С каждым днём городской протест крепчал. Разные политические силы наделяли его разными смыслами, и ни один из этих смыслов не имел ничего общего с действительностью. Казалось, пройдёт дня три и всё утихнет, но город бушевал уже неделю и не собирался успокаиваться. Ну, конечно, не весь город, только та его часть, что посещала семинары школы насильственного просветления, но и этого количества было достаточно, чтобы вскоре власти убрали забор и объявили, что будет проведён опрос горожан и, дескать, сами пусть решают, нужна им церковь или нет.
На этом история Отто, Лейбы и города Е. заканчивается, но только для того, чтобы продолжиться в других городах.
С того момента, как Отто и Лейба покинули город Е., моя хроника стала намного богаче, и всё из-за того, что Отто начал вести записи и, что было для меня лестно и, если честно, непонятно – отсылать их мне. Я, конечно, как вы уже поняли, списал это на проникающую теперь во всё мудрость Отто, списал на то, что он уже каким-то образом знает, что я буду писать эти строки, но в то же время я понимал, что у Отто могли быть и другие причины такого выбора. Не знаю, как всё на самом деле, но далее я могу быть точнее не только в последовательности событий, но и более беспристрастным в описании эмоций, мыслей и мотивации этого удивительного человека.
Признаюсь, что написанное выше было максимально приближено к действительности, но в то же время мне приходилось многое додумывать. Я всего лишь человек, такой же, как вы, попавший в не совсем обычные обстоятельства, и рассказывать мне приходится о человеке, который больше, чем может вместить моё сознание. Я благодарен Отто за его выбор, за то, что именно мне он доверил свои размышления и одновременно боюсь – почему я? Почему не Цапкин или Думкина? Но оставим.
Следующий город, куда отправились Отто и Костя Лейба, – У-Дэ. Я не очень понимаю логику маршрута. От города Е. до города У-Дэ тысячи километров, и между ними ещё несколько крупных городов, но, видимо, у Отто был свой план, смысл которого мне понять не суждено.
«Следующим городом стал город Х.», – так начал своё первое письмо Отто, если можно называть письмом сообщение в Телеграме.
«Я даже не знаю, что больше впечатлило – сам город или плацкартный вагон, в котором мы ехали. Костя Лейба о поездах знал намного больше, чем я, и поэтому с самого начала пути пропал в вагоне-ресторане, оставив меня с попутчиком, абсолютно не говорящим по-русски. Мужчина ехал из Таджикистана на Дальний Восток, куда лежал и наш путь с Лейбой. Его звали Фазур, и на второй день нашего пути я начал называть его Фаза. Я ещё не сталкивался с людьми, чья культура так отлична от той, с которой я познакомился после того, как проснулся в гробу, и потому о многом хотел его расспросить.
Мне кажется, он понимал, что я спрашиваю, но не мог никаким образом ответить и только стеснительно улыбался, словно извиняясь, что не умеет толком поддержать беседу. И эта улыбка обворожила меня. В ней было столько честности и человечности, и я решил изучить его язык, чтобы к третьему дню узнать судьбу Фазы и зачем он едет на Дальний Восток совсем незнакомой ему страны.
Я попросил его написать на листке алфавит и несколько базовых слов: мать, отец, душа, любовь, ненависть, добро, зло, быть, жить, смерть, жизнь, идти, лететь, смотреть, знать. Ещё я попросил его как можно больше со мной говорить на своём языке, не пытаясь объясняться по-русски. К концу третьего дня я наконец смог понимать его и узнал историю этого человека. Каково же было моё разочарование, когда я понял, что никакой истории как таковой и нет, точнее, нет особенной истории, а есть только всесильная необходимость существовать. И здесь, в истории человека с самой искренней улыбкой, опять необходимость как-нибудь дожить до момента, когда сверху закидают землёй. Никаких идей, никаких целей. Я имею в виду те цели и идеи, что делают из человека не сосуд, в который заливается вселенский яд необходимости, заставляющей даже богов травиться им и „быть“ в угоду человечеству, а что-то большее, чем существо, боящееся неизбежности смерти и необходимости умирать. Вся история Фазы сводилась к тому, что на Дальнем Востоке, оказывается, легче всего получить гражданство. Есть какая-то правительственная программа по заселению этих территорий. И всё, больше ничего. Упрощённое гражданство и зарплата – единственное, зачем Фаза ехал в этом поезде. А искренняя улыбка, наверное, только от непонимания языка. Я надеюсь, что, когда мой путь закончится, мне не откроется правда о том, что загадочная улыбка Джоконды из необходимости позировать, чтобы получить от художника хоть каких-нибудь денег и прокормить себя; что непостижимая в искренности улыбка Будды оттого, что необходимость заставила и его умереть обычной человеческой смертью от заворота кишок.
К концу четвёртого дня нашего с Костей Лейбой пути на очередной станции в вагон погрузились будущие солдаты. В новой, ещё пахнущей складом военной форме не по размеру, они не выглядели как военные, не выглядели как солдаты, они были нелепы и напуганы, но честно бодрились перед будущей неизвестностью. В тот момент, когда они расселись по своим местам, похрустели сухпайками и успокоились, из вагона-ресторана вернулся Лейба и с ним четыре человека – две барышни и двое мужчин – все навеселе. Костя Лейба совсем уж панибратски хлопнул меня по плечу и сказал: «Я их просветлил». Я было рассердился и хотел уже сказать Косте, чтобы он заканчивал эксперименты, в результатах которых не уверен, но Лейба успокоил меня: „Я рассказал, только рассказал, никаких макушек“.
