– Освободи меня, пожалуйста, Томас. Мне шестьдесят два года. У тебя тут прикована шестидесятидвухлетняя женщина. Ты этим гордишься?
– И никогда больше меня не оскорбляй. Поняла меня? Больше никогда. Ты обзывала меня идиотом уже тысячу раз, и это был последний.
– Ты сейчас меня ударишь.
– Нет. Даже дотронуться до тебя – и меня вырвет. Ты задолжала денег кому-то по имени Джимми. Ты продала наши вещи, чтобы вернуть ему долг. Ты продала мои пожитки. И теперь говоришь, что виноват в этом я.
– Я так не сказала. Я такого вообще не говорю. В том, что он забрал у нас вещи, ты вообще не виноват. А когда я вернулась домой и увидела, что он это сделал, я сразу же позвонила ему и сказала, что он перешел все границы.
– Перешел все границы. Святый боже.
– Он не сам это сделал. Нанял каких-то мужиков.
– Это гораздо тошнотворнее, чем я б даже мог подумать. Сколько ты ему задолжала?
– Квартплату за три месяца.
– И все? Тысячу долларов?
– Тысячу двести.
– И тебе не у кого было занять. Никак не отработать. У тебя в то время была работа?
– Я получала по инвалидности. Сам же знаешь, у меня травма.
– Твоя травма. Твоя травма, гадство.
– Хочешь взглянуть на мою руку? Она зажила неправильно.
– А я должен был делать свой вклад в семейный доход.
– Я этого не сказала. Я говорю лишь, что некоторые молодые люди берут и работают. Во многих частях света ты бы считался мужчиной в доме, и от тебя бы ожидалась помощь.
– Ты такая замечательная. Просто одна на миллиард. Знаешь, я почему обо всем этом заговорил – отметить, что за всю свою жизнь я видел не больше десяти снимков своего детства, но из твоих уст это все звучит гораздо более чарующе. Я даю тебе шанс объяснить что-то одно, а ты мне напоминаешь о сотне других примеров твоего безумия. Твои преступления множатся с каждым нашим разговором.
– У нас было много снимков тебя.
– Ты знаешь, какие мои снимки у нас были?
– Да, знаю, потому что спину себе сломала, вновь собирая те фотоальбомы.
– Остановись. Вот тут хватит. Остаток истории я знал, но теперь могу восполнить начало. Ты поступила так. Сначала ходишь на свидания с человеком по имени Джимми, который, кажется, был бывшим диспетчером таксопарка из Салинаса и безработным, когда вы с ним познакомились. Человек этот поднимается в обществе. Затем ты приводишь Джимми к нам домой, и он притворяется, что он мой папа и наставник. Возит меня кататься с закрытыми окнами, а сам курит и рассказывает мне, какая смачная у него сестра. Говорит, что познакомит меня с ней, хотя мне всего тринадцать лет, а ей двадцать восемь. Затем вы с Джимми как-то ссоритесь. Дальше я глазом моргнуть не успеваю, как прихожу домой, а ты сидишь на полу в пустом доме и кому-то звонишь. Кухонных тарелок нет. Одежды в чуланах нет. Моих учебников нет. Я захожу к себе в комнату, а там нет ничего, кроме пустого аквариума. Ты говоришь мне, что нас ограбили, но я тебе отчего-то не верю. Что-то во всем этом кажется подозрительным. Пропали все наши фотоальбомы, поэтому ты обзваниваешь всех своих друзей и родителей моих друзей, своих родных и двоюродных и просишь всех прислать любые снимки со мной или нами, какие у них есть.
– Я не одну неделю на это потратила. Почему это плохо?
– В результате получился альбом с ровно десятью фотографиями. И на каждой – я сбоку, я где-то сзади. Это снимки моей двоюродной родни или моих друзей, и я там случаен. Я размыт, и половина моей головы отрезана.
– Я думала, что делаю что-то хорошее.
– Это стало моим подарком на день рождения в тот год!
– Тебе же понравилось.
– Ох блин.
– Томас, я всегда была рядом, когда ты засыпал и просыпался. Я провождала тебя в школу. Я тебя кормила. Во всем остальном ты просто придираешься.
– Придираюсь? Видишь, наверное, единственное, за что я не воздавал тебе должного, – это за то, насколько ты развлекаешь. То, что ты говоришь, просто беспрецедентно. Никто не разговаривает так, как ты. Помнишь, как ты привела меня на квартиру к своему дружку в Нью-Мексико?
– Конечно. Он подарил тебе велосипед.
– Он отдал мне велосипед, оставленный его сыном, когда от него сбежали его жена и ребенок.
– Прекрасный то был велосипед, и он его тебе купил.
– Нет, не покупал. На нем было имя его пацана. Робин.
– Ну, во мнениях на это мы разойдемся.
– И вообще, зачем было тащить меня в Альбукерке? Чего просто не оставить меня с кем-нибудь?
– Тебе та поездка понравилась.
– Твой дружок меня ударил.
– Ну, вы с ним не очень сошлись характерами.
– Мне было пятнадцать. Не сошлись характерами?
– Сколько еще раз мне нужно перед тобой за это извиняться? Это было двадцать пять лет назад.
– Меньше.
– И что с того, Томас? Что с того?
– А то, что мистер Хэнсен отметил меня потому, что знал: у меня мать – наркоманка. Вот поэтому все могло сойти ему с рук. Ему нужны были пацаны с какой-нибудь несообразной семейной ситуацией. Я, Дон.
– Он тебя трогал, Томас?
– Кто?
