– Могу ли чем-то помогать? – взволнованным, срывающимся от бега по лестнице голосом, спросила я по-русски.
Туземка лежала на кровати и тяжело дышала. Одна из русских девушек стояла рядом с ней и говорила что-то успокаивающее, поглаживая по руке. Вторая русская складывала в стопку какие-то тряпки или пеленки, то и дело давая указания двум туземкам, которые бегали туда-сюда по коридору, что-то принося, подогревая воду и производя еще какие-то непонятные для меня манипуляции. Обе эти русские девушки были обременены животами… Сама же русская докторша сидела в ногах роженицы и была собрана и деловита. Мне понравилось, что она одета как настоящий врач – в халате, шапочке и стерильной повязке. Когда я предложила свою помощь, она не спеша повернула голову в мою сторону и ее пронизывающий взгляд просканировал меня с ног до головы. В ее глазах явственно читалось недоверие. Видно было, что она ищет подвоха с моей стороны, но не находит. Я смотрела прямо в ее глаза – мои намерения были чисты. Вот в ее взгляде появилась легкая усмешка – и после этого словно рухнула плотина; разбегающиеся от уголков ее глаз лучики-морщинки сказали о том, что она улыбается там, под своей белой повязкой.
Она слегка кивнула мне, и я возликовала – эта старшая русская женщина, главная среди них, как они говорят председатель женсовета, не просто проявила ко мне дружелюбие, она выразила готовность принять мою помощь! И ровно с этого момента я перестала чувствовать себя изгоем в обществе этих русских.
А русская докторша тем временем на короткое время опять повернулась к роженице, что-то сказав ей, после чего та энергично закивала. Затем, глядя на меня, она стала распоряжаться.
Вымыть руки и протереть их спиртом. Взять вату, марлю, приготовить тампоны. Знаешь, как делаются тампоны? Конечно, я знаю, нас учили. Где учили? Когда-то в юности я собиралась стать волонтером, и даже прошла курс по первой медицинской помощи. Насчет волонтерства я потом передумала, а вот кое-какие знания остались, хоть я ни разу их с тех пор не применяла. Я запросто могу сделать укол – хоть внутривенный, хоть внутримышечный, поставить капельницу, сделать непрямой массаж сердца, и даже вправить перелом, если он не слишком сложный. Однако, несмотря на это, к медицине я оставалась равнодушна, хоть мои друзья и шутили, что из меня получился бы неплохой хирург, поскольку, в отличие от многих, у меня получалось сохранять завидную выдержку в случаях, когда приходилось иметь дело с кровью, глубокими ранами и тому подобным. Правда, тот эпизод, когда прямо подо мной проткнуло водителя того злосчастного автобуса, действительно привел меня в состояние ужаса. Но, наверное, никто не догадывался, что я так орала просто от испуга, а не от вида крови. Все же такая ужасная смерть человека вкупе с ситуацией в целом – это совсем не то, чтобы, к примеру, сделать перевязку или даже провести хирургическую операцию.
Приготовить хирургические иглы. Зачем? На всякий случай. Вдруг разрывы будут. Плод у девушки крупный – вон какой живот огромный. А нитки? Да, нитки тоже. Вон там, в шкафчике все лежит, в баночках со спиртом.
У роженицы между тем начались потуги. Я уже совершенно не обращала внимания на русских девиц, которых, похоже, изрядно удивила благосклонность ко мне со стороны докторши. Хорошо, что у них хватило ума и такта продолжать свои занятия, не глядя в мою сторону. А докторша лишь изредка кидала на меня быстрые взгляды, и в них я читала молчаливое одобрение.
В то время когда я так активно участвовала в процессе принятия родов, я ощущала себя удивительно хорошо, словно сама жизнь струилась по моим артериям. Наверное, никогда ранее я не испытывала такого чувства, словно являешься маленьким, но очень полезным звеном чего-то единого. Кроме того, мое отношение к родам и вообще ко всему, что имело к этому отношение, стремительно и безвозвратно менялось – и я никак не могла повлиять на этот процесс, подспудно происходивший в моем мозгу. Это было то, что сильнее меня. Я остро осознавала важность и торжественность того момента, когда рождается новая жизнь…
Я сделала все, как требовалось, и теперь внимательно следила за тем, как проходят роды, извлекая из памяти остатки тех знаний, что усвоила когда-то по этому вопросу. Пока вроде все шло нормально. Однако я знала, что не стоит расслабляться, ведь технологические возможности в родовспоможении двадцать первого века здесь были недоступны, а роды – это тот процесс, во время которого случаются самые разные неожиданности, и некоторые из них представляют угрозу для матери и ребенка. Словом, несмотря на внешнее спокойствие, некоторую нервозность мой чуткий разум все же улавливал. Роженица тужилась и кряхтела, на ее лбу выступила испарина, которую одна из русских помощниц докторши заботливо промокала марлей.
Я безошибочно определила тот момент, когда что-то пошло не так. Глаза докторши потемнели, между бровями залегла складка, а движения ее становились все более нервными. Роженица отрывисто дышала в перерывах между потугами, которые, вместо того чтобы усиливаться, стали ослабевать. Девушка лежала бледная, вокруг ее страдальческих глаз залегли темные тени.
