Вальтер уже второй год ходил в школу. Брентен впервые стал проверять заданные сыну уроки, и ему доставляло удовольствие слушать, как малыш читает вслух; Карл рассказывал ему о большом городе Кельне, о Рейне и Бельгии, о Брюсселе и Генте и, главное, о Париже, куда его когда-то так влекло.
Пока Вальтер был в школе, Эдмонд кувыркался на постели Брентена, который так полюбил малыша, что к немалому испугу Фриды выразил желание обзавестись еще одним «карапузом».
Вообще Карл, присмотревшись в эти дни к жене, пришел к выводу, что она вовсе не лишена женского обаяния, как он всегда внушал себе. Он даже открыл в ее облике что-то трогательное, свежее, девичье, что выгодно отличало Фриду от всех известных ему женщин. Свершилось невероятное: после восьми лет брака Карл Брентен снова влюбился в собственную жену. Теперь он хотел быть нежным и внимательным, но это плохо ему удавалось: он стыдился, боялся показаться смешным. Однако Фрида почувствовала перемену — то, чего не могли выразить слова, выдавали взгляды. Она стала обращать больше внимания на свою внешность, старалась принарядиться, причесаться к лицу; она была весела и мила, попросила у матери швейную машину «Зингер» и с давно забытым усердием перешивала из старых тряпок костюмчики для обоих мальчиков, переделывала свои блузки, штопала чулки, а однажды — деньги ей дала взаймы мать — купила себе недорогой пестрый капотик, от которого вся квартира стала как-то светлее и уютнее и в котором она казалась мужу еще милей и краше. Он читал ей вслух газету: о зверском убийстве с ограблением, совершенном в пригородном поезде между Бланкенезе и Альтоной молодым парнем из хорошей семьи; о страшном землетрясении в Мессине, на острове Сицилия.
Когда навестивший приятеля Пауль Папке, театрально жестикулируя, стал уверять, что постановка «Риенци» не удалась, ибо из-за отсутствия Карла статисты, изображавшие войско в третьем акте, с опозданием вышли на сцену, и режиссер Еленко по этому поводу рвал и метал, — Брентен едва удержался, чтобы не расхохотаться. Он не понимал, как мог он когда-либо находить удовольствие в обществе этого пустомели!
Проводив Папке, Карл стал вспоминать прежние разговоры с ним. В один из первых дней работы Карла в театре, когда статисты уже были одеты для выхода на сцену, Папке сказал ему: «Ступай, Карл, на колосники и посмотри, как женщина может погубить хорошего человека». Ставили «Кармен». И в самом деле, что бы ни шло на сцене: «Сельская честь», «Паяцы», «Отелло» — всюду мужчины гибли из-за женщин. А оперы со счастливым концом, такие, как «Нюрнбергские мейстерзингеры» или «Виндзорские кумушки», Папке, называл «халтурой», да еще «фальшивой халтурой», которую и смотреть не стоит, — они, мол, ничему не научат.
Раньше только худосочные статисты, пробовавшие перед поднятием занавеса голоса и выводившие «ми-ми-ми», будто каждому из них предстояло исполнить труднейшую арию, хотя все назначение их заключалось в том, чтобы «заполнить сцену», казались Карлу кривляками, самовлюбленными ничтожествами; теперь таким же кривлякой и ничтожеством показался ему вдруг и сам Пауль Папке, главный инспектор костюмерной статистов, вполне серьезно считавший себя первым лицом в театре.
Нет, Карл Брентен решил покончить со всем этим театральным пустозвонством и больше времени посвящать жене и детям. Скоро ему стукнет тридцать, пора уже, думалось ему, оглянуться на себя, остепениться. Годы праздных забав миновали. Какая же это жизнь в вечной ссоре и сваре? Иначе зачем было, собственно говоря, и жениться? Нет, этому пора положить конец — надо начать новую жизнь.
Ночью, когда Карл чувствовал себя смелее и не так стыдился вновь пробудившейся в нем нежности к жене, он рассказывал ей о своих новых планах и обещал стать другим человеком. Она принимала доказательства его любви, но недоверчиво улыбалась, хотя делала вид, что верит его словам.
Пока Брентен болел, он рисовал себе свою будущую жизнь в самых радужных красках; но вот он выздоровел, и все пошло по-старому. Ибо, как говорит известная пословица, у больного одно на уме, у здорового — другое. Он по-прежнему дружил с Паулем Папке, по-прежнему работал помощником костюмера в театре. Страх перед скукой семейной жизни снова толкнул его в объятия веселых собутыльников, и вскоре он по-прежнему с головой ушел в дела ферейна «Майский цветок». Когда тот или другой из членов ферейна уверял его, что рождественский или другой какой-нибудь бал удался на славу, что он прирожденный организатор и блестяще справляется со своей задачей, Карл чувствовал себя на седьмом небе.
Так вскоре жизнь его снова пошла по старой, проторенной дорожке. Но вдруг на семью обрушилась беда.
Маленький Вальтер после обеда ежедневно отправлялся к бабушке. Там его всегда ждал тот или иной сюрприз: конфетка, которая извлекалась из пестрой коробочки, спрятанной в ящике, или — что было еще лучше — стакан карамельного пива с сахаром. Если помешать сахар, то сразу подымется светло-коричневая пена, и тут уж не зевай, пей скорей, а то пиво побежит через край. Любил он ходить с бабушкой за покупками: она всегда рассказывала ему о знакомых, которые попадались им навстречу и с которыми она иногда останавливалась поболтать.
