– Мы просто боимся в этом признаться.
– Кто мы?
– Мы – русские, – сказал Отто.
– Ладно, что значит «боимся признаться»?
– Боимся, потому что как никакой другой народ пострадали от войны. Но, одержав в ней победу, не заметили, что теперь война – это то, что мы действительно умеем. По крайней мере, так считаем. У нас даже хоккейный матч, если он проходит девятого мая, уже не игра, а битва, и команда проиграть не имеет права, а если проиграет, её покроют позором. Не может русская команда никому проиграть девятого мая. Так думает зритель. Так говорят комментаторы перед началом матча. А если играют Россия и Германия? Скажи мне, какой русский не любит войны? Наверное, только тот, кто на войне был. Так почему не признаться себе в этом? Почему не признаться, что война и есть отправная точка нашего народного самосознания? Война не ради мирового господства, не та война, где должны быть истреблены определённые народы, а война сама по себе. Война ради войны. И ради победы, конечно. Ещё желательно в такой войне кого-нибудь освободить. Только во время войны русский человек чувствует себя по-настоящему человеком. Такая война похожа на любовь. Так почему не признаться себе в этом, признаться, что мы любим так, что готовы уничтожить всех ради нашей любви к войне.
– Так война или любовь?
– Любовь к войне, – ответил Отто.
– Не прав ты, – сказал я и долил себе виски.
– Почему?
– Не войны мы хотим, а могущества. Чтобы боялись все до усрачки. Чтобы никто даже подумать не мог, что можно напасть. Чтобы любая блядь, услышав «я русский», жидко обгаживалась. А война – нет. Сама война с огнём и пеплом нам не по душе.
– Ладно, может, и так, – согласился Отто.
– Слушай, расскажи мне лучше историю с теплоходом.
– А что с теплоходом? Всё нормально с теплоходом.
– Только не говори, что у вас там настоящее просветление.
– Там всё настоящее, кроме просветления. Это, так скажем, подготовительная часть. Внушение, которое для них уже как просветление.
Отто рассмеялся.
– Что ты задумал? – спросил я.
– Спасение.
– Чьё?
– Абсолютное и повсеместное. А этих первых можешь считать моей армией. Первый взвод, так сказать, на нашей войне с тупостью.
– Опять война?
– А как же? Присоединяйся.
– Ну уж нет.
– Боишься?
– Тебя, что ли?
– Может, и меня, – сказал Отто.
– Если честно, первое время боялся.
– Почему?
– Тебе самому твоё появление странным не кажется?
– Уже нет. Знаешь, люди почему-то зачастую пытаются объяснить рационально самые невероятные вещи, а я решил ничего не объяснять и просто смирился со своим – назовём его чудесным – появлением.
– Во как. – Почему-то сейчас, когда Отто сказал, что верит в своё чудесное появление, я сразу перестал в него верить. – Я тебе навскидку найду прямо сейчас три объяснения твоего появления, и ничего чудесного ни в одном из них не будет.
– Ну, давай.
Отто закинул ногу на ногу, показывая всем видом, что внимательно меня слушает.
– Например, самое простое – те двое, что купили у меня квест, именно они тебя в найдёныши определили. Сначала отбили тебе мозги, может, ты насолил им чем, а нам твою историю преподнесли как мистическую. А не убили, ну, допустим, потому что поняли – ты уже овощ, и жалко стало.
– Неплохо, продолжай. – Отто слушал улыбаясь.
– Или вообще ничего они тебе не отбивали, а нашли тебя в лесу уже готовеньким и спасли таким образом. Историю про гроб опять же придумали, чтобы Цапкину было интересно с тобой возиться. А может, ты видел, как гроб мои помощники закапывают, и по каким-нибудь своим причинам откопал его и спрятался, а потом уже это твоё чудесное спасение и появление, но ты, я полагаю, веришь больше в свою чудесную сущность?
– Я не верю, я знаю.
– Как серьёзно-то всё. Так ты у нас – спаситель? От чего ты спасти-то всех хочешь? От тупости, ты говорил?
– Даже не от тупости, а от необходимости быть тупым. Ну или, если уж совсем быть точным, – от необходимости как таковой. Знаешь, мне было интересно слушать твои версии, но ведь самое простое объяснение обычно и есть самое верное, да? Так почему ты не веришь в эту самую простую версию? В то, что я появился из-за необходимости появиться.
– Я не понимаю, о какой необходимости ты говоришь, что это вообще? И, кстати, если уж считать, что ты у нас чудесное явление, то мне в тебе проще увидеть демона, чем спасителя.
– Это неплохо. К каждому человеку приставлен личный демон, и в самые решительные моменты он требует от человека действий, правда, смысл этих действий всегда скрыт. Может, я – демон, приставленный к тебе?
– Вряд ли, – ответил я и почувствовал, как по спине пробежали мурашки.
– А тебе такого не хотелось бы? Демон решает, демон говорит, что нужно делать, и освобождает от свободы воли, то есть от того, чего каждый человек на самом деле боится больше всего.
– Я свободы воли не боюсь.
– Потому что у тебя её нет, – ответил Отто.
– Мой опыт говорит о другом.
– Опыт? Знаешь, опыт сам по себе не может быть источником какой-то истины, потому что такая истина уже сама по себе ущербна, если её смысл определяет этот пресловутый опыт. Да и твой ли это опыт? Скорее – это общий опыт, который ты получил не как отдельная личность, а как часть общности людей, опыт этот, получается, общий, а не твой. А в общем опыте, который ты почему-то считаешь своим, ты равен с другими, то есть равно бесправен. Так о чём, как ты сказал, говорит твой опыт? О другом?
