В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 221).
11 апреля. В «Правде» непосредственно перед решающим голосованием в Комитете по Ленинским премиям статья «Высокая требовательность», где сказано:
В нашей редакционной почте много писем посвящено повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». <…> Отмечая бесспорные достоинства повести, отдавая им должное, авторы писем указывают на ее существенные недостатки, проявляя высокую требовательность, живейшую заинтересованность в повышении идейно-художественного уровня нашей литературы. Все они приходят к одному выводу: повесть А. Солженицына заслуживает положительной оценки, но ее нельзя отнести к таким выдающимся произведениям, которые достойны Ленинской премии.
Как вспоминает А. Солженицын,
над статьёй «Правды» в своём новом кабинете <…> утром, перед последним голосованием, Твардовский сидел совсем убитый, как над телеграммой о смерти отца. «Das ist alles», – встретил он меня почему-то по-немецки, и это кольнуло меня сходством с чеховским «Ich sterbe»: ни одного иностранного слова не слыхивал я от А. Т. ни до этого, ни после (А. Солженицын. С. 98).
По рассказу А. Твардовского, 15 апреля занесенному в дневник В. Лакшиным, эта статья
появилась в отсутствии редактора «Правды» П. А. Сатюкова (пока он путешествовал в свите Хрущева по Венгрии). И когда он вернулся, В. С. Лебедев, едучи в машине с аэродрома, говорил ему о событиях вокруг Солженицына: «Если бы вы были здесь, этого, должно быть, не случилось бы…». Но вообще-то многое в этой истории неясно. Идет какая-то темная закулисная работа. «Наплывает и застывает, наплывает и застывает», – как выразился А. И. (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 224).
Что же касается самого заседания Комитета по Ленинским премиям, на котором повесть А. Солженицына была забаллотирована 50 голосами против 20, то на нем особо отличился первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов, сказавший, что Солженицын был репрессирован не за политику, а по уголовному преступлению676. Твардовский крикнул из зала «Это ложь!» и, в тот же день связавшись с Солженицыным, по его совету официально запросил документ о реабилитации в Военной коллегии Верховного суда СССР. На следующий день, – как 11 апреля записано в дневнике Владимира Лакшина, —
едва открылось заседание, он объявил, что располагает документом, опровергающим сообщение Павлова. Павлов имел неосторожность настаивать: «А все-таки интересно, что там написано». Тогда Твардовский величавым жестом передал бумагу секретарю Комитета Игорю Васильеву и попросил огласить. Васильев прочел текст от начала до конца хорошо поставленным голосом. Весь красный, Павлов вынужден был сознаться, что «пригвожден» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 222).
К вечеру, – продолжает В. Лакшин, – в редакцию «Нового мира»
зашел Гамзатов. Рассказал, как Фурцева выговаривала ему: «Товарищ Гамзатов притворяется, что он маленький и не понимает, какие произведения партия призывает поддерживать» (Там же. С. 223).
Из дневника Анатолия Жигулина:
нынче в «Правде» большая, гнусная подборка отрицательных писем читателей об Иване Денисовиче. И это перед самым тайным голосованием! Нечестный и подлый удар! <…>
Черт с ними! Пусть не дают Ленинскую премию! Все равно Солженицын великий писатель! Получит Нобелевскую. Кстати сказать, говорят, что его уже выдвинули на Нобелевскую премию. Может быть, именно с этим связана подборка в «Правде» (цит. по: В. Колобов. Читая дневники поэта. С. 106–107).
В московском кинотеатре «Россия» премьера фильма Георгия Данелия «Я шагаю по Москве» по сценарию Геннадия Шпаликова.
Мы со своим сценарием, – вспоминает Данелия, – застряли в начале пути. Полгода мы с Геной уточняли мысль, прочерчивали сюжет, разрабатывали характеры, а на худсовете объединения сценарий все не принимали и не принимали. Мне это надоело, и я, нарушив субординацию, отнес сценарий Баскакову:677
– Прочитайте и скажите, стоит дальше работать или бросить.
Баскаков читать не стал. Спросил:
– Без фиги в кармане?
– Без.
– Слово?
– Слово.
И Баскаков велел фильм запустить (Сегодня вечером мы пришли к Шпаликову. С. 437).
12 апреля. Из дневника Владимира Лакшина:
забегал на днях Солженицын. Говорит о премии: «Присудят – хорошо. Не присудят – тоже хорошо, но в другом смысле. Я и так, и так в выигрыше» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 223).
