ться через тоннель обратно, туда, где я всё знал, но не существовал, вместо того чтобы оказаться сейчас здесь, на земле, где я существую, но ничего не понимаю. Перед тем, как оказаться в своём привычном мире, я почувствовал, что во мне проснулся мой обычный разум – рациональный, мыслящий, логичный и оттого бесполезный и ничтожный. Я снова мог думать, и первой мыслью было: «Нет ничего после смерти. Вообще нет ничего, ни перерождения, ни рая, ни ада, есть только гниение плоти и забвение. Но как же то, что я видел? Как же удивительный космос? Что это, как мне попасть туда снова и никогда не умереть?» Ещё мгновение, и вот я снова оказался в кожаном кресле в комнате, где всё началось. Президент по-прежнему висел в воздухе в позе лотоса в центре комнаты. Руки его исчезали одна за одной, пока их не осталось две, он стал уменьшаться, пока не втиснулся на экран телевизора. Вернувшись в телевизор, президент ещё немного полевитировал над креслом и опустился в него, приняв привычную позу: «Мы готовы к любым угрозам, как экономического, так и военного характера. Прошли те времена, когда можно было диктовать нашей стране условия. Тем не менее мы открыты к сотрудничеству и к диалогу с нашими партнёрами». Я выключил телевизор и глубоко вдохнул. Попытался мысленно вернуться к состоянию, в котором только что находился, но не смог даже примерно вспомнить, как это было. Я не помнил ничего, что со мной произошло, словно пытаешься вспомнить чудесный цветной сон сразу после пробуждения. Вот он ещё весь целиком перед глазами, и кажется, что можешь восстановить его в памяти детально, но уже через минуту сон разваливается на куски, из которых ничего не собрать, и ещё через минуту помнишь только, что сон был, и вот с первым глотком утреннего кофе ощущаешь только лёгкую тоску от того, что не можешь вернуться обратно.
– Вернулись, Андрей Михайлович? – Я не слышал, как вошёл Отто, и вздрогнул от неожиданности.
– Вернулся, да. Очень подходящее слово.
– Я знаю.
– Это был ДМЗ?
– Не совсем. ДМЗ обычно курят, но курение мне кажется не совсем эстетичным. У препарата нет пока названия, над ним я и работаю вместе с Заворотниным, если так можно сказать.
– Сколько меня не было? – спросил я.
– Час. Я добился того, что эффект длится час. И это только начало.
– А сколько хочешь, чтобы эффект длился?
– Я хочу, чтобы вернуться было нельзя.
От этих слов Отто я испытал какое-то глубокое удовлетворение. Я вдруг понял всю масштабность его задумки. И понял именно так, как это можно было понять, только находясь в том космосе, где я недавно находился. Без оценок и размышлений, без сомнений и концепций. Ещё я предположил: а что если Отто уже постоянно находится в таком состоянии? Насколько же тогда силен его разум? Что если он одновременно и там, в космосе, наполненном смыслом и цветами, и в то же время умудряется существовать здесь – в этом нелепом состоянии бытия, которое мы называем человеческой жизнью? Он прав, он чертовски прав – у человека не надо спрашивать мнения, человека нужно спасать, срочно спасать, нужно показать ему тот космос, который теперь для меня полузабытый сон. Мне захотелось вскочить и расцеловать Отто за то, что он мне показал. Мне хотелось смеяться и плакать, и Отто увидел это желание во мне. Он смотрел на меня по-отечески, именно так, как я смотрел на него, когда он сидел на кухне дома-музея в самом начале этой истории и ещё не умел говорить. Но не умел ли?
– Я понимаю, – ответил я.
– Пойдёмте, Андрей Михайлович, Марианна готовит шикарный ужин.
Пока мы ждали ужин, я успел приговорить бутылку вина. Отто не отставал от меня. Мы не общались, и наше распитие выглядело странно. У меня не было никаких вопросов, а Отто нечего было сказать. Всё было понятно, не так, конечно, понятно, как в космосе, наполненном красками, но и такое понимание тоже хоть что-то, но значило. После ужина я сразу пошёл спать и забылся настолько глубоким сном без снов, словно никогда и не спал по-настоящему. Наутро мне нужно было возвращаться в Москву. Перед посадкой в самолёт Отто протянул мне папку.
– Что это? – спросил я.
– Письма Кости Лейбы, думаю, вам будет интересно почитать. Я вчера распечатал.
Я взял папку из рук Отто и прошёл на посадку. В самолёте открыл заранее купленную маленькую бутылку коньяка и только тут понял, что не позаботился, чтобы лететь бизнес-классом. Удивительное открытие. Почему мне вдруг стало всё равно, почему мне стал безразличен комфорт? Я наполовину опустошил бутылку и, когда самолёт набрал высоту, открыл папку, чтобы почитать, что там написал Костя Лейба.
«Здравствуй, мой друг Отто. Правда, я не знаю, можно ли тебя называть другом. И не потому не знаю, что мне интересно твоё мнение, а потому, что не уверен теперь в том, что ты вообще хоть когда-то был моим другом», – так начиналось письмо.
