Встреча оказалась радостной и тревожной одновременно. С одной стороны, человек этот был мне близок, как бывают близки друзья детства, сколько бы лет ни прошло, с другой стороны, теперь он занимал столь высокую должность в одном небезызвестном силовом ведомстве, что его визит вполне мог оказаться и неприятным, если не больше. Я догадывался, о чём и о ком пойдёт речь. Одно меня успокаивало: этот человек ни много ни мало обязан мне жизнью, и я точно знал, что он не из тех, кто может пренебречь подобной обязанностью.
Когда мы были дружны с Всеволодом Робертовичем Твердохлебовым, то есть когда нам было лет по двадцать пять, я звал его запросто Севой, а он меня почему-то всегда только по фамилии – Цапкин, у меня на Новом Арбате стоял ларёк с сигаретами. Замечательное было время. В ларьке по ночам мы с Севой частенько нехило напивались, и Сева уходил бродить по Арбату в поисках барышень, загулявших по ночной Москве и не спешивших домой, надеясь на случайную интрижку. Почти всегда он возвращался в ларёк с парочкой таких. Надо отдать должное, было неудивительно, что он запросто располагал к себе женский пол. Сева тогда заканчивал академию ФСБ, имел военную выправку при росте метр девяносто, пронзительные серые глаза, спортивное подтянутое тело, широкие плечи и всегда безукоризненно зачёсанные на пробор светлые волосы. К женщинам Сева относился с почтением, и они, что удивительно, даже в прокуренном ларьке с пустыми бутылками на полу чувствовали себя рядом с Севой леди. На меня они поначалу смотрели с брезгливостью, конечно, ведь по сравнению с Севой я был невзрачен и несколько примитивен, но, когда узнавали, что я не продавец, а ларёк в центре Москвы принадлежит мне, сразу ко мне располагались, а бывало, что начинали интересоваться мной больше, чем Севой. Конечно, если бы Сева захотел, он бы вообще мог выключить меня из поля их внимания, рассказав, какое учебное заведение заканчивает, но он этого никогда не делал. Всё-таки будущий разведчик как-никак, ну или кого они там в фээсбэшной академии готовят? Мне казалось, что Сева не очень подходит на роль разведчика, с его-то примечательной внешностью. Разведчики – это же такой типаж, такие лица, которые невозможно запомнить, они похожи сразу на всех одновременно, усреднённые и среднестатистические, а какой из Севы среднестатистический? Он как разведчик из старого советского фильма, Штирлиц какой-нибудь, приметы которого не только сразу можно описать, но и забыть настолько харизматического персонажа невозможно. Не бывает, в общем, таких разведчиков.
Мы с Севой не были друзьями в том смысле, какой в это понятие обычно вкладывают, никакого общего детства и песочницы, я даже не смог бы точно рассказать о том, как мы с ним познакомились и почему начали общаться, но вот что удивительно: мне было необычно комфортно с Севой пить. И ему, как оказалось, тоже. Иногда в жизни для нас самыми лучшими людьми становятся не те, кто нам сильно нравится или кого мы любим, а те, с кем комфортно заниматься чем-то совершенно определённым. Вы и сами знаете, что не с каждым другом хочется пойти в кино, ведь кто-то совсем не понимает прелесть кинотеатра и закупается попкорном перед сеансом, а другого, например, сложно представить в театре, ну а третьего никогда не позовёшь на рок-концерт, хотя в чём-то ещё эти люди не только нужны, но просто необходимы, вот как Сева. Он был необходим как собутыльник. Сева пил искусно, я бы даже сказал – с пониманием и уважением к процессу. И не только к процессу распития, но и ко всему, что всегда следует после. Это и долгие разговоры, нередко превращающиеся в споры. Это и ночные похождения, и крепкий кулак в пьяной драке, и надёжное плечо. А Севино надёжное плечо не раз меня выручало. В отличие от меня, Сева пьянел очень достойно. Больше того, если бы не запах перегара, вообще невозможно было бы догадаться, что он пьян, я уже не говорю про то, что невозможно было увидеть, как Сева от выпитого шатается и держится за столбы. Тем более нельзя было увидеть, чтобы он упал от опьянения или его начало бы мутить. Максимум, что я наблюдал, когда Сева перебирал спиртного, так это его неизменный ритуал: он вставал, прикладывал два пальца чуть выше переносицы, затем ставил ребро ладони посередине лба, как делают, когда центрируют на голове фуражку и говорил: «Честь имею, Цапкин». После этого он тут же отправлялся домой, ну, может, и не домой, но точно отсыпаться. Ещё Сева никогда не пил больше двух дней подряд, причём второй день потреблял исключительно пиво. Я же, как вы поняли, пил совершенно по-другому. Я спокойно мог напиться до состояния, когда нельзя отличить земли от неба и кажется, что ты в невесомости, а значит, и упасть не можешь, а значит, и контролировать это не нужно, правда, в такие моменты приходилось частенько со всей дури целовать асфальт. Сева нередко пёр меня на себе до ларька на Арбате, где оставлял отсыпаться; на него можно было положиться в таком ответственном деле, как пьянка, если не умеешь нормально пьянеть. Но до того, как я доходил до такой кондиции, нам было очень комфортно пить вместе. Странное, необъяснимое чувство солидарности что ли. Не знаю, как ещё объяснить. Один только раз Сева пьяный повёл себя как действительно пьяный, это был день, когда я спас ему жизнь. Ну как спас, не то чтобы я поступил как герой, скорее просто не дал ему умереть.
