Они громко выражали свое состраданье, когда Гретхен металась по сцене, терзаемая муками совести. Когда девушки у колодца стали судачить о ней, мужчины в зале сердито загудели: «Верно, так оно и бывает. Проклятые бабы! Сплетницы!» Но под конец разыгрался такой убийственный скандал, какого еще никогда не видели стены старого почтенного гамбургского театра. И этот скандал завершился полной победой негодующей в своей добродетели гамбургской публики и полным поражением Гете. Когда доктор Фауст покинул в темнице Гретхен и вместе со своим спутником Мефистофелем собирался было удрать, зрителей отнюдь не удовлетворил голос с небес, возвестивший, что Гретхен спасена. Гамбуржцы, в которых еще не заглохло чувство правды и справедливости, всем сердцем сочувствовали невинной Гретхен — для них небесный глас был слишком мистическим и шатким утешением… Мужчины и женщины поднялись с мест и, возмущенные до глубины души, стали кричать: «Что там за спасение? Сказки это! Пусть женится на ней! Женится, женится! Давай сюда доктора!.. Пусть женится…»
Публика хором кричала: «Пусть женится!.. Женится!.. Женится!..»
Белый как полотно выскочил на сцену режиссер и призвал зрителей к спокойствию. Он объяснил, что это не его вина, что сочинил это Гете.
Ему не дали и договорить. «При чем тут Гете!.. Отговорки одни. Пусть женится на ной… Пусть женится!..»
Наконец Гретхен и доктор Фауст — последний с видом смиренно кающегося грешника — вышли на авансцену. Когда зрительный зал стих, доктор заговорил: «Прости меня, Гретхен, я плохо поступил с тобой. Я хочу искупить свою вину. Скажи, согласна ли ты стать моей женой?» И Гретхен тихо ответила: «Да, Генрих». Они протянули друг другу руки и поцеловались.
Эта счастливая концовка вызвала неописуемое ликование. Фаусту и Гретхен пришлось бесчисленное количество раз выходить на вызовы; они стояли у рампы, и публика устроила им настоящую овацию. Хозяин ресторана «Красная искра» на Финкенштрассе пригласил всех актеров на кружку пива. Гретхен послали на сцену букет цветов, а Фаусту — горсть сигар.
Таков был театральный скандал, участниками которого оказались старики Хардекопфы. Паулина до сегодняшнего дня испытывала удовлетворение от того, что благодаря голосу народа эта безнравственная пьеса увенчалась благопристойным концом.
«Рыбачка с Штейнштрассе», популярная гамбургская комедия в восьми картинах, не давала повода к какому-либо недовольству. Хардекопфы и Брентены сидели в партере, правда, без особого комфорта, так как скамьи были узкие, и фрау Хардекопф уже после первого действия стала жаловаться, что у нее ломит поясницу. В довершение неприятностей у всех заболели колени, так как скамьи были очень тесно сдвинуты. Тем не менее они повеселились на славу, и Карл Брентен вместе со всем залом в восторге подпевал актерам, исполнявшим по ходу пьесы модную песенку:
У нас, на Штейнштрассе, торговка стоит;
В корзине у ног ее рыба блестит.
Торговка кричит: «Продаю осетра!»
Но шуцман сказал ей: «Ведь это треска!
Почтенная фрау, это только треска!»
По окончании спектакля они завернули к Хекелю, в пивную, расположенную напротив друкеровского театра, выпить по кружке пива и съесть по горячей булочке. И тут не кто иной как Карл Брентен с пафосом объявил:
— Итак, отец, с сегодняшнего дня развлечениям конец. Нам предстоит несколько недель напряженной политической работы. Буржуазные партии объединились против нас, но им это дорого станет. Они и то уже трясутся от страха. И мы им покажем, покажем такое, что у них глаза на лоб полезут. Но поработать, конечно, придется!
— И еще как! — сказал старик Хардекопф. — А меня вздумали отстранить от работы. Как будто в мои годы человек уже ни на что не годен. Ведь я не такой уж дряхлый старик, верно? Пока я справляюсь с работой в цехе, не спасую и в политике.
Карл Брентен выразил убеждение, что на сей раз социал-демократы получат в рейхстаге большинство. Хардекопф тоже допускал такую возможность: если не теперь, то уж на следующих выборах непременно победят социал-демократы. Они заговорили о предстоящем выступлении Августа Бебеля на открытии нового Дома профессиональных союзов.
Август Бебель! Стоило произнести это имя, и глаза старого Хардекопфа загорались. Бебелю уже за шестьдесят, но сколько еще в нем юношеского огня, сколько душевной свежести. Воспоминания о Бебеле вот уж несколько десятков лет тесно вплелись в жизнь его, Иоганна Хардекопфа: ведь он впервые услышал Бебеля тридцать лет назад, когда социал-демократическое движение только еще зарождалось.
Женщины ели молча, погруженные в свои мысли. Лишь время от времени какое-нибудь слово из разговора мужчин доходило до их сознания. Фрау Хардекопф думала о сыновьях, которые своевольничали и все больше и больше отбивались от рук. Надо будет серьезно поговорить с ними, усовестить их, попытаться воздействовать на них добром. Фрида соображала, удастся ли ей сегодня вечером добыть две марки, которых не хватало для покупки нового корсета. Без нового корсета ей не обойтись: тот, что на ней, буквально расползается. Беда в том, что Карл в последнее время уж очень стал недоверчив — по-видимому, он что-то подозревает; каждый вечер, ложась спать, он у нее на глазах пересчитывает деньги.
