– Тоже мне Ванга, так бывает вообще?
– Хрен его знает! Говорит, спит и в зеркалах что-то там видит. Но не в этом суть. Мы же ему всё обеспечиваем, сбываются его сны, понимаешь? А тут он блог завёл, скотина. И ладно бы про свою муть магическую писал, кто в нее поверит? Нет, он, видите ли, патриотом заделался.
– Дебил, стало быть? – спросил я.
– Цапкин, а ты мне нравишься. Он же, сука, всё только портит. Вот смотри. Как думаешь, почему, например, у нас Роскосмос не пиарится, как NASA?
– Очевидно, рисков слишком много.
– Точно! Потому что всегда есть вероятность: что-нибудь да сломается, отвалится или пойдёт как не надо. А так тихой сапой, потихоньку-помаленьку летаем в космос, и ладно. Но нет, появляется наш Драгунов и давай: «Мы первые, мы лучшие, смотрите, какие мы замечательные, не то что пиндосы тупые». Ну каким идиотом надо быть, Цапкин, а? Долбаные патриоты действительно думают, что за ними государство, за ними мощь и земля русская, а за ними ничего, кроме того, что остаётся после них в унитазе, нет. А нам потом с этим работать. Шут Драгунов в последнем посте написал такое, что ему не только нос надо сломать, его желательно вообще в это его зазеркалье навсегда депортировать. Слышал про аварию на глубоководном аппарате? Сеть долго шумела.
– Слышал, да.
– Так он в бложике расписал, дескать, у нас секретный аппарат, да ни у кого такого нет, что оружие там гравитационное, что президент приезжал, на аппарате том под воду спускался, пожар начался и президента спасали, что мир оказался на грани катастрофы, и что никто кроме нас, и позади Москва, и трава не расти. А нам оно надо? Патриотизм, как вирус, по сети разносится, и вот уже какой-нибудь патриот сидит в одних семейниках, попивая пивко, смотрит на свою жирную жену и сопливых детей, читает в интернете про секретный аппарат, и на него такое вдохновение от новостей снисходит, такое величие и единение с духом земли-матушки он чувствует, что бежит в «Одноклассники» и там эту новость тиражирует, а потом и другие, и ситуация становится неуправляемой. Как мы все после этого выглядим в глазах нормальных людей? Или помнишь, когда санкции ввели в первый раз?
– Помню, конечно.
– Мы тому мудаку, что маечки с «Тополями» да «Искандерами» придумал, эти маечки в задний проход хотели все засунуть. Все, к сожалению, не влезли, только три штуки, но желание творить подобное у него пропало.
– Я, если честно, думал, что подобные новости – инициатива государства.
– Цапкин, ну ты совсем что ли? Да будь наша воля, мы бы патриотов на «Тополя» с «Искандерами» посадили и куда подальше запустили. Но их так много, Цапкин, так много.
Сказав это, Сева совсем уж как-то расстроился.
– И сами они всё это, представляешь? Тут никакой пропаганды не надо. Они сами себе пропаганда, и знаешь, ведь они доводят до того, что приходится соответствовать. Ну раз хочет народ собственное дерьмо хлебать огромной деревянной ложкой, раскрашенной под хохлому, что делать? Другого народа у нас нет. А теперь из-за того, что хочется народу дерьма, приходится это дерьмо производить в промышленных масштабах. Потому что иногда не так страшно заморить людей голодом физическим, как если не утолить их голод ментальный. И ты думаешь, им кулинарные изыски подавай, наподобие деликатесов каких, замешанных на просвещении и духовности? Нет, им бы чувствовать себя причастными к великому, к чему они по большому счету вообще отношения не имеют, но жрать они любят, и жрут, и чавкают, и визжат, как свиньи от восторга, когда в очередной раз есть возможность почувствовать себя значимыми.
Сева замолчал и стал смотреть в окно. Я не знал, что ему сказать. Было ощущение, что накипело у него, что устал он. Только от чего конкретно устал, не совсем понятно. Ещё мне показалось, что всё-таки он лукавит. Что не сверху дерьмо, о котором он говорит, закладывается в голову людей, но спорить я с ним не стал. Я решил: Сева про это точно знает больше моего.
– Останови возле магазина, – попросил Сева водителя. Тот резко перестроился в правый ряд, не обращая внимания на другие машины, и остановил возле мини-маркета.
Я не заметил, как стемнело, и совсем потерялся во времени. Вышел из машины вместе с Севой. На улице стало заметно прохладней. Сева пошёл в магазин, я остался ждать его у машины. Я думал, что Сева совсем не похож теперь на того моего друга, которого я помнил. Он стал больше знать, но от этого знания стал, как мне показалось, только неувереннее. Словно знает теперь что-то такое, что уверенности придать в принципе не может. Как если представить, что знает он, что через месяц конец света, и никаких вариантов нет, и всем рассказать не может, потому что человек он государственный. Вроде бы обосновывает молчание для себя словами «зачем создавать панику», и в то же время – а почему бы не создать? Что это поменяет? Ну вот начнут люди убивать друг друга, начнут творить всё, что захотят, в последний месяц жизни, что тут катастрофического? Ведь через месяц никого на нашем шарике не останется, так почему не рассказать? Почему бы не позволить людям прожить последний месяц жизни людьми? Пусть они любят друг друга, пусть они друг друга ненавидят, пусть навещают родителей и водят детей в школу, пусть мечтают, пусть создают, пусть убивают и грабят – это в их природе; неужели, скажи им, что через месяц ничего не будет, человек резко перестанет быть человеком? Да человек только тогда человек, когда есть надежда, что он будет продолжаться во времени. Мать хочет увидеть, как растёт ребёнок, художник, пока ещё неизвестный художник, хочет видеть свои картины в галереях, пусть это будет после смерти, но что такое смерть, когда художник мечтает о вечности? Писатель мечтает увидеть, как по его роману пишут сочинение в школе. Все, все хотят и верят в продолжение себя, но перестанут они быть теми, кто они есть, если сообщить, что остался месяц и не будет ничего? Оттого Сева кажется неуверенным, наверное, потому что знает что-то эдакое, а проверить людей на человечность не решается.
