к мало его трогало зрелище ужасного кровопролития. Теперь же мы хотели только подтвердить решительность и смелость его натуры, проявившиеся еще в молодости.
Ту же решительность он проявил, когда вздумал жениться. Это было незадолго до появления его в Берлине в качестве народного представителя. На свадьбе одного из своих друзей он впервые увидел будущую свою жену, Иоганну Путткамер. Незадолго перед тем умер его отец (в 1845 году), и они с братом разделили свои поместья – так, что Шенгаузен (в прусской Саксонии) и одно из померанских поместий остались за ним, а остальные поместья достались старшему брату. Он решил жить в Шенгаузене и с тех пор стал называться двойной фамилией – Бисмарк-Шенгаузен. Но, расставшись с братом, он почувствовал себя одиноким в доме и подумал, что ему пора жениться. Тут случилась встреча с его будущей женой. Во второй раз он встретил ее летом, когда путешествовал с другом. Он ближе познакомился с Иоганной Путткамер и, недолго думая, написал ее родителям письмо, в котором просил ее руки. Те пришли в ужас от этого предложения: “сумасшедшего” Бисмарка они зятем иметь не хотели, они просто его боялись. Узнав об этом их настроении, он явился к ним в дом и начал беседу с того, что обнял и поцеловал свою будущую жену, обращаясь к родителям со словами: “Соединенное Богом люди разлучать не должны”. Таким образом, и жену он взял с бою. Раскаяться ему не пришлось. Он впоследствии неоднократно говаривал: “Вы представить себе не можете, что из меня сделала эта женщина”. И действительно, со времени женитьбы Бисмарк изменяет свой прежний образ жизни. Он становится хорошим семьянином, и скрытые в нем силы начинают проявляться уже в другом направлении. Надо заметить, что женитьба совпала с его появлением в соединенном ландтаге, как тогда назывался прусский сейм, в который он попал случайно, вследствие внезапной болезни депутата того уезда, в котором находился Шенгаузен.
Глава III. Бисмарк – депутат
С первого же своего появления на ораторской трибуне в соединенном ландтаге Бисмарк выступил ярым консерватором и притом против своих же политических товарищей, то есть представителей прусской юнкерской партии, из числа которых некоторые подчинились духу времени. Либеральные веяния тогда преобладали во всех германских государствах и, понятно, находили себе полное выражение в народном представительстве. Это была волна, внезапно охватившая всю интеллигенцию. Мы не можем здесь коснуться этого широкого движения. Для наших целей достаточно отметить только главные факты, имеющие непосредственное отношение к деятельности Бисмарка. Чтобы понять, как сильно было тогдашнее движение, достаточно упомянуть о том, что оно привело к созданию наряду с правительствами, правившими своими народами почти самодержавно, самостоятельного правительственного учреждения во Франкфурте-на-Майне, так называемого подготовительного парламента, которому германские народы подчинились добровольно и который, в свою очередь, создал Национальное собрание, настолько сильное, что оно могло предложить прусскому королю германскую императорскую корону. Конечно, трудно выяснить, к чему бы привело это движение, если бы прусское правительство решилось принять предложенную ему корону, то есть стать во главе движения и осуществить уже в то время мечту всех просвещенных немцев. Защитники тогдашней политики прусского правительства говорят, что принятие императорской короны неизбежно привело бы его к войне с Австрией и что император Николай Павлович, вероятно, вступился бы за последнюю, потому что не сочувствовал брожению, происходившему в Германии. Но надо заметить, что в то время Австрия была настолько слаба, что даже не могла справиться с национальным движением мадьяр и вынуждена была призвать на помощь русские войска. Само собою разумеется, что она тем менее могла бы одолеть национальное движение всего германского народа, особенно если бы во главе его стала Пруссия. Этот решительный шаг, по всей вероятности, обезоружил бы и императора Николая, потому что то, что могло казаться революционным, пока германские народы действовали против воли своих правительств, приобрело бы легальный характер, если бы эти правительства сами руководили движением, направленным к фактическому объединению Германии, de jure[2] объединенной международным соглашением, то есть Венским конгрессом 1815 года.
