ы любила решать проблемы с наскоку. Ты сказала:
– Васечка, самое первое яйцо снесла курица, которой не было. Она пришла, снесла яйцо и ушла.
– И где же она теперь? – неуверенно спросил Вася, понимая, что проигрывает диспут.
– Ее нет! – торжествующе заявила ты.
21
Уже тогда ты любила рисовать. И главное, у тебя получалось. В четыре года, я помню, ты нарисовала картину, которая впечатлила меня. Картина называлась «Лето», и изображены на ней были два зайца фантастической красоты. Один заяц был желтый, другой красный, и они бежали по зеленому лугу мимо едва заметной, буквально парой штрихов обозначенной девочки. Зелень луга занимала всю площадь листа, и выкрашен луг был не то чтобы одной аккуратной краской, как красят забор, а состоял из перетекающих друг в друга полутонов. На просвет сквозь зеленую траву видны были еще какие-то насекомые, а по траве рассыпаны были солнечные блики и зайчики.
– Зайчиков четыре, – пояснила мне ты. – Желтый, красный и два солнечных.
Это действительно была очень хорошая картина. То есть буквально совершенно не верилось, что четырехлетний ребенок мог нарисовать такое, не будучи всяким вундеркиндом и художественным гением. И я спросил:
– Варя, ты сама нарисовала это лето с зайцами?
– Сама, – отвечала ты совершенно без той особенной улыбки, которая появляется у тебя на устах, когда ты врешь. – Мы в школе рисовали. Сначала лето рисовали, а теперь рисуем зиму.
– Так тебе учительница, наверное, помогала? – настаивал я.
– Вовсе не помогала. Только объясняла, как рисовать сначала мелком, потом красками.
Школой ты называла дошкольную развивающую группу в расположенном неподалеку от нашей московской квартиры ДК ЗИЛ. Там было немного английского, немного ритмики, немного танцев, немного рисования – одним словом, всего понемногу, так, чтобы не превращать четырехлетнего ребенка сразу в балерину, фигуристку или скрипачку, а занять ребенка, развить и дать пожить спокойно, пока не начались все эти необходимые для девочки из хорошей семьи интеллектуальные истязания, начинающиеся обыкновенно лет в пять-шесть.
– А можно я пойду с тобой на урок рисования? – спросил я однажды утром, пока ты, забравшись ко мне под одеяло, ползала по мне под одеялом, играя, будто одеяло – это нора, ты – детеныш динозавра, а я – не динозавр, как можно было бы подумать, но большой камень, рухнувший с потолка и заваливший собой выход из норы.
– Затоптать! Затоптать! – приговаривала ты вместо ответа на мой вопрос, прыгая по мне вместе с одеялом и растаптывая мне живот в блин. Идея была в том, что детеныш динозавра решил вколотить камень в землю и освободить выход из норы.
– Так можно пойти с тобой на урок рисования? – повторил я вопрос, как только вколачивание меня в диван доведено было до победного конца.
– Можно, – согласилась ты. – Только сиди за шкафом, а то все дети, когда видят родителей, капризничают.
– Но ты же не будешь капризничать.
– Буду, – со вздохом призналась ты. – Как увижу тебя, так сразу буду капризничать.
Я ходил в детстве во дворец пионеров и в дом культуры в разные кружки, тридцать лет прошло, а ничего не изменилось. Мы поднимались к твоему классу по двум мраморным лестницам, расходившимся от вестибюля первого этажа, чтобы этажом выше сойтись. Я шел по правой лестнице, ты – по левой. И ты плакала, объясняя мне, что смысл игры в том, чтоб я тебя не видел, а я никак не мог понять смысла.
– Варя, если ты перестанешь хныкать, тебе легче будет объяснить мне, как именно я должен подниматься по лестнице.
– Не могу, – ты продолжала хныкать. – Дети всегда капризничают в школе, если видят родителей.
На уроке рисования, однако же, ты не капризничала. Вы еще с пятью детишками твоего возраста расселись за столом. У вас были очень серьезные лица. Вы не баловались, а слушали учительницу. Учительница давала простые и выполнимые задания: «Возьмите мелок, нарисуйте мелком домик, это волшебный мелок, потому что, когда мы закрасим рисунок акварелью, мелок проступит сквозь акварель».
Учительница обращалась к тебе полным именем Варвара, давала Варваре задания и отходила, совершенно уверенная, что девочка задание выполнит. «Нарисуй, Варвара, домик, – говорила учительница, не сомневаясь, что девочка может нарисовать домик. – Теперь нарисуй снежинки повсюду, много-много снежинок».
Я сидел в углу на стуле и думал, что со мною ты не можешь нарисовать домика потому, что, попросив тебя нарисовать домик, я никогда не оставляю тебя в покое, а продолжаю следить, хорошо ли ты рисуешь домик, и вечно помогаю тебе рисовать. Оказывается, это было не нужно. Оказывается, лучше давать простые и выполнимые задания, точно представляя себе, как именно эти задания станут в результате картиной.
Ты нарисовала домик, снежинки и деревья мелками, потом покрасила домик в красный цвет, небо – в разные тона синего и фиолетового, деревья – в разные тона зеленого. «Зима» получилась не хуже «Лета».
– Видел? – сказала мне ты. – Все сама, никто не помогает.
