– Земля! Вижу землю! – заорал я.
Лешка крутанул штурвал, самолет глубокой спиралью, точно штопор в пробку, ввинтился в спасательное окно. Через несколько секунд под лыжами мягко сжался снег, захрустел мелкий кустарник. Самолет остановился недалеко от деревьев.
– Что, прилетели? – приподнял голову шофер.
– Лежите. Пока Холодные Ключи закрыты, – хмуро сказал Лешка и, прикрыв дверь, тихо зашептал: – Из огня, да в полымя. Вот тебе и пятнадцать минут. Что будем делать?
– Я схожу вниз по распадку, может, рядом есть жилье. А если не найдем, придется ждать утра.
– Замерзнут ребятишки – посадят нас. – Лешка тоскливо посмотрел куда-то вперед, сжал губы.
Я промолчал. Случилось непредвиденное, мы сели на вынужденную, не зная, где находимся. Самое неприятное было в том, что нам не могли помочь. У нас не было связи с аэродромом.
Впереди целая ночь, мороз. Я не представлял, что мы скажем людям, как оправдаемся, если что случится с больными. «Где, в какую минуту мы просчитались, в чем наша ошибка, – спрашивал я себя. – Почему все стекается, сходится в один день, в одну минуту. В жизни зачастую бывает так: опоздай или поторопись – и ничего не случится. И даже подозревать не будешь, какой избежал беды. Зачем я толкнул Лешку лететь? Что теперь будет? Тяжело отвечать за своих детей, еще тяжелее – за чужих».
Я вылез из кабины, перешагнул через ребятишек, они настороженно смотрели на меня, и было в их глазах что-то такое, отчего я как ошпаренный выскочил из самолета.
Мы сели на заброшенную пашню, которая полого сползала к реке, она угадывалась по темной густой шерсти прибрежного тальника. Противоположная сторона распадка была скрыта наступившими сумерками, хлопьями падающего снега.
Проваливаясь по пояс, я пошел вниз по речке, она путалась, терялась среди зарослей, иногда гладкой наледью раздвигая в стороны берега, выпирала наружу. Здесь идти было легче, я только боялся провалиться под лед. Рядом шумели деревья, с веток падали комья снега.
Метров через триста распадок расширился, впереди был белый занавес. Я понял, что вышел на водохранилище. Слева проступал темный козырек берега, он круто лез вверх, в ненастное небо.
«Березовый хребет», – тотчас же угадал я. До Холодных Ключей двадцать пять километров. Пешком, по такому снегу, едва ли к утру дойдешь. А это ближайший поселок. Нужно было что-то делать. Но что?
Я знал, нас будут искать, может быть, уже ищут, но это мало успокаивало. В такую погоду из дома выходить опасно, не то что лезть куда-то в тайгу. Может быть, Лешка был прав, когда не соглашался лететь в Дальнюю Мую, пострадавших могли отвезти в райцентр на машине. Я представил переметенную снегом дорогу, наледи, тряску по кочкам, всего этого ребятишки могли не вынести. Нет, нет, все правильно. Нужно было лететь. Кто знал, что все обернется так скверно.
«Надо слушать по рации эфир… Может, нас вызывают, может быть, уже летает поисковый самолет». Прикрывая лицо от снега воротником, я повернул обратно.
Возле самолета лежала куча сушняка, от самолета в сторону леса рваной канавой шел след.
Я поискал глазами Лешку, затем забрался в кабину, зажег спичку. Побелевшие от холода и боли, со всех сторон на меня смотрели ребятишки. Тонкая металлическая обшивка самолета была плохой защитой от мороза.
«Что же вы наделали», – угадывалось в каждом их взгляде.
– Дяденька, холодно, – пожаловался кто-то из темноты.
Сзади зашевелился шофер, приподняв голову, сказал:
– Старший в лесу. Костер разводить хочет. Он тут без тебя по радио хотел поговорить, да аккумуляторы у вас сели.
Снаружи затрещали ветки, Лешка приволок огромную сушину. Он бросил ее на кучу, сухо хрустнули нижние ветки. Лешка стал топтать снег, подготавливать место для костра.
«А что, если порулить по водохранилищу? – резанула меня шальная мысль. – Через двадцать минут будем в Холодных Ключах». В другое время, если бы кто сказал об этом, я бы, наверное, только посмеялся. Но сейчас схватился за нее как за соломинку.
Лешка выслушал меня молча, загорелся глазами, быстро спросил:
– Винт не забьем?
– По склону вдоль реки идет заброшенная дорога. Кустарник там мелкий, снегом замело.
– Рискнем, другого выхода нет, – сказал Лешка и добавил тихо: – Аккумуляторы у нас слабые, придется ручкой запускать.
Добрецов забрался в кабину, я на ощупь нашел на передней стенке рядом с дверью в пилотскую кабину ручку, вставил ее в храповик, опустился на колени, стал потихоньку раскручивать стартер. Медленно, очень медленно стронулось с места железное нутро стартера, надсадно завывая, винт стал набирать скорость. Я весь превратился в сгибающийся и разгибающийся механизм. Но двигатель чихнул несколько раз и смолк. Выждав немного, мы повторили запуск. На этот раз даже не было искры. Не везло нам в этот день – хоть плачь.
– Дай-ка я попробую, – вылез из кабины Добрецов. Мы поменялись местами, Лешка раскрутил стартер, я включил сцепления, пошуровал сектором газа. Лопасти покрутились немного, дернулись, и все стало на прежнее место.
