Медицинскую комиссию в училище я прошел за один день. А через неделю начал сдавать экзамены. Их было три: сочинение, математика письменно и устно. Сочинение я написал на четверку, а вот на математике случилась история, которая могла повлиять на всю мою дальнейшую жизнь. Экзаменатором была молодая и строгая преподавательница из авиационно-технического училища, где мы сдавали экзамены. На ней было простое серое с белым воротничком платье, она прохаживалась между рядами, холодная и неприступная. Впрочем, к одному из поступающих она была совсем не равнодушна, останавливалась и что-то подсказывала ему.
Когда, оставив задачу на потом, я быстро решил примеры, сидящий сзади детина потребовал, чтобы я дал ему списать. Свое нетерпение он подкреплял тычками пером в спину. У нас с ним был один вариант, и я, по школьной привычке, быстро переписал решенные примеры и передал ему. И услышал грозное:
– Молодой человек, выйдите вон из класса!
Я понял, что обращались ко мне. От неожиданности я вспыхнул, тело покрылось потом, в тот момент красивая преподавательница показалась мне страшнее палача. Я лихорадочно пытался собраться с мыслями, но ничего путного из этого не выходило. И тогда, отчаявшись, я решил, что буду сидеть в классе до конца. Экзаменаторша медленно дошла до стола и обернулась.
– Я кому!.. – голос ее, нетерпеливый и строгий, увял, когда она увидела слезы на моих щеках. Отвернувшись к окну, она неожиданно начала что-то там разглядывать. Я ждал окончательного приговора, но его не последовало. Посидев тихо и безмолвно минут десять, я все же начал решать задачу. Видимо, пережитое волнение сказалось, и задача у меня не получалась. Сидящий рядом сосед, паренек из села Хомутово, написал на бумаге правильное решение и толкнул меня коленом. Я глянул, понял, на чем запнулся, и дальше все пошло как по маслу.
И вдруг вновь почувствовал, как в спину впилось перо сидевшего сзади соседа. До контрольного времени я не успевал свою работу переписать начисто. «Выживает сильнейший», – вспомнил я присказку Дохлого. Преподанного мне урока оказалось достаточно, я вытерпел шипение, матерки и уколы детины. Но работу все равно переписать набело не успел. Едва раздался звонок, я подошел к парню, которому явно симпатизировала экзаменаторша и который, как потом выяснилось, был курсантом технического училища, где проходили экзамены. У нас с ним был один вариант, я узнал ответ задачи – он совпадал с моим, и я облегченно вздохнул. Но тревога оставалась: в любой момент меня могли вычеркнуть из списков.
Устный экзамен принимала все та же строгая экзаменаторша. Вначале она пригласила симпатичного ей курсанта, затем меня. Оценки за письменный экзамен еще не были вывешены, но то, что меня вызвали вместе с тем парнем, которого я про себя назвал проходным кандидатом, взбодрило: значит, мои дела были не так плохи.
Я быстро ответил по билету, она кивнула головой и попросила прочесть теорему Виета. На уроках в школе математичка Римма Александровна требовала, чтобы мы все теоремы заучивали, как стихи. Поэтому я оттарабанил ее быстро, без единой запинки, услышал желанное и, честно говоря, неожиданное: «Пять». Я чуть не подпрыгнул от радости! Все, экзамен сдан, я оказался в числе лучших, набранных мною баллов было достаточно для зачисления в училище.
Домой я летел как на крыльях. Все! Все! Вагоны с зерном, стекла, морковь, стрельба солью, игра в чику – все в прошлом, все стало, как мы говорили, несчитово, все покрывалось одним: я – курсант Бугурусланского летного училища! Сказать, что на меня сошла благодать – значит ничего не сказать. Я первым на улице, да что там на улице – во всем предместье поступил в летное. Моя душа, все мое существо воспарило, никогда я еще не испытывал подобного чувства; бывает же так: мечтал – и, надо же, сбылось! По сути, я даже не представлял, что это такое, но одно слово затмевало все: я – в летном. Какое оно, это летное, на чем буду летать, сколько лет буду учиться, буду ли я служить в армии? Конечно, буду, скорее всего, тоже в летном, только в военном.
Оказавшись на Рёлке среди друзей, я еще какое-то время пытался сохранить интригу, но выдала физиономия.
– Что, поступил? – не то спросил, не то подтвердил свою догадку Олег Оводнев.
– Еще будет мандатная комиссия, – притворно вздохнул я, но в этом вздохе уже чувствовалась откровенная радость. Какая комиссия! Все и так ясно: то, о чем я мечтал, – свершилось. Сделав паузу, я сообщил, что сначала закончу летную школу, потом военную. И уж только тогда соизволю появиться на Рёлке.
Конечно, они еще не осознали, что произошло в моей жизни, ведь еще вчера мы вместе бегали купаться на Ангару, гоняли по улице мяч, и казалось, так будет всегда: завтра, послезавтра, пока не закончится лето. А я неожиданно сделал шаг вперед, вывалился из общего строя и как бы дал знать – завтра ваша очередь.
Через неделю рёлкская ребятня поехала провожать меня на вокзал. Они хлопали по спине, просили писать и не залетать слишком высоко. Чтобы показаться совсем взрослым, Валерка Ножнин зашел в зал вокзального ресторана, купил бутылку вина и, поскольку стаканов у нас не было, предложил пить из горлышка.
– Вот когда приеду в отпуск, тогда и выпьем, – остановил я его. – Один не выпьешь?
– Да что я, дурной!
– Ну, если не дурной, то сохрани.
