– Можно и так сказать. Скажем, работаю я там.
– Мне бояться?
– Ой, Цапкин, когда ты хоть чего-нибудь боялся? Если тебе будет спокойнее, сразу скажу: визит неофициальный.
– Соскучился, стало быть.
– Соскучился, Цапкин, соскучился.
Никогда не думал, что человек из прошлого может пробудить во мне столько замечательных эмоций. Ведь люди из прошлого – даже не люди, не совсем человеки, это, если хотите, целая концепция для разума, сложенная из запахов, взглядов, жестов, но ещё больше из ситуаций. И люди из прошлого, как истории, с ними связанные, почему-то вспоминаются с большим значением и весом, несмотря на то что зачастую у них, у людей, была банальная эпизодическая роль.
Когда наши взгляды с Севой пересекались, я ловил в них примерно ту же мысль и такое же удивление, как у меня: как так получилось, что, не придавая особого значения друг другу тогда, сейчас мы оба решили, что были настоящими друзьями?
– Знаешь, Цапкин, я всё думал, пока ехал к тебе, как начать разговор, а сейчас решил, что как есть, так и скажу, без предисловий. Откуда взялся Отто? – спросил Сева.
– Вопрос или допрос, товарищ-разведчик?
Сева глянул на меня исподлобья, и я пожалел о вопросе.
– Ну какой допрос, Цапкин? Ладно, если ты так настроен, давай я тебе расскажу, что уже знаю.
– Сева, может, ты мне лучше расскажешь, откуда интерес, только на чистоту.
– Ты же сам увидел во мне состоявшегося разведчика, так? – Мне показалось, что Сева вдруг как-то расслабился что ли, с лица ушла напряжённость.
– Ну.
– Разведчик, ага. Эзотерического, мать его, фронта. – Сева благодушно улыбнулся.
– Натурально?
– Как есть. Слушай, Цапкин, мне кажется, не получится у нас откровенный разговор с наскоку, давай нажрёмся.
– Как в старые? Только ларька на Новом Арбате больше нет.
– Да чёрт с ним, с ларьком, Новый Арбат же остался.
– А давай, – ответил я, и, прихватив с собой пару бутылок водки и бутылку вина, мы отправились в начало Нового Арбата на то место, где раньше стоял ларёк. Машина, на которой привезли Севу, медленно ехала чуть впереди нас, мигая аварийкой.
– Не обращай внимания, – сказал Сева, заметив некоторую мою растерянность по этому поводу.
Он махнул, машина остановилась. Сева подошёл со стороны водителя и что-то сказал, когда опустилось стекло. Машина тут же рванула с места, крякнув пару раз спецсигналом, и скрылась из виду.
В двух метрах от места, где раньше стоял мой ларёк с сигаретами, радом с проезжей частью, теперь красовалась новеньким прозрачным пластиком автобусная остановка. Мы с Севой уселись на скамейку, спугнув осторожную девушку, что вспорхнула, едва завидев нас. Сева одним движением откупорил бутылку и тут же приложился. Крякнув и занюхав рукавом, протянул бутылку мне.
– Ты же вроде бросил пить? – спросил я и тоже сделал внушительный глоток.
– Не поверишь, первый раз с того времени, как в реку нырнул, пью.
– А чего так?
– А вот так, Цапкин, сложилось всё сегодня.
– Что ты говорил про эзотерический фронт? – спросил я Севу, заметив, что расспрашивать, что у него там сложилось, сейчас лучше не надо.
– О, это интересная история. Ты в НЛО веришь? – оживился Сева.
– Нет.
– И правильно делаешь, и я не верю. А в Нострадамуса?
– Ну так.
– Вот! Но кто-то же должен выяснять – правда всё это или нет, да? – Было видно, что Сева немного захмелел, видимо, действительно все эти годы не пил. В былые времена увидеть такое было почти невозможно.
– По-любому должен, – согласился я.
– Вот я и выясняю. Потому и разведчик, мать его, эзотерического фронта.
– Что, про Нострадамуса?
– В баню Нострадамуса. Скажи, Цапкин, так откуда Отто появился? Ты ведь уже понял теперь, что я всю историю вашу знаю?
– Да понял-понял. Я не знаю, Сева, правда не знаю, никакого разумного объяснения не придумал.
– Этого я и боялся, – сказал Сева и разом сделался почему-то грустным, как Штирлиц перед провалом. – Мы тоже не знаем.
«Мы» прозвучало так весомо, что мне стало не по себе. Словно тут сейчас за каждым деревом прячется один из всемогущих «мы».
– Поначалу, когда мы начали интересоваться историей Отто, я обрадовался, что он связан с тобой. Потом, когда произошли события на теплоходе, испугался.
– Почему?
– Потому, Цапкин, считай, что свой долг я тебе отдал за то, что ты мне жизнь спас.
– Я не считал, что ты мне должен.
– Тем не менее.
– Ладно.
– Короче, прессовать вас поначалу хотели, но я убедил, что ваша история – как раз то, ради чего наш отдел создавался. А то у нас раньше либо НЛО, либо Нострадамус, либо, прости господи, битва экстрасенсов по телевизору. А тут всё по-настоящему.
– Слушай, Сев, без Нострадамуса можешь объяснить, что к чему? – Я начал раздражаться от его иносказательности.
– Ладно. Поехали к блогеру, по дороге расскажу.
Сева резко подскочил со скамейки и поднял руку.