22
В раннем детстве ты редко посещала свою комнату. И дело вовсе не в том, что твоя комната была плоха, или неуютна, или еще что-нибудь такое. По-моему, твоя комната была очень милая. Там были трогательные желтые обои со смешными медведями, но ты заходила в комнату, только чтобы нанести на обои очередную серию наскальных рисунков. Быстро нарисовать на обоях каляку-маляку и уйти. Там, в твоей комнате, стоял очень удобный диван. Во всяком случае, я очень любил спать там, и мне очень нравилось покрывало со слонами. А тебе не нравилось. Тебе вообще не нравилась твоя комната. Выбирая для тебя комнату, я думал, что девочке должно же быть приятно жить в таком небольшом и уютном помещении, похожем на гнездо, или нору, или домик хоббита. Но ты была другого мнения. Тебя не интересовали маленькие уютные пространства, похожие на гнездо. Тебя интересовали бескрайние просторы, по которым можно носиться с гиканьем, играя, будто ты лошадь. В твоей комнате хорошо было бы сидеть часами, склонившись над кукольным домиком. Хорошо было бы играть в тихую девчоночью игру. Но у тебя не было кукольного домика, ты вообще не играла в куклы. Ты не играла ни в одну тихую игру, которая хоть сколько-нибудь поддерживала бы тот образ девочки-ангелочка, который я выдумал. Ты была – не ангелочек. Ты была – бандит.
В свою комнату с милыми медведями и слонами ты заходила не то что даже спать, а засыпать. Ты укладывалась спать в своей комнате, но через несколько часов просыпалась и приходила к нам с мамой в спальню. Залезала к нам в постель, укладывалась по диагонали, наматывала на себя одеяло огромным коконом, клала на нас ноги и спала.
Однажды ты вот так пришла под утро, залезла к нам под одеяло и уснула. Через некоторое время прозвонил будильник. Будильник звонил не по мне. По этому будильнику вставала каждое утро мама, потому что ей надо было на работу на полчаса или час раньше, чем мне. Мама вставала и шла умываться, а я продолжал лежать еще минут сорок и досматривал бонус-треки снов. Будильник прозвонил, мама пошла умываться, я лежал, балансируя на грани яви и сна, ты лежала рядом, хныча и тыкая меня кулаком в плечо. Обида твоя заключалась, собственно, в том, что мама встала, вместо того чтоб обниматься с тобой. Поэтому ты хныкала. Моя вина заключалась, собственно, в том, что я не мама. Что вот лежит тут какой-то совершенно ненужный папа, тогда как мама, очень нужная для утренних нежностей, вскочила по звонку и помчалась умываться. Ты хныкала и небольно, но противно тыкала меня кулачком в плечо. Я почти проснулся. Я сказал:
– Варь, ну ладно тебе! Хватит уже хныкать и драться. Будний день, всем надо на работу. Давай лучше вставай и тогда, может быть, успеешь вместе с мамой умыться.
Я говорил с закрытыми глазами. А потом я открыл глаза, но поздно. В ответ на мои увещевания ты вылезла из-под одеяла, изловчилась, приняв весьма шаолиньскую позу, и изо всех сил двинула меня ногой в лицо. Я открыл глаза, когда твоя пятка подлетала уже к моей переносице. Бах! У меня посыпались из глаз искры, и вместе с искрами сам собою как-то исторгся из меня звериный рев:
– Ты не смеешь бить меня, слышишь! – Оказывается, если свистнуть мне пяткой по носу, я становлюсь патетичен. – Если не любишь меня, встань и уйди!
Через секунду боль прошла, и искры перед глазами погасли. И я видел, как ты встаешь и уходишь. Я крикнул «встань и уйди», и ты встала и ушла. Рыжая взъерошенная девочка в коротковатых пижамных штанах и в мохнатых тапках. Ты уходила и горько плакала, потому что я тебя выгнал, чуть ли не в первый раз за все твои четыре с половиной года повысив на тебя голос.
В прихожей, рыдающая, ты столкнулась с выходившей из ванной свежеумытой своей матерью:
– Что случилось, Варя! Что там у вас случилось?
– Я ударила папу! – Ты протянула руки для объятия, но мама не стала обниматься, а присела перед тобой на корточки:
– Как это так ты ударила папу?
– Ногой изо всех сил по носу.
– И что теперь?
– Теперь меня надо пожалеть! – говорила ты сквозь рыдания. – Пожалеть и приласкать скорее.
– За что это тебя жалеть? – парировала мама. – Ты ударила папу, поэтому должна пойти и извиниться.
– Должна! – завывала ты. – Но сначала надо меня пожалеть, потому что я ударила папу ногой очень больно. У-у-у!
– Я не могу тебя пожалеть, пока ты не извинишься перед папой.
– У-у-у! Меня надо пожалеть.
– Варя. – Мама взяла тебя за плечи и пыталась воззвать к Вариному разуму. – Я не могу жалеть тебя. Ты сделала папе больно.
И вдруг рыдания прекратились. На твоем лице появилось особенно любимое мною выражение, свидетельствующее о том, что ты думаешь. Ты подумала и сказала:
– А ты, мама, разве никогда не делала папе больно?
23
Иногда они возвращаются. Даже и до сих пор. А когда ты была маленькая, они возвращались постоянно. Я имею в виду мультяшных персонажей, которые, когда тебя отгоняли от телевизора с ужасным скандалом, возвращались в твоих играх. Потому что обязательно ведь какой-нибудь гад догадается изготовить мультяшку в качестве игрушки.