Из письма, которое Пол Секлоча направил из Москвы дипломатической почтой Глебу Струве:
Прилагаю некоторые стихи Иосифа Бродского, молодого ленинградского поэта, недавно посаженного в тюрьму и осужденного на пять лет тяжелых работ в Сибири под Архангельском. Обвинение – «тунеядство»; он не смог показать источники дохода. В последние два года он стал в Ленинграде довольно известен своими поэтическими чтениями в «молодежных кафе». Стихи он писал дома, а на жизнь зарабатывал переводами, впрочем, как видно, для сующих нос соседей это оказалось недостаточным источником дохода. Тогда ему устроили издевательский суд («Kangaroo court») и приговорили к одиночному заключению – я не смог выяснить, на какой срок, – в какой-то тюремной больнице. Через две недели у него началось помешательство, и его перевезли на два месяца в психиатрическое заведение под Ленинградом. В дело вмешались три знаменитости, а именно Ахматова, Шостакович и Игорь Ершов, известный иллюстратор детских книг. Я знаком с Ершовым лично и был у него в гостях, когда приезжал в Ленинград в январе. Вскоре после этого вмешательства Бродского освободили, и он вернулся в город для «справедливого» товарищеского суда на Кировском заводе (колыбели революции). Оказавшись дома, Бродский, по одной из версий, решил в суд не являться, сославшись на то, что он был «очень занят зарабатыванием средств к существованию», то есть переводами. Тогда дело передали в Народный суд, который осудил Бродского и приговорил его к пяти годам каторжных работ в Сибири. К этому времени в дело уже вмешался Эренбург, написавший, как утверждают, письмо Хрущеву, в котором говорилось: «Дорогой Никита Сергеевич… Времена двадцатилетней давности, когда мы отправляли одаренных людей, вроде Бродского, в Сибирь на лесоповал, канули в прошлое…» Что из всего этого правда, я не знаю. Но факт, что Бродский теперь в Сибири (Звезда. 2018. № 5).
Запись в дневнике Владимира Лакшина от 18 апреля:
Был Евтушенко со стихами, хвалился, что написал поэму в пять тысяч строк678. Рассказывал, что его пригласили выступить в городке космонавтов под Москвой. Торжественно привезли, доставили чуть не на сцену и внезапно отменили выступление. Некто Миронов, заведующий отделом ЦК, сказал: «Чтобы духу его там не было!» Обратно машины не дали, и Евтушенко по лужам отправился к станции, сел на электричку и вернулся в Москву. Это все отголоски «исторических встреч» (В. Лакшин. «Новый мир» во времена Хрущева. С. 225).
Другая версия этого сюжета представлена в дневниковой записи Лидии Чуковской от 22 апреля:
космонавты пригласили к себе в поселок, в клуб, знаменитого Евгения Евтушенко. Выступать. Читать стихи. Евтушенко приехал. Гагарин, Николаев, Терешкова – словом, герои космоса – встретили его радушно. Он готов был уже взойти на трибуну. Но тут подошел к нему некий молодой человек и передал совет т. Миронова: не выступать. Герои космоса его не удерживали. В самом деле, что такое для Юрия Гагарина невесомость по сравнению с неудовольствием товарища Миронова? (А полуправоверный Евтушенко опять, кажется, в полуопале.) (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 209).
Вот и третья версия – в воспоминаниях самого Евтушенко: Гагарин, год назад прочитавший на Совещании молодых писателей речь с обличениями поэта, в этот раз
хотел мне помочь – ведь концерт транслировался на всю страну.
Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы «Азбука революции», которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым, занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.
– Кто пригласил Евтушенко? – спросил он у Гагарина.
Гагарин ответил:
– Я.
– По какому праву? – прорычал генерал.
– Как командир отряда космонавтов.
– Ты хозяин в космосе, а не на земле, – поставил его на место генерал.
Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану <…> и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звездного городка, сел за руль и повел свой потрепанный «москвич» сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из‐за дождя и собственных слез. Чудо, что не разбился. Гагарин кинулся за мной вдогонку, но не успел. «Найдите его, где угодно найдите…» – сказал он двум молодым космонавтам. Они нашли меня в «предбаннике» ЦДЛ, где я пил водку стаканами, судорожно сжимая непрочитанные машинописные листочки… (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 323–324).
«Весьма болезненную реакцию Евтушенко на факты, дающие ему основание полагать, что его ограничивают в публичных выступлениях», еще 6 июля 1964 года отметил и председатель КГБ В. Е. Семичастный.
Так, – говорится в докладной записке, направленной в ЦК КПСС, – с возмущением он рассказал скульптору Э. Неизвестному случай, когда работники радио пригласили его выступить на вечере у космонавтов, он прибыл для этого из дома отдыха на озере Сенеж, но в выступлении ему было отказано. «…У меня все закружилось в глазах. Я выбежал, схватил опрометью пальто, шапку, в дверь бросился оттуда… Я оттуда ехал, было на спидометре 120 километров. Как я не разбился, было просто чудо. У меня все душило в горле», – заключил свой рассказ Евтушенко (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 751).