В тот вечер мы сильно поддали, а у Севы что-то там произошло с девушкой, с которой он встречался. Мне эта барышня никогда не нравилась, и не потому, что она в чём-то была виновата, а потому, что после встречи с ней Сева прекратил свои ночные вылазки из ларька на Новый Арбат для поиска женской ласки, а сам я никогда не был успешен в подобных мероприятиях. Значит, мы выпили как следует, и Севе непременно захотелось искупаться в Москве-реке. Никакие уговоры на него не действовали, и вот, достигнув набережной, Сева разбежался и сиганул в реку. Глубина в этом месте была совсем незначительная, и на дне лежала какая-то ржавая железная бочка. В неё-то Сева и угодил точнёхонько макушкой. Удивительно, что он тут же не помер. Когда я достал Севу из реки, он не подавал признаков жизни. К нашему счастью, вдоль набережной гуляли люди, кто-то увидел, кто-то остановил на дороге машину, и я благополучно доставил Севу в больницу. Около трёх месяцев Сева находился в коме, и даже была опасность, что в себя он не придёт, но, видимо, организм Севы сдаваться не собирался, и на четвёртый месяц он очнулся. Что удивительно, никаких последствий для организма Севы не случилось, и уже через полгода он снова жил полноценной жизнью. Правда, с тех пор он полностью отказался от алкоголя. Вот вообще, спиртное просто перестало для него существовать. Ну и, конечно, наша дружба понемногу сошла на нет, ведь, по большому счету, пьянка была единственным, что нас связывало. В последний раз, когда я видел Севу, он крепко меня обнял и сказал: «Я никогда не забуду, что ты меня спас. Не вытащи ты меня тогда, конец бы мне пришёл». Я было пытался отнекиваться, потому что на самом деле не считал, что сделал нечто особенное, ну а что, разве я мог поступить иначе? Он что, думал, я его там в реке оставлю плавать брюхом кверху? Но Сева на это сказал только: «Честь имею, Цапкин». С тех пор мы больше не виделись, но часто созванивались, переписывались и не теряли связь. Сева регулярно поздравлял меня со всеми праздниками, как и я, и чем больше времени проходило, тем чаще он спрашивал, не нуждаюсь ли я в чём-нибудь. И никогда ещё у меня не было причины просить Севу о помощи, хоть я и догадывался, что Всеволод Робертович Твердохлебов стал очень влиятельным человеком; и влиятельным не из-за денег и не из-за положения в обществе, а исключительно благодаря тому, кто он есть, на кого учился и кем все эти годы работал. В том, что Сева идейный и достигнет на поприще служения отечеству значительных успехов, я никогда не сомневался. Тем более не в моих правилах к таким людям обращаться за помощью, если ситуацию можно решить другим путём. И вот Сева позвонил и сообщил, что ему нужно встретиться. Сказал он это так, чтобы у меня случайно не возникло ощущения, что он соскучился – сухо, словно приказ отдал: «Нужно встретиться, Цапкин».
Всё, что изменилось в Севе за прошедшие годы, так это его волосы, которые будто стали светлее, наверное, из-за седины, а взгляд стал пронзительным и тяжёлым, словно на дне озера с прозрачной водой блестит оброненный кем-то нож. Подтянут и спортивен, как будто подпружинен. Единственное, что никак не вязалось с образом Севы, по крайней мере, с тем, к которому я привык, это нелепая для него одежда. Яркая малиновая толстовка с принтом «Жуть», кажется, такой принт я видел на футболке Юрия Дудя в одном из его интервью на ютьюбе, тёмные джинсы с характерными потёртостями, завершали странный прикид кеды Converse. Севу к дому-музею привезла чёрная машина, вы знаете такие машины: от них веет угрозой. Дело не в марке автомобиля, дело в том, как ею управляет водитель: манёвры – резкие даже на коротких дистанциях, а когда машина паркуется, возникает ощущение, что это фотосессия и поблизости в кустах сидит фотограф, для которого позирует автомобиль.
– Ну, здравствуй, Цапкин, – сказал Сева, когда вышел из машины.
– Ну, здравствуй, Сева, – ответил я.
По старой памяти я не стал предлагать Севе выпить и удивился, когда он сам сказал:
– Цапкин, наливай.
Я принёс было вина из подвала, Сева посмотрел на меня как на еретика, и мне пришлось вернуться и принести водки.
Первые пол-литра мы осушили минут за десять, практически не разговаривая, выдавая только стандартные тосты: за встречу, за прошлое, за дружбу. И вот, когда я открыл вторую бутылку, Сева посмотрел на мангал и сказал:
– Может, запалим?
– Запалим, – ответил я и насыпал в мангал угли.
Я брызнул на угли розжиг и, пока они занимались, спросил:
– Только не говори, что соскучился.
– На самом деле соскучился, но приехал, конечно, не из-за этого.
– Я догадываюсь, из-за чего.
– Знаю, что догадываешься.
– Так ты теперь всё-таки разведчик?