ческих тросах. Аким поехал искать объезд на понтонных мостах, а мы продолжали путь дальше, питаясь теперь по «бабушкиному аттестату». На десерт открывали железную банку, но при пробитии в ней ножом отверстия она фонтанировала до потолка вследствие вмятости стенок. Научились быстро переворачивать банку над миской и таким образом спасать компот.
Вот как обычно бывало в этом походе. Приходим в село, где нас уже поджидает офицер связи лейтенант Медведев с приказом на последующий марш по дороге на запад. Мы не ели, мы не спали. Бросаемся на лавки в хате и засыпаем голодные сидя. Проснувшись, я, исполняющий в то время обязанности и начальника штаба полка и ПНШ-1, читаю приказ, по которому мы уже должны быть на 15–20 километров впереди... В животе урчит от пустоты. И вот — чудо! Хозяйка вынимает из печки большой чугунок картофеля в «мундире», ставит на стол большую чашку или таз с квашеной капустой и приглашает служивых к столу, извиняясь, что «хлиба нэма, бо герман забрав». Мы благодарим и за эту еду. Кто-нибудь втихаря сунет ей старые портянки или грязную нижнюю рубаху, а то и несколько ассигнаций советских денег, от которых они отвыкли. И идем дальше.
Процитирую свои боевые донесения:
«12 марта. Орадовка. Получаем пополнение на ходу: пять офицеров и 54 солдата и сержанта. В полк прибыл новый начальник шта6а майор Никифоров».
Я рад, что избавлен от двух обязанностей, но это было совсем не так, как я предполагал. Майор совершенно не вмешивался в дела штаба, спокойно ехал на повозке или верховой лошади, подписывал боевое донесение. Но не мешал мне ни в чем, тем более не бранился и не срывал зло. Скорее всего, он был мало компетентен в своих обязанностях.
17 марта ночью прошли Михайловку, Тарасовку и к 10 часам сосредоточились в городе Гайсин Винницкой области. Отстали: 120-мм минометная батарея и 76-я полковая артиллерийская батарея, а также тылы полка. Не знал тогда наш офицер связи полка лейтенант Медведев Н. Ф., что ему придется завершать послевоенную службу «под занавес» здесь, уже подполковником, военным комиссаром. Да еще под началом винницкого облвоенкома, героя-полковника Кузминова М. Я. А когда узнал от меня о том, что является «освободителем» города, то поделился этой новостью со своим сватом — первым секретарем райкома. Последний по-родственному, «по блату», произвел его в «Почетного гражданина» этого населенного пункта. Мне этот город запомнился тем, что в каждом доме было по несколько мешков сахара, так как при немцах работали сахарный и спиртовой заводы и жители после отхода оккупантов все запасы растащили по домам. Был у людей и спирт, который они разобрали с завода до нашего прихода.
На следующий день проходим Марьяновку, Кунку и сосредотачиваемся в Крапивке. В этот день прибыл новый командир полка подполковник Бутько Федор Павлович. Узнав о том, что начальник штаба полка только назначен, он не проявил к нему ни малейшего интереса и стал во всем полагаться только на меня. Он приказал, чтобы я все время ехал вместе с ним на верховой лошади. Она мне не была положена по штату, и он приказал брать из взвода конной разведки. По дороге он расспрашивал меня о командирах батальонов, рот, об офицерах штаба. Чувствуя мою компетентность в делах полка, все более и более полагался на мое мнение и советы, которые я предлагал на марше.
Потом он как-то незаметно рассказал о том, что долго возглавлял армейские курсы младших лейтенантов, где ни чинов, ни орденов не дают, а впереди уже и госграница.
Фронтового опыта он не имел и, похоже, очень рассчитывал на меня и мой опыт. Он замечал, насколько быстро и правильно я ориентируюсь по карте на местности, дорогах и в крупных населенных пунктах. И убеждался, насколько беспомощны в этом деле командиры батальонов, их начальники штабов и командиры рот, которые, не доверяя картам и себе, брали от села до следующего села «языка-проводника». Я тогда даже не понимал, как можно из этого своего умения извлечь хоть какую-то выгоду для себя. Просто делал все, что умел, и старался не вызывать гнев начальства, как это происходило при Бунтине и Ершове.
На первом из привалов комполка посадил меня за один с собой стол за обедом. Мы разделись, и я впервые увидел на его гимнастерке только один орден Красной Звезды. Да и у меня самого тоже сиротливо красовался только один орден Отечественной войны 2-й степени. «Что же тебя так мало жаловали за боевые дела?» — спросил он. И я ответил, что это не от меня зависело, а в большей мере от начальника штаба и командира полка. «Более того, — сказал я, — я уже два года хожу старшим лейтенантом, хотя моя должность майорская». «Что за причина?» — спросил он. «Никаких за собой причин не знаю, просто старое начальство не интересовалось, а я не напоминал». «Безобразие, — сказал он. — На первой же остановке немедленно доложить мне на подпись представление на воинское звание «капитан».
Это был первый из начальников, который так серьезно говорил со мной о службе и боевых делах. Я невольно проникся к нему уважением. Чаще всего мы ехали на лошадях рядом, и он всегда меня расспрашивал о людях, организации полка, о командовании дивизии и истории нашего соединения с момента формирования. Иногда он приказывал мне при входе в село остановиться и пропустить всю колонну полка, а после догнать и доложить. Для него в линейном полку стрелковой дивизии многое было впервые. Он это понимал и внимательно выслушивал мои советы и рекомендации по всем вопросам марша.