Через полгода я приехал в свой первый отпуск и обнаружил, что жизнь на Рёлке текла все с той же неторопливостью и последовательностью, но теперь мои повзрослевшие кореша уже вовсю ходили на танцы, дрались из-за девчонок, а кой-кого уже успели отправить в места не столь отдаленные. Помня наш уговор, Валерка принес бутылку вина и сказал, что приглашает меня на свои проводы в армию.
Сегодня я уже точно знаю, что с кем станется. Витьку Кауня во время драки возле танцплощадки застрелит милиционер. Колька Суворов утонет в котловане, когда пьяным будет возвращаться домой. Олег Оводнев разобьется на своей машине, у которой по непонятной причине отлетит переднее колесо. Щепу собьет машина, когда он решит проехаться по тракту на велосипеде, не держась за руль. Сашка Баран будет мыкаться по тюрьмам, пока там и не сгинет. Короля во время ссоры зарежет его родной брат Матаня. Дохлый уйдет в армию, станет офицером спецназа и погибнет в Афгане. Саня Чипа станет директором авиазавода и будет выпускать самые современные самолеты. Вадька Кулик будет строить мосты на БАМе и через Ангару, а позже станет реставратором и будет украшать родной город деревянными узорами. Но все это произойдет позже.
Мама, узнав, что меня приняли в училище, спросила, где оно находится. Я достал карту.
– Далеко, – покачала она головой. – Вот что, езжай к тетке Анне. Она говорила, что поможет.
Я знал, что денег дома не было. Надо сказать, собирать деньги на революцию или на футбольную команду было проще, сейчас же мне приходилось надеяться на щедрость родни.
И я поехал к деду в Куйтун. Деда дома не оказалось. Я решил, что в таком важном для меня вопросе лучше всего действовать через бабушку. Я рассказал ей, зачем приехал, она тяжело вздохнула: если бы у нее были деньги, то она тут же дала бы мне. Но денег у нее не было, и я стал поджидать тетку Анну, которая должна была подъехать через несколько дней. Она работала главным врачом в далеком таежном поселке Заваль. Детей у нее не было, и, по словам бабушки, деньги у нее водились. На другой день я съездил в деревню к маминому брату Ивану, попил у сестры воды и уехал обратно. После долго вспоминал: зачем ехал? И почему, приехав, не посидел и пяти минут?
Чтобы не терять время, баба Мотя попросила меня помочь собрать крыжовник в саду. И я, царапая о колючки руки, приступил к делу. Когда собираешь ягоду, то можно многое вспоминать. Этот сад я знал с первого класса. Тогда мама хотела оставить меня на лето в Куйтуне у бабушки, но я решил ни за что не оставаться и обязательно ехать с ней домой. Уцепившись за ее юбку, я потащился за ней на вокзал. В итоге проводница вывела меня из поезда как безбилетника, и я, заревев на всю станцию, побежал к деду. Там я спрятался в дальнем углу сада и, всхлипывая, принялся читать книгу о брянских партизанах. Называлась она «Хинельские походы». Читал, рвал крыжовник, выдавливал кисленькую мякоть, ел, а жесткую кожуру сплевывал на землю. Мама приехала через неделю, но я уже настолько привык к деревенскому житью, ежедневным поездкам с дедом на покос, что свыкся с мыслью: я здесь совсем как брянский партизан, вон сколько наделал сабель и луков, впору уходить в леса, а не ехать на Рёлку, где и леса-то хорошего нет.
Вот так, припоминая картинки своего пребывания среди колючек, я совсем незаметно для себя за два дня набрал восемнадцать ведер крыжовника. Баба Мотя была очень довольна мною, проделанной работой и сказала, что наварит варенья и перешлет его нам в Иркутск. Затем вспомнила моего отца, сообщив, что он в моем возрасте, бывало, приносил с рыбалки по два ведра рыбы.
– А сколько зайцев он переловил! Всю нашу огромную семью кормил. Выходит, и ты в него.
Семья у бабы Моти действительно была по современным меркам огромная. Одних детей было одиннадцать человек. И все выросли и больше половины из них получили высшее образование. Вот только моего отца оно миновало, как он сам говорил – погубила тайга.
Приехала тетка, строгим голосом спросила, сколько стоит билет до Бугуруслана. Я подумал немного и ответил: примерно рублей тридцать. Тетка не поленилась, сходила на вокзал и проверила у кассира: билет до Бугуруслана стоил двадцать семь рублей пятьдесят копеек. Столько и дала. Дед из своей пенсии купил мне билет до Иркутска. А баба Мотя насыпала в корзину большое ведро крыжовника, и вся куйтунская родня пошла провожать меня на вокзал. Впереди шагал герой Первой мировой, а затем и Гражданской войн дед Михаил. Грудь у него была колесом, шею, нос держал по горизонту. По такому поводу он на застиранную гимнастерку пришлепал медаль «Ветеран труда», и я почему-то жалел, что на нем нет казачьей формы, в которой он был сфотографирован вместе с бабушкой в день свадьбы. Встречая односельчан, он останавливался и с гордостью сообщал, что провожает в Иркутск внука-летчика. Старики и женщины оглядывали меня, задавали уточняющие вопросы, поскольку до героя-летчика я недотягивал, но выяснив, что я еще только собираюсь ехать в летное, они желали отличной учебы, хороших полетов и не забывать своего родного дедушку. Я краснел, бормотал что-то в ответ, к новой для себя роли надо было привыкнуть. Привыкал я долго. Помню, когда приехал в первый свой отпуск, на улицу и в клуб на танцы ходил в той одежде, которую мне давал Вадик Иванов, и даже Дохлый с удивлением таращился на меня: чего это я стесняюсь своей курсантской формы?