Глава четвёртая
«Здравствуй, мой друг Отто. Правда, я не знаю, можно ли тебя называть другом. И не потому не знаю, что мне интересно твоё мнение, а потому, что не уверен теперь в том, что ты вообще хоть когда-то был моим другом. Но черт с ним, с другом, могу ли я тебя называть теперь учителем, несмотря на то что считал таковым? Нет, конечно нет. Я – твой учитель. Я всё тебе дал и всему научил. Кем бы ты был, славный Отто, если бы я тебе не передал практику? Вундеркинд? Да, просто вундеркинд, без цели, без смысла существования. А сейчас посмотри на себя, кем ты стал благодаря мне! И что ты сделал, великий Отто? Что ты сделал? Ты предал меня, ты предал всё, за что мы бились, предал то, в чём и был единственный смысл. Мы с тобой должны были пробудить человечество, пускай насильно с помощью горя и смерти, ведь только горе и смерть могут что-то изменить в людях, но ты испугался, ты спрятался, ты якобы нашёл другой путь. Ты, мой Отто, – трус, просто трус, самый никчёмный трус, что только может быть. И трусость твоя не в том, что ты был не способен довести дело до конца, а в том, что только ты и был способен, но испугался. Ровно так же испугался, как боится любой, кто живёт в нашей стране. Только бы за тобой не пришли, да? Только бы быть на свободе – вот что ты выбрал. Но, конечно, ты оправдываешь свой скотский поступок тем, что выбрал путь чище, но это значит только, что ты боишься испачкаться, хочешь быть чистеньким, а так не бывает, если собрался изменить мир. Я, мой дорогой Отто, испачкаться не боюсь, я теперь вообще ничего не боюсь, я – шаман, я всегда им был и навсегда им останусь. Моё лицо обезображено в битве со зверем, на моих плечах шкура зверя, которого я уничтожил своими руками, и я иду за тобой, мой драгоценный Отто. Я иду за тобой, слышишь! Я иду с севера, и ты ответишь за своё предательство, ты увидишь, что я – твой учитель, я знаю истину, а ты – паразит, который высасывает последние соки из моей истины. На этом месте мне нужно было бы закончить своё письмо, но я знаю, о да, конечно, ты не такой как все, великий Отто, ты не устрашился и не выбросил письма, ты ждёшь истории. Как ты говорил: „В любых словах есть истина, если перестать придавать значение словам и научиться видеть образы там, где любой другой видит только буквы“. И сейчас в моих словах ты видишь не только буквы, но и образы, так ведь? Если ты ещё хочешь выслушать мою историю, я расскажу тебе, даже несмотря на то, что тебя я теперь презираю, мой бестолковый ученик. А история моя удивительна. Моя история рождается в битве, и не в такой битве, как ты себе сначала выдумал, а выдумав, поверил в её реальное существование и сбежал с поля боя. А в настоящем сражении с диким зверем, который изуродовал своими когтями моё лицо, своими зубами моё тело, но не смог изуродовать мой дух, как изуродовала тебя твоя вымышленная битва. Теперь шкура этого зверя на моих плечах, а его клык – кулон на моей груди. И это не первая моя битва, я с таким же остервенением дрался за свою жизнь в тайской тюрьме, я победил. Я имею право носить звериную шкуру на плечах! И, может быть, „шаман Лейба“ звучит несуразно, пускай так, но теперь я – тот, кто есть, и называюсь тем именем, которое полностью меня характеризует, я – воин, моя история – история воина. В сражении со зверем я познал, что есть путь, что есть смысл, если хочешь – истина. Истина в том, что не должен такой человек, как ты, человек, так легко предающий свои идеалы, становиться во главе глобальных метаморфоз, что уготованы миру. Люди заслуживают истинного учителя. Этот учитель я – шаман Лейба.
После моей встречи с яростью природы, с бесконечной злобой зверя я, как ты теперь понимаешь, выжил и, восстановив своё здоровье, решил вернуться к корням. К тому себе, каким я был ещё на Алтае, пока не повстречал тебя. Как же я теперь ненавижу этот день! Как же я ненавижу тебя, Отто!»
Когда самолёт приземлился, я написал Отто сообщение: «Прочитал. Эка разобрало. Двинулся». В ответ Отто отправил смайл. Уже в такси из аэропорта я написал ещё одно сообщение: «У меня остался вопрос по поводу полученного мной опыта. Как ты и говорил, теперь я мало что помню, но одна мысль крепко засела в голову: получается, смерть – это конец? Тогда где я был, если есть только жизнь и смерть?»
Я никогда не верил на полном серьёзе, что смерть – конец всего в буквальном смысле. Несмотря на то что я не был искренне верующим человеком, всё же где-то в самом дальнем уголке сознания было место, куда прятались надежды, которые невозможно объяснить разумно. И там же было про смерть. Это было похоже на: «Может, рая с адом и нет, может, и Бога нет, но что-то после смерти есть: реинкарнация, например, или вечная жизнь по Циолковскому, – и после смерти мы все распадёмся на атомы и соединимся с остальными атомами вселенной. А затем с каким-нибудь мимопролетающим метеоритом будем снова занесены на молодую планету, и из нас опять получится жизнь. И эти атомы, по моему мнению, должны быть разумны. Но чтобы вот так конец. Вообще ничего. Господи, как же страшно жить без надежды. Как же я всегда любил сказки про загробную жизнь, да пусть хоть ад за все грехи мои. Но даже ад в тех сказках только лишь до Страшного суда, а значит, не бесконечен. Ну ничего, я готов потерпеть. Пускай мне черти в глотку расплавленный металл заливают. Привыкну, в конце концов. Но только не конец. Грубо это как-то! И бессмысленно! Всё бессмысленно, вообще всё, если там ничего нет. Тогда, получается, главное только сейчас, пока тело ходит, дышит и живёт. Я, кажется, понял всю сокрушительную мощь поговорки – один раз живём. Кто-то, видимо, это уже знал. А как же бессмертие души?»