— Господина Пинлендера надо пожалеть, мальчик, — говорила бабушка. — Его жена уже много месяцев лежит в больнице. Она тяжело больна. Болезнь ее всю скрутила, и никто не знает, что это такое. Вот бедному Пинлендеру и приходится самому везде хлопотать: убирать квартиру, торговать в лавке, стряпать. А ведь у него на руках еще маленькая Элли; ты ее знаешь: ей нет еще и трех лет. И за ней надо присмотреть. До чего же его жалко, господина Пинлендера. Честный, трудолюбивый человек.
Когда Вальтер слушал бабушку, ему тоже становилось ужасно жалко Пинлендера, у которого была лавка колониальных товаров и который каждое воскресенье дарил ему пакетик леденцов; малыш теперь совсем по-другому смотрел на лавочника.
Когда навстречу бабушке и внуку попадался угольщик Виттенбринк, бабушка Хардекопф так холодно и часто высокомерно отвечала на его поклон, что это даже маленькому Вальтеру бросалось в глаза. Лицо и руки этого высокого, широкоплечего человека почти всегда были отчаянно выпачканы. Он снимал шапку перед бабушкой Хардекопф и добродушно улыбался. Белые зубы его блестели, а толстые губы были неестественно красны. Иной раз он бывал пьян, и тогда ему непременно хотелось заговорить с бабушкой. Она же грубо и очень свысока обрывала его.
— Дорогая фрау Хардекопф, я… я в самом деле опять… опять хватил немного лишнего!
— Свинья! — сквозь зубы бросала фрау Хардекопф и проходила мимо.
Вальтер как-то спросил бабушку, почему она так сердится на угольщика.
— Он бьет свою жену, сынок, — ответила бабушка Паулина. — А мужья, которые бьют своих жен, это плохие, гадкие люди!
Вальтер помолчал. Через минуту он спросил:
— А почему он ее бьет?
Бабушка ответила:
— Это все равно. Хороший муж никогда не бьет жену.
Малыш, закинув голову, посмотрел на бабушку, потому что она все еще продолжала что-то бормотать себе под нос.
Однажды мальчик спросил:
— Почему фрау Роде такая набожная?
— Потому что у нее не все дома, — тотчас же ответила бабушка, — да вовсе она и не набожная: она только прикидывается, лицемерит.
Вдова Роде по утрам распевала псалмы у открытого окна. На шее у нее висел большой черный крест. Ругая детей, игравших во дворе, она кричала визгливым голосом:
— Милосердный бог все видит. Уж он вас накажет! — Или: — Господи Иисусе, что за сатанинское отродье! Проклятые озорники, черт бы вас всех побрал!
Мальчик гордился, что бабушка не боится этой страшной женщины, — многие ее боялись.
Вальтер любил бывать у бабушки. Ему нравилось лихо съезжать на перилах с верхнего этажа. С третьего на второй приходилось, к сожалению, сбегать по ступенькам, так как там не хватало перил, но дальше можно было опять скатиться. Вальтер так навострился в этом искусстве, что даже предостережения бабушки («Малыш, да перестань: ты шею себе сломаешь!») звучали не особенно веско и убедительно. Пока однажды не случилось несчастье: Вальтеру не удалось остановиться на третьем этаже — он свалился вниз, в пустоту, несколько раз стукнулся головой о выступы ступенек, и его без сознания, с окровавленным лицом и переломанными руками выбросило на плиты двора.
Ужас и растерянность обуяли Брентенов и Хардекопфов. Фрида ходила как помешанная, глаза у нее опухли от слез. В душе у Карла Брентена воскресла угасшая было злоба против тещи, которую он считал виновницей случившегося. Ежедневно Фрида бегала в больницу, а Карл после работы спешил домой, чтобы узнать о состоянии мальчика. В те вечера, когда Карл бывал свободен от работы в театре, он сидел дома с женой; в эти недолгие вечерние часы они говорили о своем ребенке больше, чем за все предшествующие годы.
Узнав, что жизнь сына вне опасности, что он не останется калекой, они от радости упали друг другу в объятия. Снова давали они от чистого сердца обеты и клятвы и в избытке блаженства, вызванного выздоровлением мальчика, — к тому же они в это время ждали появления на свет дочери, — строили самые широкие планы.
Часть третьяМЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Глава первая
В прошлом столетии город Гамбург постигли большие бедствия — гигантских размеров пожар и эпидемия холеры. Очагом их были старинные узкие переулки и закоулки Альтштадта. За каких-нибудь пять-шесть недель мор унес почти девять тысяч жизней, а сенат все не приступал к оздоровительным мерам; государственные средства ушли на расширение порта, его судьбу отцы города принимали ближе к сердцу, чем жилищные условия рабочего люда. Только под непрерывным нажимом социал-демократов и ввиду вечной угрозы новых эпидемий сенат соблаговолил наконец приступить к широким оздоровительным работам: портовую часть Альтштадта решено было снести. На Шюценштрассе и Нидернштрассе предполагалось начать работы в первую очередь; уже были назначены сроки переселения. Многие альтштадтовцы, годами требовавшие, чтобы им предоставили здоровые, светлые, просторные жилища, впали в глубокое уныние, когда пришла пора покидать тесные, затхлые и темные, но обжитые квартиры. В назначенных к сносу ветхих домах разыгрывались трагедии. Чета престарелых супругов покончила с собой: оба старика всю свою жизнь прожили в маленькой квартирке на Нидернштрассе и решили в ней же умереть. Семидесятилетняя вдова, ютившаяся где-то на задворках одного из обреченных домов, повесилась: когда ее хотели согнать с насиженного места, ее охватил непреодолимый страх перед жизнью. Рассказы о подобных происшествиях, со всевозможными прибавлениями, передавались из уст в уста, нагоняя тоску на обитателей Альтштадта.