– Вот сволочь! – выругался Лешка. Он снял шапку, вытер вспотевший лоб. – Наверное, топливо перепалили.
Я выбрался наружу, подошел к носу самолета. Подлез под нижнюю лопасть, стал толкать ее против хода. Лопасть врезалась в плечо, хрустнуло в позвоночнике.
В училище, курсантами, мы крутили винт группой. Здесь же пришлось одному.
– Давай в кабину, раскручивай. Я аккумулятором помогу, – высунулся из форточки Лешка.
Я оставил винт, забрался в самолет, отыскал в темноте злополучную ручку, стиснув зубы, толкнул ее от себя. Руки заломило от боли, на губах появился металлический привкус.
– На тебе, на, на! – хрипло выдавливал я из себя скопившиеся отчаяние, злость, боль.
Лешка выждал некоторое мгновение, включил сцепление. Самолет дернулся, мелкой дрожью заходил под коленями пол, тугим потоком хлынул в железную кабину дробный стук мотора.
– Ну, миленький, не останавливайся. Давай запускайся, – хватая ртом холодный воздух, молил я.
Мы осторожно стронулись с места, сползли к речушке, отыскали фарами заброшенную дорогу и, объезжая деревья, кусты, заскользили вниз по распадку. В одном месте самолет не удержался на дороге, стал боком сползать к речке. Лешка вывел мотор на взлетную мощность, хвост самолета прошел над обрывом.
«Пронесло», – мелькнуло в голове. Что и говорить, мы рисковали самолетом, но у нас не было иного выхода. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал наружу, рубил деревья.
Вскоре вырулили на водохранилище, самолет пошел ровно, слегка покачиваясь на застругах.
Я видел – Лешка повеселел, расслабился, обернувшись в грузовую кабину, крикнул:
– Потерпите, скоро будем на месте!
Впереди проступило слабое пятно, в свете фар показался вмерзший в лед катер. Я узнал залив, через который ходили в поселок. Мы взяли немного правее, выползли на бугорок и мимо елок, которые на аэродроме воткнули вместо бакенов, зарулили на стоянку. Прибежал начальник аэропорта. Вытаращив глаза, он посмотрел на нас, начал почему-то оправдываться.
– После вашего взлета отключили электроэнергию. На подстанции авария случилась. Рейсовый самолет сразу же улетел. Мы здесь думали, вы в Муе остались ночевать, дозвониться тоже не могли. Потом смотрю, самолет по полосе рулит. И как вы только сели в такую погоду?!
Лешка усмехнулся, достал папиросы, жадно затянулся.
– Из города звонили? – спросил я начальника.
– Нет, ничего не было. Я же вам сказал. В потемках сидели, связи никакой.
Вскоре из поселка приехала «скорая помощь». Мы помогли снять больных, зачехлили самолет и пошли в гостиницу.
Уснул я не сразу. Из темноты проглядывали белые, как халаты врачей, занавески, где-то за стеной постукивал дизель, питающий аэропорт электроэнергией. Он-то и убаюкал меня. Ночью снилось, будто у нашего самолета отказал двигатель. Сквозь сон услышал, как громко заскрипела дверь. В комнате появился Сережка – сын начальника аэропорта Елисеева. Придерживая рукой наползавшую на глаза шапку, он торопливо крикнул:
– Вам там из города звонят!
Я вскочил с кровати, бросился к стулу, торопливо натянул комбинезон, рванул язычок «молнии» и не удержал ее в пальцах. Руки вдруг ослабли, сердце не поспевало за мной – рывками набирало обороты.
На соседней кровати заворочался Добрецов, высунул из-под одеяла сонное лицо.
– Что случилось?
– Звонят, – шмыгнув носом, солидно объяснил Сережка, – Осинцева к телефону.
– Говорил я тебе, отдал бы в детдом и забот не знал.
Лешка помолчал немного, по лицу скользнула и пропала затаенная тревога.
– Насчет вчерашнего полета не распространяйся, – глухо, через силу выдавил он. – Прилетим домой, я сам доложу. Авось обойдется. – Он глянул в окно пустыми глазами, размял отекшую руку и снова натянул на голову одеяло.
На улице был туман, над крышей аэровокзала, запутавшись в паутине антенн, висело оранжевое пятно.
Сережка семенил впереди, загребая отцовскими валенками снег, тонкие ноги мелькали как спицы. Со всего размаху он ткнул плечом в калитку, но она едва поддалась. Он приподнял ее, протолкал вперед, она нижним краем выцарапала на снегу полукруг.
Телефонная трубка лежала на стуле, я схватил ее, прижал к уху.
– Ну что там у вас? Почему не вылетаете? – раздался далекий голос Сорокина.
– Туман, туман проклятый, – закричал я в трубку, – под утро затянуло!
– Ничего, к обеду должно прояснить, – спокойно проговорил Сорокин. – У тебя кто в деревне остался?
– Дядька.
Я почувствовал, что вспотел, трубка прилипла к ладони.
– Ребятишки из его класса говорят: он после уроков сел в автобус, который шел на железнодорожный вокзал. Может, он в деревню уехал? На всякий случай мы сообщили в милицию.
От Кости можно было ожидать все, но зачем ему понадобилось в деревню? К Ефиму Михайловичу он не поедет. К Тане? Но кто она ему? Один он к ней не поедет, не из того теста сделан. Что-то произошло, но что?