Тут же я услышал, как вдалеке спецсигналами закрякала машина. Услышал и тут же увидел. Машина неслась со скоростью болида. Развернувшись через две сплошных, она резко затормозила перед нами. Сева открыл заднюю дверь, приглашая меня в салон. Он хлопнул дверью, и машина, сжигая покрышки, рванула с места.
Вот что рассказал Сева, пока машина неслась из центра города на юго-запад.
Так называемый эзотерический отдел, или официально – отдел «Э», – существовал в органах государственной безопасности всегда, только дело в том, что смысла в нём, как ни странно, никакого не было. Потому что тех самых чудес, за которыми нужно было бы следить, попросту не случалось. Каждый новоявленный экстрасенс оказывался очередным шарлатаном, любой из провидцев не мог почувствовать, что, пока он делает записки о будущем человечества, на кухне уже выкипает чайник. Отдел «Э» следил за всеми, кто так или иначе появлялся в «эфире». Эфиром в отделе «Э» называли всё, что невозможно объяснить разумно: людская молва, случайные заметки в региональных газетах, россказни прихожан в церквях, а с расцветом интернета – любые спекуляции на эту тему в сети. И ничего. Вообще ничего. Никаких пророков, ничего, что можно было бы рассматривать всерьёз. Отчаявшись, умные люди в отделе «Э» решили спровоцировать эфир и запустили на одном из развлекательных федеральных каналов шоу, где якобы экстрасенсы сражаются за право называться лучшими. И, казалось бы, должно было получиться удивительное зрелище, то есть один волшебник с другим обязаны были биться с помощью как минимум меча и магии, но нет. Всё, что из этого вышло – мракобесие и зашкаливающие рейтинги передачи. Ну, ещё потом какой-то журналист снял хорошее документальное кино о битве экстрасенсов, «Идущие к чёрту» называется. В отделе «Э» решили терпеть и ждать. Может, появится хоть один настоящий волшебник. Но не появился. Надежда ещё была, и теплилась она благодаря всяким оптинским старцам, тибетским монахам и другим чудесатым, повёрнутым на религиях и древних учениях. Но и там звенела бесконечная пустота. Старцы оказывались выжившими из ума фанатиками, тибетские монахи мало чем отличались от сектантов, а то, что тибетские монахи могут превратить своё тело в свет и вообще никогда не умирать – всего лишь сказка родом из прошлого, когда человек ещё не стал задумываться о том, что он человек. Тогда в отделе «Э» переключились на НЛО, но и это повергло всех причастных в уныние: никаких находок и доказательств, подтверждающих то, что, если уж не Всевышний создал род людской, значит, нас сюда депортировали из далёкого космоса, не нашлось. Всё было настолько прозаично, что в отделе «Э» начали культивировать идею внеземного происхождения, чтобы дать людям хоть какой-то смысл для существования. Пришлось целый федеральный канал «оптимизировать», где теперь круглосуточно показывают передачи, как на землю нас поселили могучие инопланетяне, предварительно вырастив на плантациях одной из планет в системе Сириуса. В общем, как оказалось, чудес-то и нет. Ничего нет. Может, Дарвин был прав: мы появились из первоначального бульона, порождённого вулканами. Но если всё так на самом деле, как тогда человеку принять данность своего существования? Какая идея и какой смысл нам быть, если даже у космоса никакой идеи для нас нет? Что делать, если наши чувства – всего лишь игра гормонов, что делать, если наши мысли – электрические импульсы в нейронах? Что, если нет никакой вечности для нас? Для всего вечность есть, а для нас нет: солнце взорвётся через миллиарды лет; вселенная исчезнет через триллионы; а каждый из нас, начиная с этого момента, сдохнет максимум лет через сто, и никакой вечности. Ни одного человека не похитят инопланетяне, ни один тибетский монах не превратится в свет, нас просто сожрут черви. И самое страшное: к земле не летит никакой астероид, благодаря которому наши дети могли бы смотреть в окно и видеть гибель этого мира, ну, или не в окно, а в прямом эфире по телевизору или на канале стримера в ютьюбе. Какая смерть может быть прекраснее, что может быть удивительнее, чем видеть, как вместе с тобой погибает абсолютно всё живое? И что может быть ужаснее обычной человеческой смерти, когда никто, кроме самых родных, не замечает твоего исчезновения? Когда от смерти не случается совсем ничего: мир не меняется, и космос не моргнёт ни одной звездой, и память об этой смерти не сможет преодолеть расстояние даже в сто тысяч лет. Зато камень, брошенный ребёнком пяти лет в реку, будет жить и после того, как разойдутся круги на воде и река высохнет, и камень этот будет жить до последнего дня планеты. Чувства, мысли, эмоции умрут, а камень будет жить, пока не взорвётся солнце. Никому ничего не грозит. Не наступит конец света, потому что у света нет конечной точки, и в сам свет никто не превратится, потому что свет – не то, во что можно превратиться, но то, что может превратиться во что угодно. Если человек и способен превратиться хоть во что-то, так это в сгнившую плоть, подёрнутую синим и пожираемую червями. И никаких чудес, никакого волшебства, ни НЛО, ни тибетских монахов. Но человек устроен так, что не может принять обречённость, поэтому в отделе «Э» не сдались, и здесь, я вам скажу, немалая заслуга моего друга Всеволода Робертовича Твердохлебова. Точнее, чирья, который вскочил у него на заднице тогда, когда Сева перестал искать чудес в этом мире.