Впереди шла разведка, иногда мы высылали в головную походную заставу одну из стрелковых рот, а чаще — роту автоматчиков. В течение всего марша стояли пасмурные дни. Но это нас не огорчало, а даже радовало, так как при такой погоде и наша и вражеская авиация бездействовали. Я уже писал о том, что наши батальонные командиры и их начальники штабов «хромали» на обе ноги по части знания и навыков по топографии. К тому же шли мы чаще всего ночью, когда дорогу подмораживало. Даже если мы имели топографические карты, то, не имея фонариков, не могли пользоваться ими. Много ли увидишь при свете огонька трофейной зажигалки? Чаще всего в голове колонны полка приходилось идти мне
вместе с начальником разведки дивизии майором Передником Михаилом Филипповичем. Я имел в кармане кусок мела и писал на стенах и заборах свою фамилию и указывал стрелкой направление движения. А Передник писал свою фамилию углем на белых стенках и указывал тоже стрелой направление движения для всех обозов, артиллерии и всех отстающих. Почему именно наши фамилии, а не командиров полков и дивизии? В дивизии за десять месяцев успели смениться четыре комдива. А в нашем полку дважды отстранены были Бунтин и Кузминов. Не считая временных: Егорова и Склямина. А меня и Передника все знали со дня переформирования.
Примерно 25 или 26 марта мы прибыли в село в полночь и остановились на постой до утра. Населяли его не украинцы, а чисто русские староверы, давно выселенные еще императрицей Екатериной Великой за отстаивание своей веры. В комнате было чисто прибрано, хозяйка оказалась весьма любезной и предложила мне отдохнуть на кровати, но я не мог это сделать из-за завшивленности моей одежды. Поэтому я в изнеможении сидел на лавке. В избе кукурузными кочерыжками топилась печурка, и их нужно было регулярно подкладывать. В дверь снаружи вошла телефонистка Дуся и спросила: «Товарищ ноль третий, тут будэ штаб?» Я ответил утвердительно, и она шагнула в комнату с катушкой провода впереди себя и телефонным аппаратом на лямке через плечо. Шагнула и упала, зацепившись за порожек двери. Упала на живот с катушкой и не поднимается. Я подумал, что она ушиблась виском о металлическую катушку и потеряла сознание. Писарь Евдокимов подхватил ее под руки и усадил на лавку. Потом сам подсоединил телефон, проверил связь с комбатами и приспособил телефонную трубку Дусе у уха на тесемочной петельке. Я вдоха спала беспробудно, и Борис решил подшутить над ней, так как она всегда отрицала, что может спать на дежурстве.
Для этого он полез рукой в камин русской печки и смазал палец сажей, после чего подрисовал Дусе «усы» и «бородку». Через минуту зазуммерил телефон, и она тут же ответила: «Сосна слухае». Борис взял у хозяйки зеркало на столе и поднес к ее лицу. Увидев свое разрисованное отражение, телефонистка расплакалась и обратилась ко мне с жалобой: «Почему сержант Евдокимов издевается...» Посыльные рассмеялись от души, хотя многие тоже спали. Я приказал Борису подменить на телефоне Дусю, а ей приказал выйти во двор и там чистым снегом вымыть лицо. Вернулась она, раскрасневшись от снега, и принялась вполголоса «мурлыкать» песню. Одна из них была у нее особенно популярной. Явдоха пережила оккупацию, а за это время наши женщины многому научились у немцев, в том числе и немецким песням. Это была весьма популярная у них песенка «Лили Марлен». Пела она ее с успехом на трех языках: немецком, украинском и русском, чередуя куплеты.
Посыльные снова стали засыпать, я тоже был в забытьи, но раздался крик часового в сенях. Я скомандовал начальнику разведки Гетманцеву выйти и узнать причину крика. После небольшой возни в сенях дверь снова открылась. Впереди с поднятыми руками шел немецкий унтер-офицер без оружия и без шинели. Гетманцев в шутку попросил меня написать на него представление к награде за взятие «языка». Переводчика в штабе не было, он был где-то с разведчиками, и я попросил Дусю перевести: откуда взялся немец? Она спросила его по-немецки, потом с трудом перевела мне по-украински, что тот с вечера просился у хозяйки переночевать, но она увидела, что он безоружен, и отказала ему в постое. Тогда он сам незаметно проник на чердак и устроился там у трубы для обогрева. Поняв, что русские вступили в село, он, бежавший из «котла» окружения, решил сдаться на милость русских, так как автомата не имел. Пленный дрожал как осиновый лист — и от того, что не каждый день приходится сдаваться в плен, и оттого, что без шинели замерз на чердаке изрядно. Он упорно посматривал на топку плиты, и я разрешил ему стать истопником. Хозяйка подтвердила его слова и принесла корзину кочерыжек, которые он экономно стал подкладывать в топку, засовывая в нее выше жара руки до локтей. Я проверял с Гетманцевым его «Зольдбух» — солдатскую книжку, а Дуся снова начала напевать знакомую нам мелодию. Немец пару раз посмотрел на телефонистку и, достав из-за голенища губную гармонику, показал ей взглядом на меня, чтобы она догадалась и спросила разрешения подыграть ей. Но разве откажешь, когда сон у всех прошел, и я разрешил. Конец песенки был даже с аплодисментами.