Но, еще раньше чем выяснились результаты этого движения, то есть еще до наступления событий 1848 года, Бисмарк в качестве депутата, со свойственным ему бурным натиском, становится в оппозицию к этому национальному движению. В первой же своей речи, произнесенной 5 (17) мая 1847 года, он с необыкновенной ясностью устанавливает свою прямолинейную точку зрения. Один из ораторов, также представитель юнкерской партии, заметил, что подъем народного духа во время освободительной войны против Наполеона был результатом единения правительства с народом, законодательства 1807 года, устранившего разобщение между этими двумя факторами государственной жизни. Бисмарк в решительной речи выступил против этого взгляда на дело и провел ту мысль, что не единение между правительством и народом послужило причиною подъема национального духа, а исключительно желание освободиться от иноземного властителя, и что в других объяснениях не представляется никакой надобности, что этим сказано все. Затем, когда один из депутатов высказался в пользу ежегодного созвания сейма, хотя правительство настаивало на четырехлетних промежутках, Бисмарк решительно высказался против этого предложения. Не довольствуясь этим, когда зашла речь о предоставлении евреям более широких прав, он выступил против этого предложения с той же решительностью, заявив, что основа монархического государства может быть только христианская и что евреям ни в каком случае нельзя предоставлять правительственных мест. “Когда я подумаю, – воскликнул он, – что представителем священной особы короля может быть еврей и что на меня возложена будет обязанность ему повиноваться, то я чувствую себя жестоко униженным и не могу с тем чувством достоинства и с той готовностью служить государству, с какими я ему служу теперь. Я разделяю настроение народа и нисколько не стыжусь этой солидарности с ним”. Это был парламентский дебют Бисмарка. Своими тремя речами он обратил на себя общее внимание. Либералы были скандализованы, а консерваторы признали в нем будущего своего вождя, правительство почуяло в нем будущую опору престола. Чтобы яснее понять то впечатление, которое произвел Бисмарк своим парламентским дебютом, не надо забывать, что либеральные веяния широкой волной охватили тогда все умы, что ввиду этого общего движения, как выяснили последующие события, даже само правительство чувствовало себя слабым и было склонно к существенным уступкам, что никто не решался протестовать против господствовавших тогда политических взглядов, противодействовать нахлынувшей могучей волне и что все усматривали спасение в торжестве либеральных принципов. И вдруг в такое время малоизвестный провинциальный дворянин, г-н Бисмарк-Шенгаузен, попавший в сейм только случайно, вследствие болезни избранного дворянством представителя, решается с необычайным пылом восстать против общего настроения, заявить громогласно и обществу, и правительству, что они ошибаются, что избранный ими путь ложен, что надо вернуться к прежним традициям сильного правительства, опирающегося на религию, на дворянство, на вековые устои установленного порядка.
Чтобы должным образом оценить мотивы, которыми руководствовался Бисмарк, становясь один в оппозицию к господствующему тогда настроению, мы должны принять во внимание его прошлое. Политическими вопросами, как мы видели, он начал интересоваться незадолго до своего появления в сейме и притом, видимо, сам не знал, каких взглядов держаться. Результаты движения еще не успели в то время выясниться: берлинские мартовские дни, когда уличная толпа стала господствовать в столице Пруссии, еще не наступили. О революционном движении, собственно, не могло быть еще и речи. Если бы Бисмарк примкнул к движению, охватившему умы, то он был бы только одним из многих, и парламентские его речи при не особенно ярком ораторском таланте прошли бы, конечно, бесследно. Но вступить в оппозицию со всеми, бросить всем перчатку – это не только соответствовало его темпераменту, избытку сил, который он в себе чувствовал, его склонности поражать людей какой-нибудь смелой, решительной выходкой, но и выдвигало его из ряда других народных представителей, и вместе с тем обеспечивало за ним громкую, хотя и, может быть, не особенно лестную, известность. Но ничего особенно лестного не было и в той репутации, которую он себе создал, – в репутации записного кутилы, бретера, сорвиголовы, “сумасшедшего” Бисмарка, не знающего в своих диких выходках меры. Если бы либеральное движение в конце концов взяло верх, из Бисмарка, вероятно, вышел бы немецкий Поль де Кассаньяк, или ему пришлось бы отказаться от своих взглядов; но на самом деле консервативные начала восторжествовали, и Бисмарк сделался видным государственным человеком.
Уже первый его парламентский дебют прошел для него далеко не бесследно. Сессия сейма была вскоре закрыта. Он воспользовался роздыхом, чтобы отпраздновать свадьбу и совершить со своей молодой женой свадебное путешествие в Италию. Как раз в это время в Венеции гостил король. Бисмарк направился туда и счел нужным испросить у короля аудиенцию. Он был приглашен к столу и имел с королем продолжительный разговор о прусских и общегерманских делах. Мы знаем уже, что отец Бисмарка вращался в придворных сферах. Сам Бисмарк, когда поступил впервые на государственную службу, был представлен принцу Прусскому, то есть позднейшему германскому императору, вместе с товарищем по службе, столь же рослым, как он. Принц сострил по этому поводу: “Ну, юстиция, по-видимому, вербует себе рекрутов по мерке, установленной в гвардии”. Словом, Бисмарк был уже известен королю, а его смелая защита в парламенте консервативных принципов побудила короля ближе сойтись с будущим германским канцлером. Встреча в Венеции привела к тому, что Бисмарк вскоре стал почти своим человеком при дворе.