Компания смотрела на меня с нескрываемым интересом, как на экспонат в музее. Я предложил им сесть и почувствовал, что начинаю злиться. Злиться на Фазу, злиться на нелепых солдат, новых друзей Лейбы из вагона-ресторана, но одновременно я понял, что это не та злость, когда хочешь по-настоящему зла, это та злость, что зачастую бывает причиной любви, но любовь предваряет жалость. И мне стало их всех жалко. Я в них во всех влюбился. Влюбился в неразумность жизни и желание получить хоть глоток счастья, прежде чем необходимость заставит их делать всё то, из-за чего человек становится несчастным. Они галдели, шумели, а кто-то открыл бутылку водки и со стуком поставил на стол. На шум прибежала проводница – объёмная женщина лет сорока с опухшим от усталости лицом. „Пить нельзя!“ – истерично запищала она. Лейба протянул ей шоколадку и спросил: „А курить в тамбуре можно?“ – „Нет“, – отрезала проводница. Костя Лейба протянул ей ещё одну шоколадку, и стало можно курить в тамбуре и пить в вагоне. Я не мог понять природу чувства, возникшего во мне к этим людям. Словно спала пелена, словно я стал видеть их не теми, кем они сами себя считают, а теми, кто они есть на самом деле, такими, как если кто-нибудь соскрёб с их разума коросту, содрал её одним рывком, чтобы выступила кровь. Мне захотелось всех их сделать счастливыми прямо сейчас. Чтобы все они просто были и перестали жить. И Фаза с его необходимостью и искренней улыбкой, и солдаты, которые совсем не солдаты, и проводница с шоколадками, и компания из вагона-ресторана и Костя Лейба. Но Костя Лейба был мне ещё нужен в том своём неведении, в котором находился, поэтому я попросил его уйти обратно в вагон-ресторан, и, когда он ушёл, я закрыл глаза и сказал: „Хи-Ка“. Тишина обволокла меня. Люблю эту тишину: в ней тонет всё. Я открыл глаза. Все смотрели на меня. Я подошёл к каждому и потрогал макушки. Они были мягкими. Мне нечего было вставить им в макушки, и я попросил проводницу принести из вагона-ресторана зубочистки. Когда она вернулась, я воткнул их моим новым соратникам в головы. Поезд подъезжал к очередной крупной станции, где должен был стоять минут сорок. Когда он сбавил ход, но ещё не остановился, проводница открыла мне дверь. Я выбрался на крышу и стал ждать, когда мы подъедем к станции. Я чувствовал, как моя любовь, вызревшая из злости и жалости, уже вырвалась за пределы вагона и поезда. Ехавших со мной людей ей было мало. Нужны были все люди вообще.
Сколько людей я смогу охватить сидя здесь, на крыше поезда? Не так много, как мне бы хотелось, но люди на вокзале куда ценнее, чем те, что приходят на семинары. Из семинарных половина так никогда и не уедет из своего города, не сменит работу и не заведёт другой семьи. Люди прикипают, привыкают к стабильности, они не любят, когда в магазине рядом с домом перестают продавать привычный сорт кофе или пива. Они ненавидят, когда в подъезде делают ремонт, потому что с каждым выцарапанным рисунком на стенах их что-то связывает, рождает воспоминания. Люди на семинарах состоят из воспоминаний, а люди на вокзале состоят из надежды – надежды, что в конце пути будет новое и обязательно со знакомыми уже рисунками на стенах. Ещё они ценны тем, что разъедутся по другим городам, по малым посёлкам и деревням, а где мне ещё взять столь удобных последователей? Я сидел на крыше поезда и каждые две минуты повторял: „Хи-Ка“. У меня не было возможности воткнуть каждому по зубочистке в голову, но я видел, как от перрона отходили поезда, я понимал, что машинисты этих поездов теперь другие люди, а может, они и не люди вовсе, ведь я их лишаю необходимости быть людьми. Именно здесь, на крыше вагона, я понял, даже не понял, а почувствовал, как мне хочется всех их спасти. Наверное, у меня была такая же улыбка, как у Фазы, – искренняя и непонятная оттого, что я, Отто, как никогда близок к своему предназначению. Мне было тепло и уютно, только поначалу я не мог сравнить этот уют с чем-то ещё в моей жизни, пока не вспомнил момент, когда проснулся в гробу. Как там было тепло. Как было спокойно, но самое главное – тихо. Настолько глухая тишина, что вообще не осознаешь, что у тебя есть уши. Никаких звуков, ни запаха, ни света, и безграничный покой, он каждому гарантирован после смерти. Вот только бы успеть всем рассказать, что там, в гробу, есть только покой и больше никакой борьбы, необходимости, жизни после смерти, рая или ада. Но чтобы умереть так, чтобы эта смерть оказалась настоящим небытием, нужно сейчас, прямо сейчас отказаться от необходимости жить. И я решил, что поезда – мой способ. Семинары, конечно, хорошо, но хорошо для точечных целей, а сколько у меня осталось времени, чтобы наносить удары точечно? Что, если мать-могила захочет меня обратно уже через неделю? Но вот так, сидя на крыше несущегося по стране скорого поезда, проезжая многочисленные вокзалы, я смогу охватить очень много людей. Они разъедутся в неизвестных мне направлениях, и везде, где они окажутся, взойдёт зерно разума. После моего путешествия останется великая пустошь. Великая пустошь людская, великая пустошь, населённая только человеческими душами – бессмертными и освобождёнными».