В глазах докторши сквозила пронзительная тревога. Она уговаривала роженицу потужиться еще чуть-чуть, но та лишь слабо стонала в ответ. Нервозность нарастала. Одна из туземок – кажется, ее имя было Фэра – торопливо зашла в комнату, подойдя к своей рожающей товарке и стала что-то ласково ей втолковывать. Потом деловито-встревоженным полушепотом переговорила с русской докторшей, после чего так же торопливо вышла. Русские девушки при этом сидели притихшие и бледные, беспомощно моргая глазами, в которых была заметна паника и настоящий ужас. Они явно растерялись, и толку от них ждать не приходилось.
В это время у роженицы открылось кровотечение. Она мотала головой по подушке и тихо и страшно стонала. Докторша встала и, наклонившись над ее лицом, громко позвала ее:
– Акса! Акса! Ты слышишь меня?
Та слабо кивнула, продолжая стонать.
Кажется, это называется «ослабление родовой деятельности». К сожалению, я почти ничего больше не могла вспомнить из того, что касается родов. Эта тема никогда особо не увлекала меня. А зря. Я вдруг поняла, что нет ничего важнее продолжения рода. Все теряет смысл, если допустить мысль, что человечество закончится… Здесь, в эту темную доисторическую эпоху, когда оно, это человечество, еще было совсем юным и бесхитростным, до меня внезапно дошло, что возможность продолжать свой род – это великий дар, посланный нам свыше. Что было бы, если бы женщины вдруг перестали рожать? Да, они умирают иногда, но ведь они, даже не задумываясь об этом, следуют самому главному Промыслу, и на самом деле из таких вот жертв и выстроен весь путь к сияющим вершинам цивилизации… «Плодитесь и размножайтесь, и наследуйте землю» – откуда это? Ах да, из Библии… Почему, почему именно эти слова всплыли сейчас в моей памяти?
Эта туземка наверняка умрет, если срочно не предпринять какие-то меры. Кровь хлыщет из нее как из ведра, и русские девушки находятся в полуобморочном состоянии. Они ведь и сами в положении… Кажется, докторша тоже в замешательстве, но старается этого не показывать.
– Так, Лиза, Ляля, быстро мне хирургический пакет! – ее голос, звучавший резко и глухо, был почти неузнаваем. Что она собирается делать?
Девицы разом вскочили, едва не стукнувшись лбами, опрокинув при этом на пол лоток с заготовленными мною тампонами.
– Осторожнее! Там, в шкафу, быстро!
Они кинулись к шкафчику. По дороге одна из девушек, глянув на кровавую лужу под роженицей, вдруг закатила глаза и осела на пол.
– Лиза! – вскрикнула докторша, бросившись было к той, но тут роженица особенно громко застонала, и она переключилась на нее.
– Потерпи, потерпи, моя милая… Сейчас, сейчас…– она резко сорвала со своего лица белую маску и я увидела, как напряжены ее губы, – Фэра! – громко позвала она.
Та тут же появилась в дверях.
– Фэра, Ляля, быстро унесите Лизу отсюда! И не заходите сюда! – сказала она таким властным голосом, что обе девушки – туземка и русская – принялись быстро и молча выполнять ее распоряжение. Они ловко подхватили лежащую в обмороке и торопливо вынесли ее за дверь.
– Побрызгайте на нее холодной водой! – крикнула она вслед. – И закройте дверь! И не смейте никто заходить, пока я не позову!
После того как дверь была закрыта, воцарилась тишина, нарушаемая лишь жалобными стонами роженицы.
Докторша взглянула на меня так, словно вся моя душа лежала перед ней нараспашку.
– Ну что, Люси… – тихо сказала она, – поможешь мне?
Было непонятно, вопрос это или утверждение. Я кивнула. Она положила пальцы на запястье роженицы и покачала головой.
– Надо торопиться…
Она сама, действуя быстрыми и точными движениями, достала чемоданчик со стерильными хирургическими инструментами, и, раскрыв его, положила передо мной. Такой набор был мне знаком. Правда, мне не доводилось им пользоваться.
Будем делать кесарево сечение, – сказала она, и по ее глазам я поняла, что она никогда не делала такую операцию самостоятельно.
Однако я снова кивнула. Да, я чувствовала, что этой русской докторше страшно, что на ней огромная ответственность за человеческую жизнь, и что, возможно, она жалеет, что не может оказать этой девушке самую лучшую медицинскую помощь, доступную в двадцать первом веке.
Она открыла ампулу и наполнила шприц. У нее слегка тряслись руки. Почему-то как раз в этот момент я и заметила ее выступающий живот… И она тоже беременна! А ведь ей около сорока. И ей явно в таком возрасте противопоказаны разные нервотрепки.
– Можно, я делать инъекция? – спросила я.
– Ты точно умеешь? – спросила она, боясь поверить такому везению.
– Я умею. Я просить вас не беспокоиться, – решительно сказала я и она отдала мне шприц. Мои руки не тряслись, и я была спокойна.
– Это анестетик, – сказала она.
Я кивнула и, завязав жгут на руке девушки, ввела иглу. Желтоватая жидкость медленно перетекала из шприца в вену. Русская докторша смотрела на меня очень внимательно, но я все делала правильно, и понемногу ей стало передаваться мое спокойствие. Честно говоря, мне хотелось сказать ей несколько добрых слов поддержки, но я опасалась, что она сочтет себя униженной. Кто же их поймет, этих русских… Однако, раз она собралась производить операцию, значит, знает, как это делать.