– Мистер Хэнсен?
– Говорит, что нет.
– Ну и вот.
– «Ну и вот»? «Ну и вот»? Ты выталкиваешь меня на шоссе или спихиваешь с моста, а когда я возвращаюсь живым, говоришь: «Ну и вот».
– Томас, почему бы тебе не расковать меня, и мы б тогда могли поговорить о том, чтобы все это выправить? Я могу помочь тебе отсюда выбраться. Буду счастлива взять вину за это на себя. Могу сказать полиции, что я все придумала, что тебя тут вообще не было.
– Это будет самая большая жертва, которую ты когда-либо принесла.
– Томас, у нас с тобой впереди еще много лет. У нас больше нет никого. Нам надо смотреть вперед. А ты вечно смотришь назад, винишь кого-то, препарируешь, и это не дает тебе двигаться вперед. Лучше б ты выбрал смотреть на свет.
– Да ты себя послушай! «Смотреть на свет»? В тебе всегда присутствовала эта причудливая смесь – ты такая мерзкая, а потом из тебя начинают бить фонтаном эти нью-эйджизмы. Не давай мне советов.
– Я же хочу тебя поддержать. Только это мне сейчас и нужно. Ты же сам знаешь, что мне уже лучше, чем было. Мы можем стать напарниками.
– Мы не будем напарниками. Ты мне не нравишься.
– Мы увязли вместе, Томас.
– Я к тебе и не вязался. И ты по-прежнему употребляешь.
– Прием под контролем.
– Это невозможно.
– Томас, у меня четыре года одна и та же работа. Я б разве выдержала, если бы не могла себя контролировать?
– Ты трахаешься с хозяином. Я слышал, ты ходишь на работу дважды в неделю.
– Это заведомая неправда.
– У тебя всегда были такие ситуации, правда? Трахнешь какого-нибудь парня, кто может оказать тебе какую-нибудь финансовую помощь или дать какую-нибудь непонятную работу, за которую платит кто-нибудь другой. Ты это проделала в компании больничного снабжения.
– То была легитимная работа. Я там горбатилась. Ненавидела эту работу, но выполняла ее.
– Какое-то время – да. Может, полгода. А потом год на выходном пособии.
– А я виновата, что мне дали выходное пособие?
– Год выходного пособия после полугода работы? Такова была политика компании?
– Понятия не имею.
– И ты все равно встречалась с тем парнем. Долтоном. Уму непостижимо, что ты привела к нам домой взрослого мужика по имени Долтон.
– Он возил тебя в «Морской мир».
– У тебя найдется ответ про каждого из них. Ты делаешь вид, будто все до единого они были такими подарками в моей жизни.
– Ты был мальчик одинокий.
– Я был мальчик одинокий? Впервые слышу, чтоб ты так говорила. Что это значит?
– Это значит, что я с тобой могла чем-то заниматься лишь от сих и до сих. Ты появился на свет особенным образом. Всегда был не такой, как все. Я пыталась тебя заставить играть с другими детьми, но всегда находилась какая-то причина, почему они тебе не нравились. Ты уходил сам по себе, а потом жаловался, что у тебя нет друзей.
– Ты это сочиняешь.
– Я пытаюсь изложить тебе это прямо. Ты хочешь меня во всем обвинить – прекрасно, но ты всегда был наособицу. На свой четвертый день рождения спрятался в гараже. На выпускном после восьмого класса остался сидеть в машине на стоянке, поэтому я пошла одна. Ты никогда не вливался в коллектив. Я покупала тебе везде билеты, записывала тебя повсюду, а ты сидел дома. И чем я здесь виновата? Я делала все для того, чтоб ты был счастлив, а ты предпочитал оставаться один.
– Я не хотел быть один.
– Ты отгонял от себя людей. Ты и меня пытался отогнать.
– Жаль, что у меня не очень получилось.
– Тогда почему ты не съехал?
– Почему я не съехал?
– Томас, ты жил дома до двадцати пяти лет.
– Ты врешь. Я уехал, когда мне было двадцать два.
– На восемь месяцев. А потом вернулся.
– На год.
– Нет, вернулся ты на два года и восемь месяцев. Тебе исполнилось двадцать пять, когда ты съехал насовсем. Если я была так ужасна, зачем ты возвращался? Почему оставался со мной так долго?
–
– И на работе не мог удержаться. Тебе известно, до чего легко белому мужчине зарабатывать деньги в этой стране? Раз плюнуть. Я так долго винила себя за то, что с нами случилось. Но все это время меня не покидало чувство, что в тебе есть что-то странное. И я знаю, что я права. Ты родился с определенными склонностями, и я, вот честно, не думаю, что могла бы хоть как-то их предотвратить. У меня было чувство, что случится нечто подобное.
– Ну еще бы.
– У тебя были экстремальные склонности. Люди считали, будто ты кроток, одинок и безвреден, но я-то знала тебя и с другой стороны. В свои семь лет ты меня душил. Помнишь такое?
– Я не душил тебя.
– Душил. Это случилось после того, как ушел твой отец. Дома у того богатого мальчишки. У его семьи было много денег. Помнишь того мальчишку?
– Как я могу помнить что-то подобное?
– Уж и не знаю, откуда у них было столько денег, что-то сомнительное, но они к тебе хорошо относились. Он обычно приглашал тебя к ним поиграть после школы, и у него была игровая комната и миллион игрушек. Они знали, что я одна тебя ращу и работаю при этом, поэтому сказали, что ты к ним можешь приходить когда угодно. Не помнишь такого? Они жили на озере.