Пока они уписывали булочки, Хардекопф продолжал говорить об Августе Бебеле; этот человек был ему дороже всех на свете. Хардекопф никогда не любил громких слов, но тут он заявил, что ради Бебеля дал бы растерзать себя на части.
— Знаешь, Карл, — сказал он, — в жизни человека есть минуты, когда он в ссоре с самим собой и со всем миром, когда все не в радость, все постыло, когда он охотнее всего поставил бы точку. И вот в такие минуты достаточно мне вспомнить об Августе Бебеле, и отчаяние, тоску — все как рукой снимает. Вы, молодежь, и представить себе не можете, что он для нас, стариков, значит.
— Выпьем за Августа Бебеля! — предложил Карл Брентен.
Они чокнулись. И женщин заставили присоединиться.
Едва только прошли праздники, едва отзвучали песни всепрощения и отгорели свечи на рождественских елках, как по всей стране началась неистовая, шумная война, где главным видом оружия была клевета, — война довольных и сытых, знатных и богатых, людей вчерашнего дня, живущих в вечном страхе перед днем грядущим, — война против народа, против неимущих, против бесправных. Цензоры работали день и ночь, полицейские держали шашки наголо, прокуратура была начеку, и армия, возглавляемая сынками прусских юнкеров, готовилась выступить в любую минуту. Трепетавшая от страха буржуазия, от пангерманцев до свободомыслящих, объединилась и создала блок против «красной стихии», прозванный «готтентотским».
Начало кампании старик Хардекопф встретил как праздник; он отпросился с работы и в обед ушел с верфей. Это был для него особенный день, он ознаменовался двумя событиями: открытием Дома профессиональных союзов на Безенбиндерхофе и выступлением на этом празднестве Августа Бебеля, кандидата от города Гамбурга в депутаты рейхстага. В новое великолепное здание легли и его, Иоганна Хардекопфа, кирпичи. В прошедшие годы он собрал на верфях восемьсот марок, кроме того, распространил специальные билеты, «кирпичики», на двести десять марок, по марке за штуку. Людвиг и Отто тоже собрали вместе около семидесяти марок. Среди сборщиков всех трех гамбургских избирательных округов Хардекопфы удерживали первенство. А на сегодняшнем митинге по случаю открытия Дома профессиональных союзов старика Хардекопфа ждало место в президиуме.
Фрау Хардекопф достала парадный костюм и темное пальто мужа, почистила их и положила на виду, приготовила свежее белье, новый отложной воротничок, черный галстук и черную широкополую мягкую шляпу. Накануне Хардекопф сходил к парикмахеру; густая серебряная шевелюра и аккуратно подстриженная длинная борода придавали ему внушительный, но отнюдь не стариковский вид: глаза юношески бодро блестели на округлом, еще не прочерченном морщинами лице, фигура была крепкая, осанка стройная — мужчины подобного склада старятся лишь годам к восьмидесяти, а то и к девяноста.
Переодеваясь, он думал о прожитом. Ведь целая жизнь лежала между этой минутой и тем днем, когда он впервые увидел и услышал Бебеля. Бебелю было тогда тридцать лет, а теперь ему за шестьдесят. Этот токарь, человек из народа, такой же рабочий, как и он, Хардекопф, был ему дорог тем, что сказал незабываемые слова о Коммуне; ему чужда поза и дешевый блеск, он — воплощение прямоты и простоты, правды и искренности. За последние тридцать лет Хардекопф не раз видел и слышал Бебеля; однако сегодняшний день казался ему особенно торжественным. Тридцать лет назад… Как скромны были первые шаги. Нужна была большая твердость убеждений, чтобы верить в победу. А ныне социал-демократия стала одной из сильнейших по численности партий, и победа до осязаемости близка; быть может, она придет уже вместе с этими выборами. Так по крайней мере думал Хардекопф. И может ли выпасть на долю человека большее счастье, чем на старости лет увидеть свершенным то, к чему он с юности стремился?
Стоял белый зимний день, совсем как в сказке, будто нарочно созданный для радостных событий. Снег скрипел под ногами, сверкал в матовом сиянии зимнего солнца. Точно в цвету, стояли деревья в снежном блистающем белом уборе. В этот ранний вечерний час небо напоминало глубокую синеву моря. Ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка. Воздух искрился мириадами мельчайших, как пыль, кристаллов. Старик Хардекопф шагал по Штейнштрассе, радостно расправив грудь, глубоко вдыхая чистый холодный воздух. Взгляд его скользил по заснеженным островерхим крышам, освещенным последними лучами заходящего солнца, и провожал желтые трамваи, которые, звеня, пробегали по улице. Он всматривался в лица прохожих и радовался, когда ему казалось, что он замечает на них отблеск того же светлого ощущения жизпи, которое переполняло его самого.
На ледяной горке у Штейнторваля играли мальчишки. Увидав Хардекопфа, они уставились на него, и один из них крикнул так громко, что старик услышал: