Я попросил нашего посла в Италии Козырева, друга скульптора Манцу и художника Гуттузо, почитателя моих стихов, отправить это мое письмо как шифрованную телеграмму из Рима. Я знал, что в центре шифровкам придают особое значение.
Козырев прекрасно понял, что мое письмо – липа, но благородная. Он отправил мою телеграмму шифром да еще присовокупил мнение руководства итальянской компартии о том, что освобождение молодого поэта выбьет крупный идеологический козырь из рук врагов социализма. В результате всей этой хитроумной итальянской операции, а также помощи секретаря райкома, напечатавшего в крошечной северной газете стихи ссыльного поэта как якобы исправившегося744, Любимец Ахматовой возвратился из ссылки (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 259–260)745.
17 мая. Запись в дневнике Льва Копелева:
В ЦДЛ – встреча с зам. пред. Верховного Суда Теребиловым. Сдавленный череп, лицо в жировых складках, холодные пустые глаза. <…>
Я пытался заговорить о Бродском. Он схватился за голову – дешевый актерский пафос: «Не надо, не надо! Не оказывайте давления. Это дело сейчас на рассмотрении. Если вы начнете здесь обсуждать, я должен буду давать себе отвод». Но дальше сам же заговорил, врал, путал: «Бродский сейчас в лагере под Иркутском (в действительности он был не в лагере, а в ссылке в Архангельской области). Говоря уже о чем-то другом, опять ко мне: «Надо признать, товарищ Копелевич, что ваш Бродский не отвечает кондициям» (Р. Орлова, Л. Копелев. С. 111–112).
18 мая. Во МХАТе премьера спектакля «Егор Булычов и другие». Постановка Б. Н. Ливанова и И. М. Тарханова. В главной роли Борис Ливанов.
24 мая. Михаил Шолохов награжден третьим орденом Ленина.
25 мая. Подписана в печать книга стихотворений и поэм Бориса Пастернака со вступительной статьей Андрея Синявского в Большой серии «Библиотека поэта» (М.—Л., 1965). Как пишет Анна Комароми,
однотомнику Пастернака, вышедшему в июне 1965 года, незадолго до ареста Синявского, была суждена эфемерная и в то же время славная история. Выпав из официального оборота после ареста автора вступительной статьи, экземпляры книги фактически функционировали как явление самиздата: продавались за большие деньги на «черном рынке», ксерокопировались и т. п. (Переписка Андрея Синявского с редакцией серии «Библиотека поэта» // НЛО, № 71, 2005).
В каталоге серии «Библиотека поэта», подписанном к печати 16 декабря 1965 года, имя Синявского было снято и восстановлено только в новом каталоге, изданном в 1987 году.
Была у Юлиана Григорьевича <Оксмана>, – записывает в дневник Лидия Чуковская. – С ним чудеса в решете. Ему вернули почти все отобранные при обыске книги и рукописи746. Пригласили на Лубянку, вручили все по описи (кроме писем Струве, Набокова и каких-то книг); затем полковник повел его к генералу, назвавшему себя его почитателем; генерал приказал доставить его домой на своей машине и чтоб шофер внес книги в квартиру. Расспрашивали о здоровье. Вообще, судя по рассказу Ю. Г., они были жантильны, а он – резок и язвителен. Они уверяли, что к исключению из Союза и вычеркиванью имени – непричастны, что это «другая инстанция». Весьма возможно: Поликарпов, ЦК (Л. Чуковская. Дневник – большое подспорье… С. 158–159).
27 мая. В Большом Драматическом театре генеральная репетиция спектакля «Римская комедия» («Дион») по пьесе Леонида Зорина. Постановка Георгия Товстоногова, в ролях Сергей Юрский, Евгений Лебедев, Татьяна Доронина, Владислав Стржельчик, Зинаида Шарко и другие.
День 27 мая, бесспорно, останется моим лучшим днем, – рассказывает Леонид Зорин. – С утра у здания на Фонтанке толпились жаждущие проникнуть. <…> И поныне ленинградские театралы делятся на тех, кто в тот вечер сумел побывать в Большом Драматическом, и тех, кому это не удалось. Слитность зала и сцены была сверхъестественной – то был единый организм с общим сердцем, с общими легкими, существовавший по закону взаимодействия и взаимопитания. Сообщающиеся сосуды, перегонявшие друг в друга свежую кровь и кислород (Л. Зорин. Авансцена. С. 247).
Присутствовавшие в зале второй секретарь обкома Богданов и ответственный сотрудник Министерства культуры РСФСР Евсеев спектакль запретили. Публикация пьесы была снята из сверки 5‐го номера журнала «Театр». И – более того – секретным указанием Главлита СССР от 3 июня цензорам было предписано «временно не давать в печати рецензии, отзывы и другие сведения о пьесе и спектакле Леонида Зорина „Римская комедия“» (История советской политической цензуры. С. 551).
Он <Товстоногов>, конечно, решил ее <«Римскую комедию»> мощно и очень определенно, – вспоминает Генриетта Яновская. – Сначала от него потребовали внести в спектакль, по-моему, сорок изменений. И частично это даже было выполнено. Но потом ему закрыли спектакль окончательно. Он, Герой соцтруда и лауреат всего, что только можно, получил, что называется, по мозгам. Оказалось, что он не всесилен. Он был «ударен» этим событием страшно и просто перестал ходить в свой театр, в свой БДТ747 (К. Гинкас, Г. Яновская. С. 70).
