмите такси, я заплачу за машину». Он знал, что мы еще молодые… И вот мы взяли действительно машину, приехали, и он подписал без единого слова… Ну, первый это, конечно, Фаворский». (С Фаворским говорил Илларион Голицын.) А когда мы пришли к Корину, – продолжает Никонов, – он отказался подписать это письмо. Он сказал: «Не лезьте в политику, зачем это вам нужно, Дима». Он с Димой <Жилинским> был дружен. И отказался категорически. Ну, все остальные подписали. Завадский – он посмотрел – А это кто?.. (Ю. Герчук. Кровоизлияние в МОСХ. С. 127).
17 декабря. В Доме приемов на Ленинских горах встреча руководителей КПСС и Советского государства с деятелями литературы и искусства.
После парадного обеда («…маленький лысый Хрущев мягким голосом пригласил: „Когда человек поест – он становится добрей“»566) с докладом выступил секретарь ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев.
Что полезно время от времени сверять свои часы, – пересказывает его выступление А. Солженицын. – Что абстракционисты действуют чрезвычайно активно и заставляют соцреалистов уйти в оборону. (Наличие войны разумелось само собою.) Формалисты навязывают партии новый диктат. И поступают в ЦК письма: неужели решения партии (несчётно было их за годы, но все в один бок) устарели? Нет! – вздрагивал Ильичёв всей шеей, – мы не допустим кощунственно распространять про Ленина, будто он был сторонник лозунга «пусть расцветают сто цветов»! <…> И кинематографисты копаются на заднем дворе, слепнут к генеральной магистрали. И в литературе молодые бравируют фыркающим скептицизмом. А иностранцы выискивают проходимцев вроде Есенина-Вольпина. (Хрущёв: Порнография, а не искусство.) А часть поэтов пропагандирует общечеловеческое начало, как Новелла Матвеева, – мол, всем пою, всем даю. Наступила пора безнаказанного своеволия анархических элементов в искусстве! Требуют выставок без жюри, книг без редакторов. Требуют мирного сосуществования в области идеологии! <…> А Ильичёв нагнетает и пошёл в наступление, распухая от малого своего объёма: диверсия буржуазии в области идеологии, мы не имеем права недооценивать. Не молодые художники «ищут путей» – а их нашли и потащили за собою. У нас – полная свобода борьбы за коммунизм, но у нас нет и не может быть свободы для борьбы против коммунизма! Великое счастье, что партия определяет всё направление искусства» (А. Солженицын. С. 65–66).
На правительственном приеме слово дали как писателям левых взглядов (к примеру, старому мастодонту Илье Эренбургу, молодому бунтарю Евгению Евтушенко и покровительствовавшему эстрадным поэтам Степану Щипачеву), так и яростным охранителям (в частности, Николаю Грибачеву и Галине Серебряковой). Не были забыты и абстракционисты. От них выступил Эрнст Неизвестный. Правда, скульптор уже не столько огрызался, как двумя неделями ранее в Манеже, а больше каялся (В. Огрызко. Охранители и либералы. Т. 1. С. 336)567.
Главные заявления на встрече сделал почему-то не Хрущев и даже не Суслов, а Ильичев. Ильичев подчеркнул, что никакого мирного сосуществования социалистической и буржуазной идеологий ждать не стоит.
Александр Солженицын, приглашенный на эту встречу568, был Александром Твардовским в перерыве представлен Н. С. Хрущеву.
Хрущёв, – как вспоминал Солженицын, – был точно как сошедший с фотографий, а ещё крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное, – вполне он был такой простой, как рассказывал нам в лубянской камере его шофёр Виктор Белов. И я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая:
– Спасибо вам, Никита Сергеич, не за меня, а от миллионов пострадавших.
Мне даже показалось, что в глазах у него появилась влага. Он – понимал, чтó сделал вообще, и приятно было ему от меня услышать (А. Солженицын. С. 64–65).
А вот как запомнил эту встречу Евгений Евтушенко:
<…> в правительственном Доме приемов, я видел, как познакомились два героя двадцатого века.
Первый из них был Хрущев и второй – Солженицын. <…>
– Никита Сергеевич, это тот самый Солженицын… – сиял от гордости хрущевский помощник Лебедев, как будто он сам носил писателя девять месяцев в своем материнском лоне и самолично родил его на свет божий. Ни отцом, ни матерью Солженицына на самом деле он не был, тем не менее сыграл роль повивальной бабки в судьбе его первой повести «Один день Ивана Денисовича».
Я уловил, что Хрущев, пожимая руку Солженицыну, вглядывался в его лицо с некоторой опаской.
Солженицын, против моих ожиданий, вел себя с Хрущевым вовсе не как барачный гордец-одиночка с лагерным начальником.
– Спасибо, Никита Сергеич, не за меня, а от имени всех реабилитированных… – сказал он торопливо, как будто боясь, что ему не дадут говорить.
– Ну, ну, это ведь не моя заслуга, а всей партии… – с трудно дававшейся ему скромностью пожал плечами Хрущев, на самом деле так и маслясь от удовольствия. Он полуобнял Солженицына и повел его по лестнице вверх, показывая всем это «полуобнимание» как якобы символ братания власти и свободомыслящей интеллигенции (Е. Евтушенко, Волчий паспорт. С. 547–548).
Вечером того же дня состоялось заседание Президиума правления МОСХа, где призывали к ответу и требовали исключения из Союза художников Леонида Рабичева, Эрнста Неизвестного и других участников выставки в Манеже.
В результате из Союза художников исключили только Евгения Кропивницкого, в выставке не участвовавшего, но заявившего, что «Пикассо – великий реалист <…> вы знаете, вам всем надо учиться у него!» Аллу Иозефович, Леонида Рабичева и Лилию Ратнер перевели из членов Союза в кандидаты, а позднее то же наказание применили к Николаю Андронову, Борису Биргеру и критику Алексею Гастеву.
18 декабря. В Большом зале Московской консерватории бас Виталий Громадский569, Государственный хор и хор Гнесинского института, оркестр Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина570 впервые исполняют Тринадцатую симфонию Дмитрия Шостаковича, написанную по стихотворениям Евгения Евтушенко, и в их числе «Бабий Яр».