После письма Отто я, признаться, усомнился не только в его уме, но и в его способностях, которые до того казались мне неоспоримыми. Как он может быть так фанатично влюблённым в человека, чтобы пытаться его спасти? И почему спасение он видит в избавлении человека от человеческой сущности? Зачем вообще спасать того, кто о спасении не просит? Меня вот, например, всегда напрягала ответственность в христианской религии перед Христом, который меня спас ценой собственной жизни. Меня упорно терзал вопрос: спас от чего, а если спас, почему я себя спасённым не чувствую, и ещё: а чего он меня спасал, если меня и в помине не было? Может, я не хочу быть спасённым. Может, я не хочу быть благодарным за это. Может, я вообще выбираю ад и Люцифера, об этом он не подумал? И Отто. Откуда он знает, что людям в поезде и на вокзале нужно его спасение? Что за самомнение? Может, человеку вообще никакое спасение не требуется. Оставьте уже человека в покое и не мешайте жить своими маленькими радостями и своими маленькими, незначительными проблемами, решая которые человек и понимает, что он живёт и имеет хоть какое-то значение. Пусть не перед вечностью, что нам вечность, когда мы сами конечны, пусть перед теми, кто смотрит на него каждое новое утро: дети и жены, мужья и братья, друзья и недруги – все те, благодаря кому мы знаем, что вообще существуем. Не надо нас спасать, дайте нам возможность жить без спасения, но с ощущением полноты жизни, и пускай эта полнота только из-за необходимости умирать.
В город М. пришло лето. Зелёное и буйное. Молодое и холодное по ночам лето. Когда не спится, потому что кажется, будто завтра не наступит. Когда чувствуешь, что за окном больше нет мира, а дождь по карнизу – единственное, что от него осталось. В такие моменты хочется кого-нибудь рядом, чтобы убедиться, что ты не последний человек на Земле, что есть ещё любой другой, кто тоже может дышать. Мне даже курение травы не помогает в такие моменты. После неё становится ещё страшнее. После неё кажется, что не только мир за окном исчез, но и сам ты исчез, и нужно вскочить с кровати и включить свет. Нужно закрыть окно и включить телевизор. Там, в телевизоре, покажут города, людей: новости этих городов, маленькие истории этих людей. И станет легче. Станет проще, и комната снова наполнится жизнью оттого, что телевизор рассказал – мир ещё существует. Он по-прежнему полыхает войной, он по-прежнему тонет в многочисленных проблемах, но где-то кто-то достал с дерева орущего кота, и кто-то далеко на севере спас замерзающую у дороги собаку, скажут в конце, после того, как сообщат, сколько человек погибло в террористическом акте и сколько городов сегодня разбомбили на Ближнем Востоке. И эта собака с котом станут на самом деле самой важной новостью, которая затмит все смерти человеческие и все людские проблемы. Такое вот лето пришло в город М., и я позвонил Думкиной.
Марианна пришла так быстро, будто ждала звонка. Конечно, я себе надумал, но думать об этом было приятно.
Говорят, что нельзя испытать заново уже прожитые чувства, как нельзя вернуться в дом детства и полностью погрузиться в то настроение, когда жил здесь, потому что не меняется место, но меняемся мы. Но сейчас даже не нужно было притворяться или специально искать в себе ощущения, похожие на прошлые, когда мы с Марианной проводили время вместе. Снова курили траву через бонг, и мир за окном снова начал существовать, и дождь, отбивающий рваный ритм по карнизу, теперь не создавал пустоту, а наоборот наполнял её собой.
Марианна курила сигарету за сигаретой, сидя на диване.
– Знаешь, я уехать хочу, – сказала она куда-то мимо меня.
– Куда?
– Обратно домой.
– Почему?
– Вымотал меня этот город.
– Город ли? Или Отто? – спросил я.
– И то и другое, но больше город. С Отто грустно, конечно, получилось, но это не главное.
Мне показалось, что Думкина лукавит. Но если учитывать, что женщина лукавит в силу своей природы, думать об этом не имело смысла.
– И что ты там делать будешь?
– Да то же самое, что и здесь, какая разница?
– Я буду скучать, наверное.
– Наверное?
– Наверное. Я же ещё не знаю, буду скучать или нет.
– Да, это честно, – сказала Марианна.
Мне почему-то хотелось, чтобы она тоже сказала, что хотя бы «наверное» будет скучать. Но Думкина не сказала ничего, а вместо этого встала с дивана, подошла и уселась на меня сверху.
Через день Марианна Думкина уехала в город С. Я провожал её в аэропорту. Она сказала, что я могу приехать в гости, а я знал, что вряд ли приеду. Но ответил, что навещу обязательно. Мне казалось, что я больше никогда её не увижу. Грустно не было. Не было вообще никаких чувств. Жаль, что иногда, расставаясь с людьми, с которыми было очень хорошо, ничего не испытываешь, словно хоронишь родственника, который и родственник тебе – так, через пятое колено. И вроде бы нужно грустить, а не получается, потому что не трогает смерть человека, чья жизнь никогда не была по-настоящему важной.