После обращения к М. А. Суслову748 спектакль по этой пьесе в урезанном виде и под названием «Дион» в течение шести сезонов сохранялся только в репертуаре Московского театра имени Вахтангова (постановка Рубена Симонова, в главных ролях Михаил Ульянов, Юлия Борисова, Николай Гриценко).
28 мая. В Союз писателей СССР приняты Андрей Битов, Игорь Ефимов, Александр Кушнер (рекомендации В. Пановой и В. Шефнера).
Как вспоминает Игорь Ефимов,
руководил церемонией приема поэт Михаил Дудин. За столом президиума сидели члены секретариата, и среди них мы не увидели знакомых и дружественных лиц. Дудин пытался «провести мероприятие» в дружески-шутовском тоне: «Эх, ребятки, вы да мы, будем вместе топать вперед, дружно, по-товарищески, пока, так сказать, не требует поэта Аполлон…». «Ребятки» сидели с каменными лицами, на улыбки не поддавались, от хлопанья по плечам отшатывались. Но все же событие было для нас важным: по крайней мере теперь не смогут обвинить в тунеядстве и отправить в ссылку (И. Ефимов. Связь времен. С. 184–185).
30 мая. В самиздат уходит «Открытое письмо писателю Илье Эренбургу», написанное Эрнстом Генри, где, в частности, сказано:
Я принадлежу к тем, кто считает Вас одним из самых умных и передовых писателей нашей страны. Как и другие, я особенно ценю Вас за то, что в трудные времена Вы стремились не гнуть спину и часто, когда; другие молчали или лгали, вслух говорили правду. <…>
Тем более странно и непонятно было для меня прочесть некоторые Ваши высказывания о Сталине в заключительной главе Ваших воспоминаний в четвертом номере «Нового мира».
Вы откровенно пишете, что не любили и боялись Сталина, хотя и добавляете, что «долго в него верили». Вы не скрываете, не умаляете его «несправедливых, злых дел», его коварства, отмечаете, что при нем «мы не могли жить в ладу со своей совестью». Сказать это с Вашей стороны естественно. Но в то же время, когда Вы теперь подводите итог пережитому, в Ваших словах звучит нечто для меня неожиданное. Почти повсюду и, по-видимому, не случайно, Вы переплетаете с мыслью о злых делах Сталина другую мысль: с его величиной. Я перечитывал такие места, и мне стало ясно, что Вы делаете это сознательно. Зачем, Илья Григорьевич? <…>
Вот это сплетение «зла и добра» в отношении Сталина и бросается в глаза. Оно повторяется, несколько раз.
Выходит, что героизм советского народа как бы неотделим от несовместимых с совестью дел Сталина. Не он ли своим злым, но «государственным умом, своей редкостной волей» и побудил народ на героизм? И Вы подчеркиваете эту же возникавшую в уме читателя мысль, говоря: «Я понимал, что Сталин по своей природе, по облюбованным им методам напоминает блистательных политиков эпохи итальянского Возрождения».
У Вас прямого вывода нет, но у многих он будет. Без Борджиа не было бы итальянского Возрождения, без Сталина не было бы превращения отсталой России в великое и героическое государство. Одно неотделимо от другого.
Это – политический оправдательный приговор Сталину. И то, что выносите его Вы, Эренбург, трудно понять. Не Вам бы это делать, Илья Григорьевич. <…>
Идти против совести Вы не хотите. Как же можете Вы, именно Вы, оправдывать Сталина, превращая его в некоего советского Борджиа или Маккиавелли? <…>
Не было государственного ума. Не было величия. Была довольно ограниченная хитрость и сила, опиравшаяся на самодержавную власть над огромными человеческими ресурсами. Была авантюристическая, преступная по безрассудству игра ва-банк, объяснявшаяся не преданностью идее коммунизма, а невероятным самомнением и сладострастной похотью к личной власти за счет идеи. <…>
Зачем Вам помогать в создании легенды о творившем добро злом советском Маккиавелли? Вы говорите о требованиях совести (я стал бы говорить еще о том, что требуется в интересах будущего коммунизма). Но если так, то надо разрушать, разоблачать эту легенду… Надо сказать правду. Ведь вы знаете, что спрятать ее не сумеет никто. Нельзя противопоставлять совести историю, она всегда мстит за это.
Я кончаю. Многие, очень многие в нашей стране и за рубежом Вам верят, Илья Григорьевич. Они были в душе с Вами, когда огонь направлялся на Вас, – зная, что Вы говорите правду. Они продолжают быть с Вами. Мне кажется, Ваша оценка Сталина – ошибка. Те из стариков, кто помнят, знают и еще думают, с Вами не согласятся. Молодые Вас не поймут; кое-кто перестанет верить… Не поймут иностранные коммунисты, которые всегда Вас ценили. Не поймут и те, кто будет жить после нас; будущее не со сталинщиной. А ведь главные рецензии о Вас напишут они.