Сева вернулся с бутылкой водки и палкой докторской колбасы. Мы сели в машину.
– На набережную, – скомандовал Сева водителю.
– На ту самую? – спросил я.
– На ту самую, – ответил Сева.
– Слушай, а зачем мы к этому твоему Драгунову вообще ездили? Не верю, что тебе по статусу положено морды блогерам бить.
– Нет, конечно, не за этим. – Сева откупорил бутылку и протянул мне.
– Прямо так?
– Цапкин, ты меня удивляешь. – Сева зубами оборвал обёртку на колбасе и всучил мне. – Драгунов сам позвонил, сказал, что есть новости, а разбитый нос, так скажем, квартальный бонус.
– И что за новость? – Я с отвращением проглотил горячий водочный комок, но с наслаждением откусил приличный кусок душистой колбасы.
– Сказал, что в эфире много слова «шаман», дескать, такое: «шаман идёт / шаман сказал / шаман близко / Якутия». И, кажется, я знаю, о ком он.
– Лейба, стало быть?
– А ты, Цапкин, не дурак!
– Обижаешь.
– Слушай, мы Лейбой займёмся, ты не лезь, ладно? – Сева взял у меня бутылку, сделал глоток, крякнул и занюхал колбасой.
– Да делайте, что хотите, – сказал я.
Машина остановилась на набережной. Мы вышли. Это было именно то место, откуда Сева когда-то сиганул в реку.
Сева, не говоря ни слова, стал раздеваться.
– Ты же не собираешься? – спросил я с опаской.
– Цапкин, а как ты в прошлый раз меня отсюда вытащил? Высоко же.
– Тут раньше не так было, не помнишь? Да и река повыше была.
– Может быть.
– Сев.
– Что?
– Ты чего?
– Всё нормально. Как думаешь, Цапкин, та железяка ещё там?
– Может, и там.
– Знаешь, а я хотел бы с твоим Отто побеседовать. Пугает он меня почему-то и притягивает, не знаешь почему?
– Почему не знаю, но такой эффект от него есть, да.
Сева уже разделся до трусов и теперь стоял передо мной пьяный, одновременно смешной и величественный.
– Может, он и мне бы смог макушку размягчить, и я бы что-нибудь такое понял, чего никак понять не могу, как думаешь?
Я в очередной раз удивился осведомлённости Севы. Оказывается, и про мягкие макушки он в курсе.
– А что ты не понимаешь?
– Зачем всё это? – Сева сделал такой жест рукой, будто хотел показать мне не только весь город, но и всю вселенную вообще. Я подумал, что из него получился бы замечательный мыслитель.
– Если бы я знал.
Сева допил водку и бросил бутылку в реку. Откусил мощный кусок колбасы и туда же кинул остатки.
– А у меня, Цапкин, макушка твёрдая, как титан. – Сева постучал себя кулаком по макушке, чтобы я не сомневался в её крепости. – Как титан, понимаешь? И вот зачем это всё, я не понимаю. Цель-то какая должна быть? Смысл, Цапкин, есть ли, а?
– Я не знаю, Сева, точнее, знаю, что ответа на вопрос нет.
– А если есть? Если Отто ответ знает? Ну если он такой замечательный, если у него не титановая макушка, как у нас? Вот что он знает? И почему он, этот мертворождённый Отто, знает больше, чем я? А? Цапкин, почему? Я же всю жизнь, понимаешь, всю жизнь… – Сева уже еле держался на ногах.
Вопросы Севы мне казались одновременно наивными и безмерно глубокими. Наверняка он на своей работе узнал нечто, от чего у меня бы случился кататонический ступор. Может, Сева знает, что через месяц всё-таки конец света и потому теперь не понимает, зачем всё это? Но мысль про конец света я почему-то отбросил, может, потому, что не готов я был размышлять о таких глобальных материях в тот момент, когда Сева начал снимать с себя трусы.
– Сева, может, не надо?
– Я нырну, Цапкин, нырну. И знаешь, я верю, что реку почистили, ну, набережную же они сделали. Смотри, какую высокую сделали, ты меня даже вытащить теперь не сможешь.
– Кто они? – спросил я.
– Ну, они.
Водитель вышел из машины, но Сева рявкнул на него:
– Сидеть, лейтенант!
Тот обратно сел за руль.
– Смотри, Цапкин, как собака. Сказали сидеть, он сидит.