Я думал, что, даже если самолёт, в который села Думкина, вдруг разобьётся, я ничего не почувствую. Марианна, я был уверен, испытывала то же самое. И, наверное, это самое честное, что может быть между людьми. Никто же никого на самом деле не любит. Все любят иллюзию любви и самих себя, погружённых в эту иллюзию.
Самолёт Марианны взлетел, когда я уже ехал в «аэроэкспрессе». Он пролетел прямо надо мной. Большой и тяжёлый, и единственная мысль, которая пришла мне в голову в этот момент: «Как эти штуки вообще летают?»
Глава седьмая
Информацию о дальнейших событиях мне пришлось собирать из разных источников. Здесь и обрывки новостей из интернета и телевизора, и письма Отто в Телеграме, и то, что напрямую коснулось меня.
Я проводил Марианну, вернулся домой и прочитал в фейсбуке: в городе Д. рванул завод по производству взрывчатых веществ. Событие хоть и масштабное, но привычное для ежедневной сводки новостей, так что я бы и не обратил на него внимание. Но в сюжете, где репортёр одного из центральных каналов берет интервью у жильцов дома, где выбило взрывом все стёкла, я увидел на заднем плане нелепо улыбающегося человека с торчащей из головы зубочисткой. Раньше я и не заметил бы, подумал, что волосы так у человека на макушке торчат, но не в этот раз. Несмотря на то что задний план был размыт и человек с зубочисткой в макушке был не в фокусе, я чётко разглядел в нём участника семинара, что проводил Отто. Слишком много я видел таких на теплоходе в городе М. Ошибиться было невозможно. В новостном сюжете грузная женщина в домашнем халате, с трудом глотая слезы с соплями, рассказывала, как было страшно, как дети спрятались под кровать, как осколками стекла ей чуть не посекло лицо, а мужчина на заднем плане улыбался, словно только что выиграл в лотерею и сорвал джек-пот. Когда женщина в халате перестала быть интересна репортёрам, потому что выплеснула все возможные эмоции, камера сфокусировалась на мужчине с зубочисткой, и репортёр спросил:
– Что вы можете сказать о произошедшем?
– Это было удивительно, – ответил мужчина.
– Удивительно?
– Да! Я не думал, что получится.
Картинка замерла. В студии новостей ведущий приложил руку к уху, делая вид, что прислушивается, и сказал: «К сожалению, по техническим причинам связь прервалась». Когда закончился рекламный ролик, начался сюжет, где новый президент Украины никак не мог справиться с собственным правительством, зато на экране он с закатанными рукавами рубашки, что должно говорить зрителю о том, что президент – человек занятой и не будет заниматься делами «спустя рукава». Этот новый президент даже с главами других государств ведёт переговоры в рубашке с закатанными рукавами. Дескать, так всё грязно, настолько погрязло в дерьме, что он боится испачкать дорогую белую рубашку. И как-то невольно проникаешься к нему симпатией. Ну, видно же – работает человек, вон смотрите, рукава закатал. Серьёзно настроен. Шутить не будет. Я переключил на другой канал. Там тоже шёл сюжет о взрыве в городе Д. на заводе по производству взрывчатки. Но здесь на заднем плане никого не было. Зато был специалист, который рассказывал, что никакой угрозы нет, и пострадавших нет, и виной всему человеческий фактор. Я снова переключил канал. И здесь говорили про взрыв. Только более сурово, потому что показали нашего президента. Президент хмурил брови, смотрел исподлобья, и рукава рубашки не были закатаны. Президент был в костюме. Перед ним сидел мужчина с красным от волнения лицом, которому по долгу службы нужно было принять удар на себя. И он принимал. Кряхтел, пыхтел и принимал. Звучали слова: последствия, виновные, компенсации, восстановление, производство, наказать, прокуратура, поручаю, прослежу, в ближайшее время. И вопрос – это что вообще такое?
Я выключил телевизор, и тут же Телеграм брякнул сообщением. Отто.
«Наверное, ты уже смотрел последние новости. Меня, если честно, удивляет это твоё увлечение – следить за интерпретацией событий. Чтобы ты не додумывал, я расскажу, что случилось. Но сначала мне снова придётся описать здесь несколько своих умозаключений и объяснить мотивацию. Знаешь, что меня удивляет всё больше каждый новый день, что я проживаю на этом свете? То, что постоянно нужно кому-то что-то объяснять. Вот даже тебе. Я же понимаю, что время, мне отмеренное, скорее всего, скоро закончится. А после того, как я уйду, как люди без объяснения смогут осознать то, что произошло? Недавно мы с Лейбой слушали в поезде радио, какую-то региональную радиостанцию, где диктор ничего не добавлял от себя, не расставлял акцентов, а просто зачитывал новости, как они есть, и думаешь, тот же Лейба хоть что-то понял? Я спросил, что он думает по поводу этих новостей, и он ничего не смог сказать. Но минут через двадцать, когда он посмотрел на ютьюбе несколько мнений касательно этой новости, когда пролистал ленту фейсбука, он сказал, что думает. Но его ли это была мысль? Конечно нет. Вот и ты сейчас, читая мое письмо, имеешь ли хоть какое-то мнение? Собственное. Скорее всего, не имеешь, и я не буду тебе навязывать смыслов, я расскажу тебе о то