Я не знал, что ему ответить. Отто говорил так, что вроде бы всё понятно, но в этом «всё понятно» ничего не понятно. Так же, как когда читаешь пропагандистские лозунги. Отрицать их невозможно, там всё верно, но и принять нельзя, потому что смысл лозунгов кажется слишком очевидным.
– А где тогда истина, если, как ты говоришь, она не в опыте? – спросил я.
– Истину не надо искать. Достаточно знать, что она есть, а вот путь к истине… Знаешь, что я понял после первого семинара на теплоходе?
– Ну?
– Есть истина есть, и есть источник истины, но искать её не обязательно, как и сам источник, к истине можно и нужно приводить насильно.
– Это ты про вашу школу насильственного просветления?
– И про неё тоже.
– А если посадят?
– За что? За насильственное приведение к истине?
– Тут ключевое слово – насильственное.
Отто задумался и сказал:
– Я такой статьи в уголовном кодексе не нашёл.
– Ты, кстати, не рассказал о необходимости, ты же вроде от неё хочешь всех спасти.
– Ты прав, не сказал. – Отто как-то резко стал серьёзным. Всё, что он говорил до этого, было сказано с улыбкой, мне даже казалось, что он шутит, что это такой интеллектуальный пинг-понг, если хотите.
– Необходимость – самое страшное, что случилось с человеком. Человеку необходимо рождаться, необходимо умирать, а самое ужасное, что человеку необходимо жить с пониманием того, что необходимо умереть. Необходимо работать, необходимо кем-то быть. Всюду эта долбаная необходимость. Мне кажется, даже Бог, которого себе придумал человек, подчиняется необходимости быть Богом для человека. Необходимость, необходимость, необходимость – всюду необходимость. Необходимость спать и просыпаться, вставать и чистить зубы, необходимость есть и пить, необходимость быть… быть… быть…
Отто начал заговариваться, и я увидел, что его взгляд помутнел и стал расфокусированным, как тогда на кухне у Цапкина. Отто забрался на диван с ногами, обхватил руками колени и начал бормотать:
– Быть, жить… быть… быть… необходимо жить.
Я испугался за него, вскочил и подошёл к нему.
– Слушай, ты как?
Отто ничего не отвечал. Сейчас он был точь-в-точь как в первые дни, когда появился – растерянный и немного безумный. Я схватил телефон и набрал Андрея Михайловича Цапкина. Но ещё до того, как тот взял трубку, Отто пришёл в себя и сказал: «Не надо никуда звонить, всё нормально». Я отбил звонок.
– Что это было? – спросил я.
– Если бы я знал.
– Нормально себя чувствуешь?
– Да. Я пойду.
– Проводить?
– Не надо, справлюсь. Мы завтра уезжаем.
– Куда?
– По регионам поедем с Лейбой. Хочешь с нами?
– Нет, у меня здесь дела есть.
– Зря, будет интересно.
– Наверняка будет интересно, я уверен.
– Как знаешь. Кстати, кофе так и не попили.
Я закрыл за Отто и почувствовал невероятную усталость, словно разгружал вагоны с углём. Удивительно, как присутствие Отто, а тем более разговор с ним может вымотать, но в то же время и вдохновить. Может, он умеет управлять этим? Специально так делает, чтобы человек себя чувствовал раздавленным или окрылённым.
Удивительно, как быстро наш найдёныш за небольшой срок превратился практически из неразумного младенца в того, кем он теперь стал. После его ухода я понял, что боюсь Отто. Не так, как боятся человека из-за его силы или агрессивности, безумия или жестокости, а как боятся приведений или теней в темноте, принимающих очертания существ из детских страхов. Может, я накручивал себя, но в горле тяжёлым комком засел иррациональный страх, который никак нельзя объяснить, как предчувствие чего-то страшного и неизбежного одновременно.
Думаете, страх прошёл на следующее утро после визита Отто? Нет, он не прошёл ни на следующий день, ни через сутки. Я несколько дней не мог думать ни о чём, кроме его визита ко мне.
Я пришёл к выводу, что Отто действительно тот, кем себя считает. Наверное, потому страх не проходил. На эту мысль меня навело событие, случившееся ближе к середине мая. Когда в аэропорту города М. при посадке сгорел самолёт. Хуже всего в новости было то, что самолёт российского производства, обычно это означает, что сеть взорвётся привычными стенаниями о несовершенстве отечественной техники, и так было, но в катастрофе оказалось больше причин для смыслов, чем бывает в подобных случаях, и только потому, что некоторые выжили. И тут сошлось всё: выжившие из бизнес-класса и пассажиры, сидевшие в первых рядах самолёта, уже скатывались по надувному трапу с чемоданами и сумками, в то время как в хвосте самолёта догорали те, кто не успел спастись, возможно, лишь потому, что эти, с первых рядов, доставали ручную кладь с полок, загораживая проход. Я не верил в абсурд обвинений, не мог поверить, что люди, пишущие о катастрофе, начали оправдывать тех, кто спасался с чемоданами. Дескать, неизвестно, как бы вы повели себя в этой шоковой ситуации. Не надо винить выживших. Но дело-то не в том, как бы себя повели мы, дело в том, как себя повели они. Почему-то общество всегда восхищается героями, в нас воспитывают героизм с малых лет на примерах героев прошлого, но как только мы видим пример, как, скорее всего, поступили бы сами, когда в ужасе придётся бежать из горящего самолёта, мы начинаем оправдывать трусость страхом. А как можно следствие оправдывать причиной, когда у причины возможны бесконечные варианты следствий? С другой стороны, меня поражали обличающие. Дескать, они бы так не поступили. Они бы сумки свои не спасали. Да поступили бы. Спасали бы. Ещё хуже поступили бы, потому что ни один человек не может быть уверенным в своих действиях, когда в затылок ему дышит смерть. Ужас в